Другой берег черной реки

С деревьев падают листья.

Если бы ночь умела петь, она пела бы именно так.

Аэль поет, переливаясь под толстым стеклом всеми цветами спектра, видимого человеческим зрением. Кажется, что играет орган, — так величественно поет аэль, но только песня эта, хоть и не уступает органу в мощи и величественности, лишена грубой порабощающей силы. Скорее, эта песня манит и вызывает желание. Желание обладать и править.

Править уже созданное всегда тяжело. Особенно когда шум за окном мешает сосредоточиться, и аэль поет голосом ночи.

***

В ту ночь, покупая аэль, Мартышка был мертвецки пьян. Иначе ничем нельзя объяснить эту покупку, — аэль продавалась сугубо нелегально и потому стоила очень больших денег, а Мартышка давным-давно жил в кредит, и альтернативных источников дохода не предвиделось. Поначалу он мечтал, как многие мечтают ночами, о том, чтобы р-раз — и завернул ласты какой-нибудь его богатый родственник в Корпоративном Центре, а он, Мартышка, оказался единственным наследником. Но вскоре даже эти мечты стали мечтой о мечтах, — Мартышка приходил домой с работы, отупляющей и пожирающей мозг, и валился на кровать, пустыми глазами созерцая потолок и слушая, как за стеной ссорятся соседские дети.

Когда они убьют друг друга, — думал Мартышка, — наступит рай.

Но в тот день, покупая аэль у разнаряженного негра, который нес всякую чепуху о неземном наслаждении, которое неминуемо подарит ему внеземная сущность, он о таком не думал.

***

Он ехал в лифте на свой пятый этаж.

Зеркала отражали усталое небритое лицо. Ни дать, ни взять — обезьяна. Хмыкнув, Мартышка прикоснулся своими тонкими пальцами к таким же пальцам обезьяны, ухмыляющейся в зеркале.

Выглядело это немного странно: зеркала — и внутренности лифта, покрытые письменами различной степени похабности. Пол лифта был липким, и стоять на нем — противно. Вдобавок здесь до Мартышки явно находился некто, к вечеру потерявший способность сдерживаться и соображать по причине острого алкогольного опьянения, — алкаш, стало быть, убитый в хлам, — и оттого запах в лифте стоял невообразимо тошнотворный.

И потому какой-то чуждой сущностью выглядели зеркала, чистые и ровные прямоугольники, увеличивающие пространство в несколько раз. Когда-нибудь, — подумал, пошатываясь, Мартышка, тупо глядя в зеркало на отражающуюся коробку с аэлью в руках пьяной обезьяны, — кто-то спьяну снесет эти зеркала, и хорошо, если не головой.

И хорошо, если это буду не я.

Путешествие на пятый этаж, которое должно длиться от силы полминуты, каждый день превращалось в бесконечную пытку. Казалось, шел уже второй час.

Он жил там, где, как ему казалось, ни один нормальный человек жить не может, — в доме у реки, около заброшенной стройки. Черная вода холодной реки навевает на любого тоску, заставляет мысли течь медленнее, тормозит их течением мертвой пустоты внутри. Эту пустоту вызывает медленная река, на которую с деревьев падают листья. В этой черной воде никто не купался, и никому даже в голову не приходило задуматься о том, что происходит и что или кто живет на другом берегу.

Лифт с шумом открылся, освещая тусклой лампой темный этаж. За пределами трапеции, нарисованной на полу подъезда светом лифта, не видно ничего. Лифт гостеприимно приглашает выйти в ад.

Если это — не ад, тогда даже ад не страшен.

Мартышка делает шаг.

Шаги гулким эхом отпечатывались в длинном коридоре со множеством дверей. Дереву люди разучились доверять уже давно, — с тех пор, как металл доказал свое превосходство перед этим материалом, — и теперь все ставили себе исключительно металлические двери.

Мартышка ненавидел металлические двери.

Гораздо больше, чем загаженный лифт.

***

Мартышка очень долго пытался набрать код на своей двери, и получилось у него это только с четвертого раза.

***

Утром в четверг аэль запела, — и с этого момента тоскливое, но комфортное положение Мартышки превратилось в ничто. Сущность рождала именно тот звук, который был нужен Мартышке именно в этот момент, она пела только то, что Мартышка готов был слушать сейчас или никогда.

И никогда не повторялась.

***

В единственной комнате своей квартиры на пятом этаже Мартышка начал строить лодку. Аэль пела рядом. Она всегда находилась рядом с Мартышкой, кроме унизительных всепоглощающих часов работы. Он проводил на работе почти целый день, и потому строил лодку по ночам, иногда подолгу глядя в окно на медленную черную воду, и слушая, как ссорятся за стенкой соседские дети. Два брата.

Он хохотал до слез, когда расслышал сквозь тонкие стены причину их ссоры, — каждый хотел подольше поиграть с крысой, пойманной черт знает когда, и, судя по всему, прирученной. Вот так ночь и аэль тоже ссорятся, — упивался отгадкой Мартышка, — спорят, решая, кто будет подольше играть со мной.

Хохот Мартышки, в который мелодично и торжественно вплеталась песня аэли, заставил детей замолчать.

Больше они не ссорились, по крайней мере, в те часы, когда Мартышка строил лодку. Возможно, они тоже услышали, как поет аэль, — подумал Мартышка, ритмично намазывая кусок картона клеем под завораживающую песню; но тут же вспомнил — это невозможно. Она поет только для тебя, и слышишь это только ты.

Если бы ночь умела петь…

Да что за черт, она не просто поет, она заливается вместе с аэлью под аккомпанемент мерно падающих на черную реку листьев.

Ночь поет.

Именно тогда Мартышка понял, почему большинство самоубийств совершается по ночам. Он развеселился, — как хитро он обдурил этих самоубийц. Они прыгали с крыш, топились в той самой черной реке, резали себе вены, не понимая, что выход так прост — построить лодку и уплыть вместе с абсурдными желтыми листьями, падающими вместо снега в декабре.

Когда я был маленьким, в декабре еще шел снег, — жизнерадостно сообщил Мартышка ставшим тихими и незаметными детям за стеной. Но он-то чувствовал — они за стеной, ждут чего-то.

***

В какой-то момент ему стало слишком много всего этого, — аэль, ночь, листья на воде, эти соседские мальчишки… Он стал вспоминать, как было, когда его окружал бесчувственный ад, и когда ночь с аэлью еще не были заодно. И со вздохом осознал, — то, что внутри, гораздо гаже того, что снаружи. Люди прекрасно обходятся без мерзкого ощущения чужого присутствия, довольствуясь положенными пятью чувствами, потому что иначе мир переедет сознание на бульдозере, нанеся травмы, несовместимые с жизнью.

Но Мартышка жил.

Все проходило — и все прошло.

Аэль пела — и замолчала.

В четверг Мартышка молча начал переделывать лодку и не прекращал работу, пока не понял, что — вот то, к чему он стремился. К тому времени уже стемнело.

Запоздало подумав, что можно было бы делать лодку и около реки, Мартышка хмыкнул. Он вынес лодку из квартиры, и спустился пешком по ступенькам, поразившись чистоте на лестнице, — уже давно никто не ходил пешком, имея возможность подняться на лифте, и пыльная лестничная клетка стала диким оазисом. И этот оазис посреди людской пустыни пронзил Мартышку ощущением безграничной пустоты.

Зачем я все это делаю? — подумал Мартышка. — Зачем мне это? Почему мне не хватает обычного режима жизни? А, конечно. Режим. В этом-то все дело.

— Зрасте, — раздался за спиной Мартышки нестройный звук двух робких голосов. Соседские, — понял он.

— Привет, — он улыбнулся, обернувшись. — А вы что здесь делаете?

— Слушаем аэль, — ответил младший.

— Ее не обязательно держать в стеклянном кубе, — добавил старший. — Вы Мартышка, да?

То, с какой серьезностью мальчик произнес его прозвище, ставшее именем, заставило Мартышку рассмеяться.

— Да, я Мартышка. Но вы слушаете не аэль, — он вздохнул, — а ночь.

Мальчишки переглянулись.

— А какая разница? — недоуменно произнес младший, светловолосый и большеглазый. Они со старшим не были похожи ни капли.

— Разницы нет, — кивнул Мартышка своим мыслям. — Разницы нет. Пойдемте на речку, я лодку спущу?

— Вы поплывете по черной реке? — в голосах детей восторженным ужасом звучала надежда.

— Конечно, — сказал Мартышка. — Почему нет?

***

Конечно, Мартышка не озаботился тем, чтобы сделать хоть одно весло. О таких вещах задумываешься, только если планируешь что-либо сделать, а Мартышка ничего не планировал, — он просто делал то, что считал нужным, как последний дурак. И теперь, поставив лодку почти к самой реке, он просто смотрел на воду, слушая шум деревьев на ветру. Скоро Новый Год, — подумалось вдруг.

— Мистер Мартышка, — сказал старший мальчик за его спиной, — смотрите, что я нашел.

Дуракам везет, — закрыл глаза Мартышка, зная, что ребенок нашел что-то похожее на весло. Дуракам везет. А этому мальчику будет очень тяжело, потому что он не дурак.

— Как тебя зовут? — спросил он, не оборачиваясь.

— Кертис, — ответил старший.

— А младшего зовут Кеннет? — Мартышка улыбался, не открывая глаз.

— Откуда вы знаете? — удивленно спросил младший, разглядывавший тем временем камешки на берегу.

— Слушайте ночь.

Он, все так же не открывая глаз, протянул руку, в которую легло весло, сразу ставшее родным, готовым подчиниться любой команде Мартышки. И, подхватив лодку, пошел к воде.

Он все время понимал, даже в момент, когда, стоя в лодке, оттолкнулся веслом от берега, что сделанная из картона и тонких деревянных планок лодка не может выдержать его вес. Он понимал, что канцелярский клей в воде растворится, и лодка просто рассыплется. Все это Мартышка понимал.

Но лодка, выдержав его вес, и не думала рассыпаться; видимо, штучки аэли, — подумал Мартышка. И он начал грести, — грести так, словно занимался этим всю жизнь. Другой берег черной реки ждал его, — и сейчас Мартышка знал, что даже гибель лодки не заставит его повернуть назад.

— Мистер Мартышка! — крикнул ему в спину Кеннет. — Вы вернетесь?

— Конечно, — прошептал Мартышка, на секунду прекратив грести. — Почему нет?

***

Братья стояли и смотрели вслед Мартышке, плывущему к невидимому сквозь туман черной реки другому берегу. Старший обнял младшего за плечи, не отрывая взгляда от хрупкой, и тем бесконечно красивой в сиянии луны лодки, уходящей в сизую пустоту под величественную и прекрасную песню аэли, оставленной Мартышкой на подоконнике.

— Он слышит ее, как думаешь? — спросил Кеннет, шмыгнув носом.

— Конечно, — улыбнулся Кертис, точь-в-точь как Мартышка. — Почему нет?

И еще долго после того, как лодка скрылась из виду, они стояли и смотрели вслед человеку, посмевшему бросить вызов могуществу черной реки.

— А тот, другой берег, он вообще есть?

Кертис пожал плечами.

— Я сегодня все равно первый играю с Крысом, — требовательно добавил Кеннет. — Ты не думай…

— Кто первый добежит до дома, — тот и играет с Крысом, — ответил Кертис и сорвался с места.

— Нечестно! — обиженно крикнул младший брат, и помчался следом.

***

На черную воду реки падают листья под песню аэли, полную слез и надежды.