Левша

1

Крен на восход — хруст стекла.

Там, где бился поход, легла зола.

Крен на закат — вой сирен.

Там, где ночью шел град, без перемен.

К. Кинчев. «Крен»

Звенит душа,

Латает невод у реки Левша,

Ему был сон третьего дня —

За семь озер бежит река,

Чеканит дно, шлифует берега,

В перекат льет брызги огня,

Лучит узор пером Царь-Рыбы.

К. Кинчев. «Левша»

1

К утру заморосило.

Надоевший тягучий северный ветер пригнал тяжелую, чудовищно раздутую, голубую с багровыми венами хмару. Посыпало ярко-жидкими ледяными кристаллами. Под ногами скрипуче захрустела рыже-голубая паморозь. Искрящиеся крижинки запрыгали, обожгли холодом, нехотя затаяли. Прибилась и намокла густая пыль. Жадно-беззвучная земля всасывала ледяную влагу и мягко разгоралась изнутри.

— Красиво, мля.

Хмара меркла, земля напылялась голубым с ржавчиной светом.

— Красиво. Только холодно и жрать хочется.

Они улеглись за высокой кочкой, прижались друг к другу. Пока не растают крижинки, идти было тяжело. Ветер трепал голые веточки одиноко растущего возле кочки сухоросля. Тянуло в дремотину.

— Когда же мы до Бризы доберемся?

— Доберемся. Старик дошел, а мы чем хуже?

— Старик может и дошел, а мы сдохнем без жратвы.

— Не ссы. Старик сказал, что шесть по шесть и еще шесть солночей выдержал без еды и добрался. И мы доберемся. Главное идти прямо и не сворачивать. Раз земля светится, значит Бриза рядом.

— Сил нет. Давай подождем нового урожая? Сухоросль здесь быстро растет.

— Пока дождемся, сзади новые паломники приползут и все пожрут. Идти надо.

— Гля, сколько сухоросли вот там в стороне!

— Не… Слишком далеко. Старик наказывал не ходить и не искать ее, иначе одурманишься и забудешь, зачем пришел.

— Но как можно шесть по шесть и еще шесть солночей выдержать?

— Можно. Старик смог.

— Старик… Расскажи, какой он из себя?

— Он, блин, светился реально! Худой, желтый такой, сухой. Хрустел суглобами.

— Видать старый.

— Навряд. Я думаю, он лишь выглядел как старик, а так не старше нас.

— Да ну… Не может быть. Бриза дает молодость и бессмертие.

— Он так не говорил.

— А что он говорил?

— Он рассказывал, что есть светодать и она присутня скризь: и в земле, и в воде, и в воздухе, и в нас с тобой, и в пустой сухоросли. Рождается светодать в Бризе. Вернее в Бризах. Вот туда и бредем.

— И много таких Бриз?

— Не знаю. Никто, наверное, не знает… Старик говаривал, что появились они все зараз. Давно-давно. Во времена смены эпох. С тех пор светодать разлилась по всему миру, но больше всего ее внутри Бриз.

— А что было до смены эпох?

— Землю населяли гиганты. Царило изобилие и разномастность. Мы тоже жили сытно и весело. Но были среди гигантов самые великие и гордые, которые учинили войну, собираясь покорить весь мир. И был страшный бой. И всех враждующих гигантов поглинула земля. Остались только мы и сухоросль. И жить мы стали в нужде. Но на месте сражений остались Бризы, а в них шанс для нас измениться.

— Не все в это верят…

— Не все. Старика то ведь прогнали из нашего селища. Кричали, что зря соблазняет своей брехней. А я вот поверил и доберусь до Бризы.

— И мы тоже начнем светиться?

— Наверняка. Но долго находиться там нельзя. Мы не можем вместить богато много светодати и должны вовремя уйти.

— А какая она — Бриза?

— Вмятина такая огромная в земле. И вот ровно посередине нее необходимо, нигде не останавливаясь, проползти и враз уходить.

— Я слыхал подобное. Она силу дает. Оттого-то рядом с ней так бурхливо прорастает сухоросль. И мы избавимся от болезней, станем мудрыми и обретем бессмертие.

— А старик говорил, что дуже много умирает после Бризы. И дорога потом усыпана трупами.

— Зачем же он туда пошел?

— Понятно зачем! Чтобы стать другим. Он говорил о том, что нам необходимо меняться. Каждый, кто преодолеет Бризу, становится иным. И это позволит стать миру краше.

— Как?

— Как-то. Это происходит не сразу, а через поколения, но без этого мы не выживем.

— Ну, ты как хочешь, а я хочу стать молодым и здоровым.

— Забудь. Не даст тебе этого Бриза…

— Ведаешь, а я всегда гордился, что мы живем такими, как есть. Эти гиганты потому и передрались, что слишком разные были. Стали выяснять, кто лучше, перессорились и сгинули. Поэтому я не хочу меняться хрен знает в кого и хрен знает зачем! Да и в Бризу я не особливо верю.

— Тогда зачем ты идешь со мной?

— А я, пожалуй, дальше и не пойду. Спасибо за компанию. Не нужна мне никакая Бриза! И здесь цилком жить можно. А вот зачем меняться, ты и сам не знаешь! Видать, светиться больно хочешь, как этот твой старик.

— Знаю зачем! Я, к примеру, хочу, чтобы наши потомки научились высоко летать.

— Чушь!

— У тебя же есть крылья?

— Крылья у нас у всех есть! Но желать летать на них — это, во-первых, гордыня, а, во-вторых, тебя никто не просил об этом. Тебе хочется стать таким вот светящимся и ползать-хвалиться, посмотрите какой я! Эгоизм чистой воды! Ты самое обыкновенное инфантильное чмо!

2

Сойдемся на месте, где был его дом,

Где трава высока над древесным углем,

И зароем нашу радость в этом черном угле,

Там, где умер последний человек на Земле.

И. Кормильцев. «Последний человек на Земле»

Паломники были ужасно худы. Их жесткие крылья даже не касались ввалившихся брюшков. У многих отломились усы и лапки. Вокруг валялись сухие трупики.

— Ахту!

Очередная шеренга, шурша, тронулась в горнило.

Светодать ослепила, и очень долго было не понятно, идут они или давно умерли…

А потом ничего невидящие, но светящиеся они выбрались и скатились к темной реке, которая возвращала все в нее попавшее назад в мир.

3

— Я бы хотел стать птичкой, — сказал Саша.

— Тогда ты должен есть червяков, — сказала Маша.

— Ой, правда! — спохватился Саша. —

Тогда я лучше останусь мальчиком.

А. Шмидт. «Саша и Маша», книга 3

Как могла выглядеть эта история, будь рассказана чуть понятней?

Ну, скажем, «Жили-были два таракана и вот, наслушавшись красивых легенд, решили они однажды найти волшебное место, дающее сил и богатства. Поползли они туда, где много-много лет назад был большой город, и куда упала одна из мощных ядерных бомб во время Последней войны. Из живых существ тогда на Земле остались лишь тараканы, а из еды — колючки. На месте многочисленных взрывов остались радиоактивные воронки, посетив которые тараканы начинали светиться и мутировать в последующих поколениях. И было это, по преданию, полезно для разнообразия тараканьего рода…»

Возможно так звучит понятней. Но во всем этом проглядывает фальшь, ибо история тараканов грубо переложена на чуждый им человеческий язык. На язык существ, которые, вдобавок, давно вымерли от своих же бомб! Однако, мои современники любят, когда им разжевывают истории, выхолащивают. Они любят духовную пищу со слюнями. Любая неясность, по их мнению, должна подвергнуться ослеплению в тысячу прожекторов.

Я пишу не для них.

Напротив, должен извиниться, что в приведенном выше рассказе слишком много понятных слов. Увы, как говорили мудрые, любое изреченное слово — есть ложь.

Я написал, как умел. И, надеюсь, хоть чуть-чуть показал, как сложно описать неописуемое.

Множество наших преданий, сказок и легенд считают зверей и насекомых видящими мир в точности как мы. Подобный подход к психике животных, основанный на приписывании им особенностей человеческой психики, носит научное название антропоморфизм. Но, по большому счету, это самый натуральный человеческий шовинизм.

Канадский писатель Эрнест Сетон-Томпсон был, пожалуй, первым, кто в начале XX века попытался художественно описать жизнь животных их глазами, а не глазами людей, наряженных в животные шкуры. А в 1974 году американский исследователь вопросов философии сознания Томас Нагель опубликовал статью «Каково быть летучей мышью?» Его вывод — даже самые полные сведения о нейрофизиологическом строении мозга летучей мыши не позволят нам понять, каково это быть ей. Ведь, как он пишет, «нам недостаточно представить, что на руках у нас перепончатые крылья, позволяющие нам порхать на рассвете и на закате, ловя ртом насекомых; что мы очень плохо видим, и воспринимаем окружающее при помощи системы отраженных высокочастотных сигналов; что днем мы спим на чердаке, повиснув головой вниз. Все, что я могу себе вообразить (и это совсем немного), говорит мне лишь о том, как бы почувствовал себя я, если бы вздумал вести себя, как летучая мышь. Но я ставил вопрос не так! Я хочу знать, как чувствует себя изнутри сама летучая мышь! Но когда я пытаюсь это вообразить, я бываю ограничен ресурсами моего мозга, а эти ресурсы неадекватны для данной задачи».

Видимо лучше всего о своих переживаниях могли бы сказать сами летучие мыши — если бы мы только могли это как-то узнать.

Другой американский ученый Дуглас Хофштадтер так прокомментировал эту статью: «я не могу понять, на что похоже не любить шоколад или быть летучей мышью. Единственное, что мне доступно, это бесконечный ряд все более аккуратных приближений, которые, тем не менее, никогда не достигнут полного отождествления. Я пойман сам в себе и поэтому не способен понять, каковы другие системы, я пойман сам в себе и поэтому не способен понять, каков я для других систем».

От себя добавлю, что, к счастью, мир вокруг полон неиспорченных нашим упрощением историй. Вспомните рыжего муравья, спешащего с тяжелой травинкой в свое жилище… А теперь забудьте, что он рыжий, ибо цвет — это наше субъективное восприятие, не утверждайте, что он спешит — возможно он движется с умеренной для себя скоростью, и не определяйте за него, насколько тяжела его ноша. Снимите с него навешанные нами ярлыки, и вы поймете его подлинную историю.