Мне двадцать лет

Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство небесное.

Мф 3:5

Неуверенно оглядываясь, Октябрь Сергеев вошел в темный сырой подъезд, где со стен шумно капала вода. Здесь он еще ни разу не был; жилуправление перевели сюда на днях. Октябрь вошел в жилуправление и прикрыл за собой окрашенную коричневой жирной краской дверь. После тихой улицы, где прохожие жались к домам и беззвучно перебегали от подъезда к подъезду, контора жилуправления произвела на него впечатление дымного содома. Стучали машинки, звенел телефон, громко переговаривались через головы машинисток два уполномоченных по режиму, а под портретами какая-то женщина стучала штемпелем по каким-то бумагам. Октябрь подошел к барьеру, выкрашенному все той же коричневой краской и еще не вытертому рукавами посетителей.

— Вам что, гражданин? — не глядя на него, спросила сидевшая прямо у барьера девушка. Октябрь загляделся. Хорошенькая такая девушка, как с открыточки.

— Вы что, гражданин, не понимаете вопроса? — к девушке подсел долговязый упореж. Октябрь сразу почувствовал к нему неприязнь.

Упореж смотрел на него пустыми голубыми глазами.

— Извините… — Октябрь прокашлялся. — Сергеев Октябрь Петрович, улица Андрея Януарьевича Вышинского, шесть, квартира двенадцать. Я по вопросу телефонных звонков.

Упореж ушел за личным делом Октября, а девушка тем временем вынула из ящика стола бланки и протянула Октябрю:

— Заполните.

Она наконец-то подняла на Октября глаза, столкнулась с ним взглядом и смутилась.

— Заполните, гражданин.

Октябрь, все так же глядя на нее, взял бланки и с трудом заставил себя отвести глаза. Он взял лежавшую у чернильницы на барьере ручку, протер перышко о предусмотрительно выложенный кусок картона, макнул и стал привычно писать.

Сергеев Октябрь Петрович… 8 августа 1945 года… город Москва… из семьи служащих… русский… холост… Сергеев Петр Алексеевич, 1924, умер в 1956, работал в Министерстве общих заготовок… Сергеева (Ельцова) Анна Егоровна, 1925, зав. финансового отдела Главсоюзметиза, член КПСС с 1951 года… Нет… Нет… Не был… Не привлекался… Не участвовал… Не имею… Улица Вышинского А.Я., д. 6, кв. 12, вместе с матерью и сестрой Сергеевой Сталеной Петровной, 1951 года рожд., школьницей...

В конце анкеты он привычно написал:

«Прощу разрешить мне совершить в июле 1965 года месячную норму телефонных звонков в количестве 12 (двенадцати)».

Пришел упореж, принес нетолстую папочку, полистал. Затем просмотрел заполненные Октябрем бланки.

— Да вы что, Сергеев, с ума сошли? Разве вы не знаете, что трудящиеся Дзержинского района приняли в ответ на призывы любимого ЦК КПСС соцобязательство снизить в текущем году норму телефонных переговоров до девяти в месяц?

— Ох, простите… простите, пожалуйста, я ошибся… — Октябрь похолодел. Хороша ошибочка. За такую ошибочку… Незнание соцобязательств — это социальная пассивность… Ох ты черт полосатый!

Девушка снизу вверх из-под нависавшего над ней локтя сержанта взглянула на Октября. Ему показалось, что она взглянула сочувственно, как-то хорошо она взглянула...

Упореж продолжал раскачиваться на каблуках сапог, как бы в такт своим словам, хотя говорить он уже перестал и теперь только злобно смотрел в лицо Октябрю. Девушка тем временем достала из ящика еще один бланк и положила на барьер:

— Заполните еще раз… Сергеев.

Упореж молча отвернулся и прошелся, засунув руки в карманы, по комнате, заглядывая через головы машинисток в печатаемые ими листы. Два других уполномоченных, не прекращая громко разговаривать о каких-то жиклерах и карбюраторах, непрерывно следили за тем, что и как печатают обе машинистки.

Октябрь дрожащей рукой еще раз заполнил бланк и протянул девушке. Та взяла лист и при этом взглянула на Октября. И еле заметно улыбнулась.

— Теперь хорошо… — она на секунду опустила глаза в бумаги. — Сергеев, где вы учитесь? Или вы работаете?

— Учусь… МГУ имени Иосифа Виссарионовича Сталина, факультет сталинского языкознания. Второй курс...

— Так… — она опять опустила глаза, записала что-то, затем, уже совсем улыбаясь, проговорила:

— Подождите минуточку!

Поднялась и пошла в соседнюю комнату. Октябрь проводил ее взглядом. Девушка погремела в соседнем помещении дверцами сейфа и вернулась с книжечкой талонов и журналом учета.

— Распишитесь вот здесь.

Кладя журнал на барьер, она на секунду задержала на нем руку; Октябрь, поднеся к журналу руку с пером, хотел было как бы невзначай дотронуться до ее пальцев, но девушка быстро убрала руку.

Потом она забрала журнал и протянула ему книжечку, едва заметно улыбаясь.

— Пожалуйста.

Он взял книжечку и все-таки коснулся ее пальцев, на мгновение почувствовав тепло ее кожи.

— До свидания, — улыбнулась девушка.

— До свидания, — машинально повторил Октябрь, повернулся и, оглядываясь на девушку, толкнул дверь.

У троллейбусной остановки на афишную тумбу было наклеено какое-то новое объявление. Вокруг него неплотной толпой стояло человек десять. Октябрь подошел посмотреть. Это был список изданий, подлежащих изъятию и уничтожению в свете Постановления ЦК о второй жуковско-ильичевской группировке.

— Доигрались, — злорадно сказал в толпе старческий голос. — Поразвели предателей, и где — на самом верху! Поганой метлой… гнать жуковскую сволочь!

— Жукова-то не троньте хоть, — устало отозвался пожилой мужчина возле Октября. От него сразу же опасливо отошли двое соседей. — Мы под Жуковым пол-Европы прошли.

— Да ты соображаешь, что говоришь? — взъелся старик. Октябрь не любил таких: чистеньких, в аккуратных пыльничках, наверняка с тайной номерной бляшкой под воротником. — Если бы не предательство этой сволочи, мы бы капитуляцию в Мадриде принимали! Гений товарища Сталина — вот кто привел нас к победе! Ты что же, сомневаешься?

Мужчина пожал плечами и отошел. Толпа смотрела ему вслед молча, лишь одна старушка в платочке пробормотала: «Ишь, жид пархатый».

Октябрь снова повернулся к списку, и вдруг противная дрожь схватила его.

«Э, братцы, а у нас же эта книга есть», — подумал он, перечитывая название: «Герои Халхин-Гола». Он торопливо досмотрел список до конца — вдалеке уже показался троллейбус. Троллейбус подъехал. Октябрь вошел в салон и сел на красное кожаное сиденье назад по ходу движения. Он видел свое отражение в зеркальном заднем стекле.

«Плохо: побледнел». Он решил заехать сначала домой, найти и убрать запрещенную книгу, оставить талоны на звонки, поесть и только потом ехать в библиотеку.

После эпизода в жилуправлении и неприятного открытия у афишной тумбы руки у него дрожали мелкой дрожью, и он сложил их на груди, чтобы не было видно. В неровном заднем стекле стриженая голова его отражалась криво, как в комнате смеха.

У улицы Андрея Януарьевича Вышинского он сошел и торопливо зашагал к своему дому. Октябрь с матерью и сестрой жили на шестом этаже большого старого дома, в сравнительно небольшой коммуналке — всего семь семей.

Он взглянул на часы у подъезда: половина второго. Наверное, Ленка уже пришла из школы.

Так и есть, дверь в комнату была не заперта. Октябрь вошел и остановился, торопливо прикрыв за собою дверь. Его сестра сидела за столом спиной к окну и, закрыв лицо руками, плакала. Октябрь снял полевую сумку, которую он носил вместо портфеля, снял ремень, повесил его на вешалку и, подойдя к столу, приподнял крышку стоявшей на столе кастрюли. В кастрюле было несколько крупных вареных картофелин и немного тушенки, застывшей в собственном жиру.

— Ты чего ревешь? — спросил он, присаживаясь к столу с ложкой.

Сестра, всхлипывая, дернула плечом: оставь.

— Не хочешь — не говори. Ты ела?

Сестра кивнула, не отрывая рук от лица.

— Врешь, не ела.

— Я вру? — возмутилась сестра, опуская руки. — Я никогда не вру. Ела я.

Октябрь принялся за содержимое кастрюли.

— Так чего ты ревешь-то? Опять Сидоровна ваша?

Девочка кивнула и всхлипнула.

— Матери скажи. Пусть пойдет поговорит.

Сестра замотала головой, опять закрыв лицо руками.

Октябрь отнес на кухню кастрюлю, поздоровался с соседкой. Когда он принес вымытую кастрюлю назад в комнату, сестра уже не плакала.

Октябрь тщательно закрыл за собой дверь.

— Лен. Мне нужно с тобой серьезно поговорить.

Он прошел за шкаф, где стояла его железная койка, сел на нее и похлопал рукой по краю кровати. Лена села и вопросительно посмотрела на него.

— Лен. Ты знаешь, что у тебя есть книга о героях Халхин-Гола?

— Да.

— Ты знаешь, что было постановление ЦК о второй группировке?

— Знаю.

— Так вот, эту книгу запретили.

Лена испуганно оглянулась на дверь: в коридоре прошаркала с кухни старуха-соседка.

— Надо ее сжечь.

— Я думаю, что не надо. Мы ее с тобой просто спрячем.

— Ой, ты что! А если обыск будет?

— С какой это стати у нас обыск будет?

Октябрю не понравилось это упоминание об обыске. Тайно от матери и даже от сестры он хранил книги посерьезнее, чем детская повесть о Халхин-Голе.

— Ну вот у Шаровых же был. И наши чего-то. А потом Андрея Семеновича забрали.

— Так его же потом отпустили.

— Все равно. — Лена перешла на шепот. — Его же били там. Ты что, хочешь, чтоб тебя тоже так?

Октябрь представил себе старшего Шарова — сгорбленного, еле передвигающего ноги, трясущего головой.

— Не говори глупостей. За что меня забирать? Но если ты боишься — давай сожжем.

Лена задумалась.

— А как сожжешь? На керосинке, что ли? В комнате нельзя, дымом будет пахнуть.

— То-то к оно. Давай пока спрячем, а потом на дачу поедем и там сожжем.

Она подошла к книжным полкам, встала на стул и вынула со своей полки нетолстую книгу в красной суперобложке. Октябрь взял у нее книгу и оказал:

— Постой возле двери на всякий случай.

Он сбросил ботинки и встал на край своей койки. Теперь он поверх шкафа видел лицо сестры — Лена смотрела на него серьезно, глаза были красные и припухшие.

Октябрь оперся на верхнюю доску шкафа, осторожно закинул ногу, затем встал на шкаф коленями и, наконец, выпрямился. Прежде чем что-либо делать, он оглянулся: не видно ли его в окно. Убедившись, что в окно его могут увидеть разве что воробьи, он поднял руки и осторожно сдвинул решетку на вентиляционном окошке. Это был его неглавный, запасной тайник. Он сунул туда книгу и закрыл решетку.

— Не видно? — взглянул он на сестру.

— Нет.

Октябрь спустился.

— Только не вздумай доставать ее оттуда, Кнопка, — сказал он, нажимая сестре на нос. Рука была в известке, на носу остался след.

— Что же я, дура, что ли, — рассудительно сказала сестра, стирая рукой белую отметину. — Да я и не дотянусь.

Октябрь сходил вымыть руки и вернулся.

— Лен. Мама приедет — передай ей вот это.

Он положил на стол завернутые в тетрадный лист талоны.

— Это талоны на телефон. Не потеряй смотри.

— Хорошо.

Он отправился в библиотеку.

До библиотеки было полчаса езды. Надо было ехать на троллейбусе, затем на трамвае.

Трамвай шел со стороны заводов и был переполнен. Октябрь с трудом взобрался на подножку, затем на следующей остановке пролез внутрь и повис, вцепившись в поручень. Мрачные, усталые, неразговорчивые рабочие окружали его. Кончилась смена. Один из них, низенький и небритый, неприязненно дышал вчерашним перегаром Октябрю прямо в лицо. За спиной у Октября бормотали двое:

— А этот, слышь, говорит; жуковско-ильичевская группировка… А я ему: а я под Жуковым Берлин брал… А он мне: да ты понимаешь, с кем ты разговариваешь...

— Да х… ли ты с ним разговариваешь… Сам знаешь, что он за гриб, мать его...

Октябрь подумал: это же надо, и здесь говорят про постановление! Сзади продолжали бубнить:

— А я ему говорю: нет такого закона...

Трамвай остановился, и вдруг справа от Октября крепкий мужик в синем плаще резко развернулся и протянул руку с красной книжечкой.

Октябрь побелел и отвернулся: ему показалось, что рука тянется к нему. Ноги подкосились. Что ж такое, уж в третий раз сегодня.

— Граждане, пройдемте со мной. Вот вы и вы.

— Да что такое?

— Не разговаривать! Граждане, освободите проход. Пройдемте.

Октября толкнули раз, другой — он упорно не поворачивался, глядя в окно через голову небритого низенького рабочего. Мужик в синем и еще два доброхота вывели собеседников — двух пожилых дядек в пиджаках и кепках. Трамвай тронулся и зазвенел, и только тогда Октябрь перевел дыхание.

— Что, студент? С… шь, когда страшно? — хриплым шепотом, перегарно усмехаясь, прошипел небритый. Октябрь не ответил. Небритый вышел на следующей остановке, злобно оглядываясь.

Библиотека была без объяснений закрыта до девятнадцати часов. Октябрь пожал плечами и отправился в кино — рядом был кинотеатр «Серп и молот», — где посмотрел глупую, муторную кинокомедию. Лента была бездарна вся, вплоть до склеек между эпизодами. Газеты, впрочем, ее наперебой хвалили. Надо думать, кому-то она все же нравилась. Выбирать не приходилось, во всем городе шли только два советских фильма: комедия и военная драма — и один иностранный, производства Монгольской Народной Республики.

После кино Октябрь вернулся к библиотеке. У входа собралась уже небольшая кучка ожидающих, но дверь была еще заперта. Октябрь подошел к стенду и стал читать последнюю страницу «Комсомолки». Внимание его привлекла маленькая заметка под рубрикой «Их нравы». В заметке рассказывалось, как в американском городе Канзас-Сити двести тысяч человек на стадионе учинили драку и разгром, слушая английский джаз-оркестр под провокационным названием «Биттлс». Это джаз прославился своим шумным исполнением бессмысленных, развращающих слушателя громких песенок. В конце многозначительно замечалось, что за один этот, с позволения сказать, «концерт» четверо участников джаза получили по сто тысяч долларов.

Октябрь прошлым летом в деревне почти каждый вечер слышал по радио эти самые «бессмысленные песенки». Какие же они бессмысленные, подумал он. Нормальные песни, веселые такие, правда шумные. Про любовь в основном. Разве ж я развратился после этого? Октябрь вздохнул. Уж настолько-то я знаю английский, чтобы понять — ничего такого уж… особенно страшного… нету в этих песнях.

А интересно, задумался он, на чем это играет этот самый джаз, и как они поют — с микрофоном, что ли? — что их смогли слушать сразу двести тысяч человек? Чтобы четыре человека смогли создать такой шум, что двести тысяч учинили драку? Как это может быть, интересно? Он не мог найти логичного объяснения.

Тут позади Октября загремело, залязгало. Он испуганно обернулся. Из-за угла библиотеки выезжали БТРы. Один, два, три… семь… десять… БТРы сворачивали один за другим на набережную и катились в сторону Кремля. На броне, покачиваясь, сидели автоматчики с малиновыми погонами, мрачные, пыльные и небритые. Да и сами машины выглядели так, как будто прошли по бездорожью полтысячи километров.

Опять, подумал Октябрь. Теперь еще танки погонят, как в тот раз. Ох, что же это там делается?

Защелкали громкоговорители, полилась оглушительная музыка: «Кх! Кх! — ...рока-а-а-а страна моя родная!»

Тут Октябрь заметил, что библиотека уже открыта и люди торопливо, оглядываясь на гремящие бронетранспортеры, заходят в подъезд. Он торопливо пошел ко входу, нащупывая в кармане читательский билет.

Как обычно, он вышел из библиотеки ровно в десять вечера. Что такое? Патрули. Пока он сидел, ввели комендантский час? Он лихорадочно ощупал карманы. Нет, пропуск от предыдущего раза не сохранился. Октябрь кинулся в сквер и дворами, надолго затаиваясь, устремился к метро. Уж в метро-то должны были пустить.

В метро пустили. Он доехал до «Площади Льва Захаровича Мехлиса» и торопливо выбежал по эскалатору в верхний вестибюль. Там стоял патруль… а перед патрулем — только что остановленная — та девушка из жилуправления...

— А, Сергеев! Октябрь! — она умоляюще взглянула на него, как будто сто лет знала. — Ну скажи им, что я здесь живу, ты ведь меня знаешь… У тебя паспорт есть?

— Вот мой паспорт, товарищ майор, — сказал Октябрь начальнику патруля, — я живу здесь, на улице Андрея Януарьевича Вышинского, я еду из библиотеки имени Михаила Ивановича Калинина, а эта девушка живет тоже здесь, она работает у нас в жилуправлении.

Он старался говорить как можно быстрее, чтобы его не прервали уточняющими вопросами — он ведь не знал, как ее зовут!

Майор отдал ему паспорт.

— Идите… и проведите эту… искательницу приключений. — Майор был полноватый, плохо выбритый, с красными усталыми глазами. — Идите, Векшина. И впредь носите паспорт с собой.

Он вынул из оттопыренного нагрудного кармана и протянул Октябрю красный квадратик — временный пропуск от метро до дома.

Они выбежали из метро, даже не поблагодарив усталого майора, и кинулись бежать. На перекрестке выла сирена милицейской машины. Слышалась отдаленная стрельба. Редкие прохожие разбегались по домам. Накрапывал дождь.

— Гдe ты живешь?

— Эх ты! Неужели не знаешь?

— Я и как зовут тебя, не знаю...

— Аня… Я в первом подъезде живу, на втором этаже, в твоем доме.

— Что-то я тебя не видел.

— А мы только два месяца тут живем. Папа у меня военный. Он теперь будет в академии преподавать. — Они почти бежали, все ускоряя шаг. — А я в ЖеУ пошла работать. Я после школы.

— А… — тут совсем близко грянул выстрел. Аня взвизгнула и прижалась к Октябрю. Он обхватил ее за плечи, они побежали. Опять выстрел, где-то закричали.

— Первый подъезд. Беги скорей. Я зайду к тебе завтра, можно? Какая квартира?

— Седьмая! Беги скорей!

— Ты беги скорей, поднимайся!

Аня исчезла в подъезде. Октябрь кинулся бежать уже сломя голову.

Вдоль по улице громко зыкнул рикошет. Сзади выстрел. Еще выстрел. Впереди на углу поворачивал пулеметную башенку броневик. Октябрь вдруг упал, тут же поднялся и кинулся в подъезд. Лифт — нет времени; он бежал но лестнице вверх. На третьем этаже он вдруг снова упал и обнаружил, что весь правый бок у него в крови.

Он вызвал лифт. Лифт, постукивая в гулкой клетке шахты, приближался сверху. Октябрь сидел, прислонившись спиной к перилам, перед глазами все плыло. Он щупал бок. Чушь, царапина; чиркнуло сзади, где вошло, там и вышло. Он на четвереньках вполз в лифт. Тяжко хлопнула дверь шахты.

Октябрь нажал шестой. На площадке было темно, он долго шарил рукой по стене, отыскивая свой звонок, и когда Лена и мама распахнули дверь, он вошел, сел прямо на пол, зажимая рану рукой, и спросил:

— Лен, ты талоны отдала? Мам, она отдала тебе талоны?

Москва, май 1988 г.