Я ненавижу таких, как я

А день начинается так хорошо.

Изумрудом бушует май. Плещет в лицо ласковым светом вялое с утра солнце. За спиной перешептываются сосны, спешит по белоснежной плитке сухой листик, погоняемый ветром. Задыхается трелью в вышине жаворонок, и неясная тоска подкатывает к горлу смутно знакомыми звуками.

— Рассчитайсь!

— Первый! — крикнули в начале шеренги.

Бред, я и петь не умею, и песен не знаю, но в последнее время то и дело мурлычу что-то под нос, когда никто не видит.

— Четвертый!

Складываю слова в фразы, фразы как бусинки нанизываю на мелодии и сразу их забываю. Выплескиваю из души вместе с тоской, чтобы ненадолго наслаждаться сладостным опустошением.

— Седьмой!

Лишь тогда могу на время смириться с безликой жизнью. Со стерильно-белыми стенами учебного здания.

— Девятый!

С безмолвной толпой учеников. Таких, как я.

— Одиннадцатый!

Таких до последней родинки на одинакового оттенка коже. До последнего стежка на идеально чистой, пахнущей свежестью одежде. Ненормально одинаковые, пустые ярко-синие глаза. Светлые, одинаково постриженные волосы. Меня тошнило от этой одинаковости.

— Пятнадцатый!

И эти люди. Они мелькают между нами подобно теням. Скрывают тела под черными костюмами, а лица — под масками. Наши учителя, наши тренеры, наши врачи. Наши слуги.

— Восемнадцатый! — выкрикнул я.

Всегда немногословны, вежливы и обходительны, как роботы. Другие называли их обслуживающим персоналом. Я с недавнего времени — тюремщиками и палачами.

— Двадцать третий!

Кому, к черту, нужен этот жесткий режим? Эти тренировки? Сказать по правде, я раньше не задумывался и жил себе спокойно. Но уже месяц жрут изнутри сомнения и вопросы.

— Двадцать седьмой.

Потому что не может быть всем ученикам по пятнадцать.

— Тридцатый!

И не могут быть все настолько одинаковыми. Я знал (откуда?) что так не бывает.

— Тридцать второй!

Я знал, что оно ненормально… так наказывать за каждую слабость.

— Тридцать чет…

Голос последнего ученика осекся, сорвавшись на кашель. Боясь пошевелиться, я скосил глаза. Так и есть… значит, не приснились мне капли крови в умывальнике. И на вчерашней тренировке этот придурок ударился гораздо сильнее, чем мы думали.

Тридцать четвертый упал на колени. С уголка его губ медленно потекла струйка крови. Не в первый раз я видел подобное, однако в первый раз мне стало горько и тоскливо. Но что я мог сделать? Только смотреть, как мальчишка с моим лицом тяжело дышит, вздрагивает то ли от боли, то ли от страха, и смертельно бледнеет, когда от шеренги людей в черном отделяется один человек.

Плавным, едва уловимым движением он достал из кобуры пистолет. От оружия отразился луч солнца. Резанул по глазам. Стало дурно. И от собственной беспомощности дурно, и от собственного страха, горьким комком подкатившего к горлу. Дурно.

Золотоволосый мальчишка не шелохнулся. Он все так же стоял на коленях, упирался ладонями в уложенную плиткой землю, и даже головы не поднял, когда отливающее металлом дуло коснулось его волос.

— Готов умереть?

Мальчишка посмотрел на нашего тюремщика со знакомым мне до боли… упрямством? Губы расплылись в улыбке, с подбородка сорвалась и разбилась о белый мрамор ярко-красная капля:

— И ты все равно… убьешь? — с издевкой спросил он.

— Таков был договор.

— Пусть так. Лучше я умру живым… вы никогда не узнаете, кто он.

Что. Он. Говорит?

— Мне очень жаль, — сказал мужчина в черном, посмотрев на нашу шеренгу.

Какого черта ты на нас смотришь, будто извиняешься? Не смей извиняться! Не смей…

— …его трогать!

Крик гулко отразился от стен школы, и раньше, чем до меня дошло, что крик мой, человек в черном опустил пистолет:

— Кто это сказал?

Мне уже не было страшно. Я хотел одного — прекратить этот кошмар, какой ценой, не важно. Я хотел выйти из шеренги, подойти к этому подонку, врезать ему по морде, да от души, а там гори все синим пламенем. Но убивать на моих глазах эта сволочь не будет!

«Не вмешивайся! Прошу…»

В ладонь вцепились ледяные пальцы. Страх в чужом шепоте был заразительным… я застыл на месте, не в силах выдавить из себя и слова.

Не дождавшись ответа, мужчина в черном медленно поднял пистолет. Все так же не спуская взгляда с нашей шеренги, прицелился в тридцать четвертого.

«Не вмешивайся, — едва слышно прохрипел сосед. — Прошу, не вмешивайся!»

На этот раз на меня не подействовало:

«Пусти!»

«Не пущу», — неожиданно холодно ответил он…

… и впился ногтями в мою ладонь, раздирая ее в кровь. Я сдержал невольный крик. На миг показалось, что моя боль разошлась по шеренге волнами, заставив вздрогнуть всех учеников. До единого. Даже того, что был под дулом пистолета.

— Помни о договоре! — крикнул он человеку в черном. — Не смей на них смотреть! Все не смейте!

От удивления слова, рвущиеся наружу, застряли в горле.

Что он несет?

— Продолжишь в том же духе, — кричал обреченный, — и он умрет раньше, чем ты до него доберешься! Обещаю!

— Помню! — холодно ответил человек в черном.

— Стреляй же!

Уже понимая, что не успею, я рванулся из шеренги. Кто-то схватил меня на плечо и дернул, возвращая обратно. Грянул выстрел…

… А время будто остановилось. Потекло медленно, подобно тоскливой песне, продирающейся через внезапно загустевший воздух. «Буду помнить!» — отпустив тяжелую боль на крыльях мелодии, пообещал я. До последней мелочи. Дрожащие пальцы соседа, вцепившиеся в плечо. Площадку, залитую солнечным светом. Обреченный ужас в глазах умирающего. Взвившуюся над деревьями стаю ворон. Веер красных брызг на белоснежной плитке. Все буду помнить. И приказ, пустивший время по стремительно разворачивающейся спирали:

— Бе-е-е-его-о-о-ом!

Мелодия ускорилась, взорвалась фейерверком эмоций. Пробежка? После такого? Они очумели?!

И опять не дали взбунтоваться. Кто-то схватил меня за руку и потянул за собой, грубо, жестко, заставив сорваться с места. И мы побежали под такт стучащей в висках музыки.

Я летел по тропинкам сосняка и ни черта не понимал. Ни бьющей в кровь мелодии, ни рвущихся к губам слов — не понимал. Раньше я чувствовал только страх. Раньше я боялся только за собственную шкуру, так какого черта мне так плохо? И плохо только мне?

В этот миг я возненавидел школу. Возненавидел других учеников. Они никогда не смеялись, никогда не шептались по углам, ничем не интересовались. Я знал, шкурой чувствовал, что так быть не должно, что это неправильно. Но иначе жить не умел.

«Лучше я умру живым…»

Живым? Не сбавляя темпа, я бесшумно засмеялся. Ты когда-нибудь был живым? И твоя ли вина, что ты таким был? И моя ли, что тебе не помог?

«Помни о договоре!»

Слова не давали мне покоя. Не в первый раз у меня на глазах убивали, но впервые кто-то из учеников знал больше, чем я. Отличался от меня.

Не заметив коряги, я зацепился за нее и упал, скользнув по песку ладонями. Кожу обожгло болью. Все ученики вдруг остановились, ошеломленно глядя сначала на свои руки, а потом на меня.

— Стой! — крикнул появившийся из ниоткуда человек в черном, доставая из-за пояса оружие.

Я попятился к лесу, ничего не понимая. Убьют? Из-за царапины?

— Стой на месте! — приказал надсмотрщик.

— Сюда! — крикнул кто-то.

Я позволил схватить себя за руку и увлечь с тропинки. Обычно я не доверял другим ученикам, но это утро, кровь на плитках и панический страх, что в меня будут стрелять, убили осторожность.

— Бежим!

За спиной кричали. Выпорхнула из-под ног сорока. Я вновь зацепился за что-то ногой и чуть было не упал. Проводник зло дернул меня за руку, заставляя обрести равновесие.

— Почему помогаешь? — выдохнул я.

— Кто сказал, что я тебе помогаю? — зло ответил он. — Просто не хотел, чтобы нам помешали.

…и бросился на меня.

Я был чуть лучше. Чуть быстрее. Этого «чуть» хватило, чтобы заостренный сук вместо артерии впился в плечо. По телу растеклась горячая боль. Мой мучитель упал в прошлогодние листья, глухо застонал.

Я не понимал, что происходит. Но мое тело и не хотело понимать. Мое тело пинком оттолкнуло от себя двойника и, игнорируя боль, полетело прочь. Я вырвал сучок из плеча, зажал рукой рану, чувствуя, как течет между пальцами горячая кровь. Я несся по разросшемуся ежевичнику, не замечая, как острые шипы расцарапывают ноги. Я слышал сзади крики и хотел только одного — жить.

Силы иссякли вместе с кровью, насквозь пропитавшей спортивную куртку. Тяжело дыша, я упал на колени в папоротники, все так же зажимая рукой рану. Я вдыхал прелый запах листьев, горьковатый — мокрой после дождя земли и видел…

…как на огромное поле опускалось ярко-красное солнце. Начинала золотиться рожь, мелькала в ней синь васильков. Шоколадной, мокрой от росы лентой бежала меж усатых колосков дорожка.

Я закрыл глаза. Я оплетал слова золотом музыки, я пускал их по ветру ароматом растущей за спиной липы. Я записывал на карманный планшет мелодию, прослушивал и изменял вновь, оставаясь недовольным. Мне никак не удавалось передать запутавшегося в колосках солнечного света, сладости запаха липы, свежести зарумянившегося июльского вечера… Мне не удавалось раствориться в волшебстве музыки, заразив и себя, и других очарованием лета… Почему?

— Дэн, — окликнули меня. — Нам пора возвращаться.

— Зануда ты, брат. Не даешь поработать нормально.

Это не мои воспоминания. Точно не мои. А ощущение такое, будто стою на том поле, будто сейчас обернусь и увижу… брата.

Нет у меня брата. И музыку я писать не умею. К сожалению. Зато есть ненавидящий шепот над ухом:

— Значит, это ты…

Я устал бояться и удивляться. Стало почему-то смешно. Еще один, столь похожий на меня, с перекошенным ненавистью лицом. Они так яро меня ненавидят, будто живут только этой ненавистью.

— Это в самом деле ты… чем ты лучше меня?

Он присел рядом. Его холодные, потные пальцы скользнули мне под подбородок, заставив поднять голову. Я встретился с пышущим неприязнью взглядом и тревожно сглотнул.

— Скажи, чем?

Я не ответил. Сказать по правде, я не знал, что отвечать.

— У нас теперь общие воспоминания, а ты все равно не такой как мы. Выпендриваешься.

— А пошел бы ты… — прошипел я.

— Неумно меня посылать. Ведь ты умираешь… Оказывается, я живу пока живешь ты. Оказывается, мне больно, когда больно тебе. Так почему связь только в одну сторону? И почему ты не поймешь, что нам и без тебя жилось неплохо? Почему надо все испортить? Несправедливо!

Справедливо? Я оторвал ладонь от раны и, посмотрев на окровавленные пальцы, засмеялся. Он сошел с ума. Я сошел с ума. Весь мир сошел с ума. Разве нет?

— Я не хочу умирать медленно, — сказал он. — Если уж умереть… то сразу.

А кому нужна твоя жизнь!

Он скользнул рукой за пазуху и вытащил пистолет — точь-в-точь такой, из которого утром застрелили тридцать четвертого.

— Зачем он тебе? — усмехнулся я.

— Теперь они знают, кто ты… — не услышал он вопроса и…

… и прицелился в меня.

— Спрашиваешь, чем я лучше? — я заглянул ему в глаза, чувствуя неожиданный прилив наглости. Ведь бояться можно до определенной степени, а потом уже становится все равно. Мне стало все равно. — Может, тем, что не могу так просто убить раненного, беззащитного человека? А ведь…

… он даже не вздрогнул, будто и не понял, что я ему сказал. Может, и в самом деле не понял? Игнорируя пистолет, я провел пальцами по его щеке, оставляя на коже четыре красных дорожки. Продолжая улыбаться, издевательски замурлыкал. Откуда только слова и мелодия взялись:

«И ты продолжаешь фальшивый свой путь,

Не пытаясь ни их, ни себя обмануть.

Я ненавижу таких как ты.

Я ненавижу таких, как я…

Ведь у тебя уже нет мечты.

Ведь у тебя уже нет меня» (1)

Он дернулся, но пистолета не опустил.

— …и тени сожаления нет, — продолжил я, глядя в него, как в кривое зеркало. — А ведь ты смотришь мне в глаза, убиваешь первый раз в жизни, а даже не содрогнешься. Ты вообще знаешь, что такое совесть?

— Я знаю, что не хочу исчезать.

— Исчезнуть может то, что существует, — засмеялся я. — А тебя и не было никогда.

Мальчишка стиснул зубы, на его щеках заиграли желваки. Гневается? А что с того? Я откинулся и, прислонившись спиной к стволу сосны, закрыл глаза.

И в самом деле, чем я лучше? Тем, что сейчас умру? Тем, что мертвых не судят? Или тем, что сдался?

Грянул выстрел, отозвавшись вибрацией в каждой клеточке моего тела. На лицо, на волосы прыснуло что-то горячее, и меня захлестнуло теплой волной облегчение. Все еще не открывая глаз, я истерически засмеялся.

Кто-то обнимал меня за плечи, прижимал к пахнущей потом куртке. Кто-то ласково гладил мои волосы и шептал что-то на ухо, а я все продолжал смеяться. До икоты. До дрожи. До хрипоты в голосе и полной опустошенности внутри.

И тут он почему-то запел…

«Here I stand, helpless and left for dead.

Close your eyes, so many days go by.

Easy to find what's wrong, harder to find what's right.

I believe in you, I can show you that

I can see right through all your empty lies.

I won't stay long, in this world so wrong.» (2)

— Фальшивишь! — прошептал я, и показалось на миг, что знакомая мелодия просится к горлу вместе с далекими, едва ощутимыми воспоминаниями и странным чувством внутри… удовлетворенности, наверное?

— Я знаю, — ответил он. — Это же ты у нас талантливый паршивец, а не я.

— Издеваешься? — воскликнул я, отталкивая своего утешителя.

Увидев, кто меня спас, я похолодел, сразу же забыв о странной песне:

— А теперь и меня застрелишь?

— Не говори глупостей, — человек в черном стянул маску.

Надо же, а ведь эти, в черном, живые. Гораздо более живые, чем мы. И глаза у него не пустые, блестят странной, детской радостью. Такая бывает, если найдешь что-то очень для тебя дорогое. И не осторожен он совсем. Пистолет-то рядом лежит, в зарослях папоротника. Стоит протянуть руку, сомкнуть пальцы и…

Но почему-то не хотелось. Почему-то верилось этому взгляду, в котором было незнакомое, но так нужное мне тепло. Почему-то хотелось улыбнуться в ответ, но рядом, в кустах ежевичника, лежало то, что вернуло меня в жестокую реальность.

— Не смотри туда, — приказал он.

Привыкшее к подчинению тело двигалось быстрее разума и послушно отвело взгляд от светлых волос, запрысканных кровью.

— Ты ранен, — мягко сказал человек в черном, бросая мне белоснежный платок. — Я помогу. Вытрись.

Помогу? Я провел платком по лицу и с удивлением уставился на красные разводы, испортившие белоснежную ткань. Не добью?

— Почему? — тихо спросил я, когда спаситель начал уверенно снимать с меня куртку.

— Что? — отозвался он, доставая из кармана и встряхивая небольшой баллончик.

— Почему вы стреляете в голову?

Почему ты со мной разговариваешь?

— Потому что хочу быть уверен, что убил, — холодно ответил он, нажимая кнопку клапана-распылителя. — И заканчивай их жалеть. Забодал со своей страстью к вселенской справедливости.

Я ушам не поверил.

— Вечно из неприятностей вытягивай, — зло продолжил он. — То в школе с кем-то поцапаешься, то в лаборатории биоклонов затеряшься…

— А кто тебя про… — я зашипел от боли, когда, останавливая кровь, рану залепила ярко-белая, быстро твердеющая пена. И тут до меня дошло…

— Био… клонов? — переспросил я.

Последнее, что я слышал, это встревоженное:

— Дэн?!

Мне впервые дали выспаться. На лицо падали солнечные лучи, значит, на улице был уже вечер, значит, проспал я долго. Не только это было странным. Белье казалось слишком мягким, гораздо лучшего качества, чем обычно. Никто не ворочался рядом. Никто не посапывал во сне. Никто не переворачивался на другой бок, при этом шурша одеялом. И через открытые окна врывался не привычный запах соснового леса, а аромат цветущей сирени. Я действительно был в дормитории?

Я отрыл глаза и уставился в кремового оттенка балдахин, расшитый серебристой вышивкой. Нет, я явно не в дормитории. Там балдахинов не было. И кровати не столь широкие и не столь мягкие.

— Очнулся?

Я медленно повернул голову и узнал того странного мужчину, что спас меня в лесу.

— Кто ты?

— Марк, — чуть грустно улыбнулся он. — Твое плечо залечили, но ты слегка слаб. Думаю, это скоро пройдет.

— Где я?

— В моей комнате. Мы все еще в твоей… школе.

Я огляделся. В школе? Я и не думал, что в школе были такие комнаты. Приглушенные пастельные тона, картина с натюрмортом, письменный стол с включенным голографическим планшетом, белоснежные, мягкие занавески на окнах.

— Хорошо ты устроился, — прошептал я. — Уютно.

В дормиториях уютом и эстетикой даже не пахло. Такое мы видели лишь во время уроков на голограммах. Многое видели лишь во время уроков. Только мне не хотелось другого мира и другой жизни… до недавнего времени.

— Ты не хуже, уж поверь, — внезапно ответил он. — Полежи немного, я принесу тебе что-нибудь поесть. Тебе нужно как можно быстрее поправиться.

Полежать? Он издевается?

Стоило двери закрыться за спиной Марка, как я сполз с кровати и тут же схватился за журнальный столик.

— Как же голова кружится…

Вскоре точки перед глазами исчезли, головокружение почти пропало. Я осторожно выглянул за дверь и скользнул в узкий коридор, выложенный светлыми, деревянными панелями.

Никогда не видел эту часть школы. В том, что мы все еще в школе, я почему-то не сомневался. Как и в том, что надо бежать. Людям в черном, так легко убивающим, доверять нельзя. Даже если улыбаются они так тепло, как Марк.

Где-то вдалеке раздались шаги. Я в панике нажал кнопку рядом с ближайшей дверью. К моему удивлению, панель бесшумно отошла в сторону, открывая темное нутро комнаты.

Я проскользнул внутрь и прижался к слегка влажной, холодной стене. Услышав затихающие в коридоре шаги, тихо выдохнул — пронесло. Лишь тогда осмелился оглядеться.

Небольшое помещение было округлым, погруженным в полумрак. Вдоль стен стояли вертикальные капсулы, наполненные густой жидкостью. Завороженный испускаемым капсулами зеленоватым свечением, я медленно подошел к одной из них и вздрогнул, когда в зеленой массе различил контуры человеческого тела.

Человек в капсуле был жив, и, казалось, спал. Странно спал, неспокойно, то и дело дергаясь, как будто кто-то загонял ему под кожу иголки. Дернувшись в очередной раз, он вдруг оказался так близко к стеклу, что я смог различить знакомые до боли черты, трепещущую на шее жилку, даже небольшую родинку у левого уголка губ. Неужели и у меня была такая?

— Лучше отойди, — прошипел кто-то за спиной. — Одного раза нам хватило.

— Вы их… — выдохнул я, покрываясь холодным потом.

— Опять жалеешь? Поддаешься эмоциям? Они лишь спят, — уже спокойнее ответил Марк. — Отойди от капсул. Я прошу, — он поднял пистолет. — Я не хочу стрелять. Но если ты заставишь…

— И я так же буду спать?

— Ты не такой, как они, — мягко уговаривал Марк. — Я понимаю, что ты вновь жаждешь справедливости, но отойди от капсул, Дэн. Мне некогда объяснять.

— Что объяснишь, подонок! — вновь завелся я.

Марк посмотрел на меня, как на маленького ребенка, и… спустил курок. В мою шею врезалась тонкая игла, наградив вспышкой боли. Сразу же перестали держать ноги, перед глазами поплыло, внезапно нахлынула слабость. Беспомощно застонав, я осел на руки подоспевшего Марка.

Дверь отошла в сторону, вбежал какой-то человек и, нагнувшись надо мной, тихо выругался:

— А я думал, он сначала поест.

— Поест позднее. Когда очнется.

— Два Марка? — тихо прошептал я. — Биоклон? Твой…

— Ты так ничего и не понял, — ответил тот, что пришел позднее. — Не волнуйся, твое беспамятство — это ненадолго.

Меня осторожно уложили на гравиносилки и понесли куда-то по длинному, казавшемуся бесконечным коридору. Я безэмоционально смотрел на распахнутые окна, на колышущиеся занавески, на белоснежный, с хрустальными люстрами потолок. Я чувствовал, как по телу растекается сладостная слабость и уже почти не сопротивлялся, когда меня усадили в кресло и защелкнули на запястьях и лодыжках фиксирующие браслеты.

Пластиковые, приятно холодные полоски охватили шею и лоб, окончательно лишая возможности двигаться. Я чуть слышно вскрикнул, когда острое жало вошло в основание черепа и почти привычно расплескало по позвоночнику боль.

— Неприятное ощущение, правда? — сказал один из Марков, вставляя в гнездо мнемокарту. — И ты его помнишь… как будешь помнить и все остальное.

— Марк… — прошептал я. — Прошу, отпусти.

— Мне очень жаль, — неожиданно грустно ответил он. — Приятного полета в прошлое… брат.

Последнее, что я помнил, погружаясь в водоворот моих-чужих воспоминаний, это дрожащие пальцы Марка, обхватившие мою ладонь. Сам не понимая почему, я судорожно вцепился в его руку, и боль сразу же ушла, став почти терпимой.

— Проклятый Марк, — прошипел я, падая в темноту.

Воспоминания оживали яркими пятнами, как бы расшивая картинками, запахами и эмоциями однотонное одеяло. Я и не думал, что эмоций было так много. До последнего времени я знал лишь все оттенки страха и страстное желание жить. Жить любой ценой.

Яркие пятна сливались в картинку. Перед глазами пронеслось детство в загородном поместье. Огромное ржаное поле неподалеку от дома. Долгие прогулки по лесу, манящий запах ягод в звенящем от жары воздухе.

Потом шумный, яркий мегаполис. Школа, множество друзей. Мое имя в верхних строчках рейтинга, глупые шалости и строгое лицо старшего брата, когда по школе начинали гулять голограммы с очередной издевательской песенкой.

Я судорожно смеялся над всем, чего не мог понять и принять. Над учениками, которые покупали оценки за деньги, над учителями, которые учить не умели, зато умели хорошо подлизываться к богатеньким родителям, над директором, который приглашал к себе в кабинет хорошеньких учениц «на разговор».

Директор бесился. Богатые ученики бесились. Продажные учителя бесились. Красивые девчонки, покупающие оценки телом — бесились. Остальные заражались моей тоской по другому, идеальному и справедливому миру.

Мои голограммы запрещали, за мою поимку назначили приличную сумму. Но остановиться было выше моих сил. Я не мог с этим жить. Я должен был из себя это выплеснуть.

Вычислил меня лишь один человек.

— Идиот, понимаешь, что будет, если тебя поймают? — прошипел Марк, силой сажая меня в свой флайер.

— So let me fall, — начал невозмутимо напевать я.

— Забодал со своими песенками!

— If I must fall.

— Да никогда не позволю!

— I won't heed your warnings.

— Хочешь или нет, а выслушаешь!

— I won't hear them. (3)

— Замолчи! Мир несправедлив! Как бы страстно ты не хотел, чтобы было иначе, но это так!

Я лишь пожал плечами. Так или не так, разве это важно? Молчать я все равно не буду.

Флайер плавно опустился на крышу здания. Некоторое время мы молча наблюдали, как небо прошивают тоненькие ниточки молний. Прокатился утробным перестуком гром, пролетел над нами фрайер идиота, который решил полетать в такую грозу.

Впрочем, а мы чем лучше?

— Чего ты добиваешься? — спросил брат. — Хочешь вылететь из школы? Из-за песенок?

— Хочу скорее пройти разделение, — ответил я, когда пауза стала невыносимой. — Хочу помогать тебе и отцу, быть рядом с вами. Быть вам полезным.

Марк вздрогнул. Некоторое время он молчал, а потом взлохматил ладонью мои волосы и заметил:

— Не спеши становиться взрослым. Это не так приятно, как тебе кажется. И перестань напевать свои дурацкие песенки, это меня раздражает.

— Так ли? — улыбнулся я.

Раздражает его. А меня вот нет. Мне нравится зависать в сети в поисках новых мелодий, и мое знание двадцати двух языков мне в этом очень даже помогает. Я могу перепеть любую песню, сходу запоминая слова и мелодию. А моя способность отвечать брату песней когда-то Марка забавляла. Когда-то.

— Страсть к справедливости затмевает тебе разум, — сказал вдруг Марк, протягивая мне прямоугольник мнемокарты. — Потому тебе так больно. Хочешь улучшить мир, а не знаешь как? Так попробуй это!

Я протянул было руку, чтобы взять мнемодиск, но брат меня одернул. Вставил карту в гнездо на подлокотнике моего кресла, пробежал пальцами по кнопкам, вводя код и активизируя программу. Щелкнуло рядом с виском, прошелестела упругая лента очков, закрывая мне глаза, и на время я окунулся в чужие воспоминания. Так и сидел неподвижно, когда Марк достал из гнезда мнемокарту и сломал ее в пальцах.

В дормиторий брат меня отвез поздним вечером. Я молчал. Ту ночь Марк спал на моей кровати, а я работал. До самого рассвета. А утром брат ушел с голограммой моей новой песни. Что он с ней сделал, я узнал лишь неделю спустя, когда приехал домой на выходные.

В ту ночь над мегаполисом вновь бушевала гроза. Проходя мимо кабинета отца, я в изумлении застыл, услышав доносившиеся из-за приоткрытой двери знакомые звуки, обработанные кем-то в качественную, берущую за душу мелодию.

— Ехидный паршивец, издеваться вздумал, — прошипел отец. Злость в его голосе смешалась с греющим душу восхищением. — Талантлив, гад! На толпу действует как наркотик, хотя песни пока пустоваты. Опыта ему не хватает. Но поймаю, голову оторву, кем бы он ни был.

Марк подмигнул мне и закрыл дверь. Что было дальше, я так и не узнал. Но мнемодиски в флаере брата прослушивал регулярно, и регулярно создавал для него ехидные песенки на политические темы. Издевался я над очередными глупыми законами, над сенаторами, пальнувшими, на свою голову, очередную глупость, над их обожравшимися женами и родней, так неумно пользовавшимися властью...

Перед тем, как отправиться на разделение сознания, я не удержался и послал брату приглашение — перепел привезенную кем-то с Земли безумно старую, но цапающую за душу песню „Dance With The Devil”. Уж больно она подходила для этого случая. Да и нравились мне, почему-то, песни из двадцатого века.

«Here I stand, helpless and left for dead.

Close your eyes, so many days go by.

Easy to find what's wrong, harder to find what's right.

I believe in you, I can show you that

I can see right through all your empty lies.

I won't stay long, in this world so wrong».

— Я приеду, — холодно ответила голограмма.

Марк соврал.

Под дном флаера колыхалось сосновое море. Небо затянули тяжелые тучи, в тесном салоне пахло кожей и влажной одеждой: перед вылетом я успел попасть под дождь.

— Мы приедем чуть позднее, сын, — сказала полупрозрачная голограмма над лежавшим на моих коленях планшетом.

Я не поверил своим ушам:

— Позднее? Но сегодня…

— Я все понимаю, — ответил отец. — Пойми и ты — политический кризис…

— У тебя двенадцать личностей! — взмолился я, хотя и знал, что уже проиграл — отец никогда не меняет принятых решений. — У матери — восемь. И вы не приедете?

— Я прошу тебя, Дэн… Ты разумный мальчик…

— Слышать ничего не желаю, — ответил я, вырубая голограмму.

Что за дело мне до политического кризиса? Я панически боялся этого дня. Я хотел, чтобы они все были рядом, как были рядом с Марком, когда он делил свое сознание.

В тот день был настоящий праздник с банкетом, шампанским и дорогими подарками. Марк получил сразу десять новых тел. Тогда было много солнца, семья в полном сборе, а сегодня — хмурящееся небо и едва знакомый водитель рядом. Больше никого. И только и слышишь — «смирись» да «пойми». А если я не могу смириться? Если даже музыка не помогала?

— Проклятый Марк, — едва слышно прошептал я. — Почему тебя нет рядом, когда ты так нужен?

— Мой господин, мы приехали.

С легким шорохом поднялась дверца флаера. Я вышел на уложенную белым камнем площадку и посмотрел в темно-синее небо, на котором то и дело выступали вены молний.

— Кажется, будет гроза, — прошептал я.

Первая в этом году. Когда мы жили в загородном доме, первая гроза была для нас праздником. Марк поднимал меня с кровати даже поздней ночью, и мы выбегали на веранду, посмотреть на стегающий землю дождь, подышать будоражащим кровь запахом озона. Моя первая песня была о грозе. О брате.

Но с тех пор, как Марк разделил сознание, у него появились другие, более важные заботы. Понял ли брат, что я хотел сказать в приглашении? Если понял, то почему его здесь нет?

— Все пройдет идеально, господин, — пытался успокоить меня водитель.

— Спасибо, — ответил я, а про себя подумал, что ничего не пройдет идеально. Но показывать в очередной раз собственную слабость не стал — родители с детства впаривали, что я должен вести себя достойно. Я и вел, хотя внутри все и сжималось от страха.

— Оставайтесь здесь! — приказал я.

Несмотря на мой возраст, ослушаться сына вице-президента водитель не осмелился.

— Все готово? — спросил я, следуя по коридору за человеком в белом халате.

— Нам осталось лишь создать мнемокарту. Вы привезли документы?

Я кивнул, подавая ему регистрационный чип — разрешение родителей и результаты анализов.

— Отлично, — мужчина в халате и вставил чип в гнездо голограметра и показал мне на вторую дверь справа. — Сюда. Устраивайтесь. Я пока все подготовлю.

Я вошел внутрь и передернулся. Устраивайтесь? На пыточном кресле нормально не устроишься. Подоспевший профессор щелкнул кнопками на пульте управления, мое тело зафиксировали твердые, пластиковые ремни.

— Не двигайтесь, — предупредил он.

Я лишь усмехнулся. С такой фиксацией у меня нет выбора — придется не двигаться.

А потом стало не до усмешки. Даже с обезболиванием вхождение игл в позвоночник приятным назовешь вряд ли.

— Дэн, — чужой голос продирался через пелену усталости и облегчения после внезапно отхлынувшей боли.

— Марк… — не открывая глаз ответил я. — Выпусти меня…

— Еще не сейчас. Ты должен досмотреть.

— Марк, я…

— Ты должен сам понять, что натворил.

И вновь с головой накрыла черная волна боли. Провались ты, Марк! Почему я сейчас должен не только смотреть, но и вживаться не в свои воспоминания? Мало мне?

Я уже лет десять присматривал в лаборатории за клонами этого мальчика, но с оригиналом встретился впервые. А ведь действительно их не отличишь. Только на лице мальчика было не то отрешенное, безразличное выражение, к какому я уже давно привык, а живой, человеческий интерес. Такого я, пожалуй, застрелить бы не смог. Это уже человек, все остальные — всего лишь куклы. Хоть и ходят, разговаривают, едят, чему-то учатся, а все же какие-то неживые. И не чувствуют они ничего, не знают вкуса страсти, не понимают красоты, не умеют сочувствовать.

— Я хочу взглянуть на них…

Отказывать причины не было. Если это заставит оригинал почувствовать себя лучше, то почему бы и нет? Мальчику и так пришлось нелегко. Такой день, а рядом никого из родных. Оно и понятно — политики часто любят свой электорат, а про детей забывают.

И все же я надеялся, что клиент сегодня прибудет. Хотя бы для того, чтобы посмотреть на нашу многолетнюю работу или чтобы погордиться столь талантливым сыном. Люди, у которых личностей больше двадцати пяти, рождаются раз в сто лет, а у этого мальчика смотри, чтобы и больше не было.

Мы приготовили биоклонов к распределению сознания еще вчера. Все тридцать три находись в капсулах с питательной жидкостью и на время были неактивны. Очень скоро в такой же капсуле окажется и оригинал.

Мальчик приложил ладони к тонкому стеклу и долгим, вопрошающим взглядом посмотрел на собственного клона, шевеля при этом губами. Он что, поет? Я и не знал, что он умеет петь. Плохо. Клоны должны быть идентичны с оригиналом.

— Он так…

— … похож на вас, — как можно спокойнее объяснил я. — Это нормально. Когда вы разделите создание, вас будет не различить. Это для вашей безопасности, господин.

Судя по живому интересу и промелькнувшему в глазах оригинала удивлению, — ему ничего не объяснили. Впрочем, я и по показателямотчетов догадался — сознание мальчика еще спит. Сейчас это обычный ребенок. Может, чуточку более сообразительный, чуточку более мудрый, чем остальные, но в пределах нормы. Завтра его нормальным назовут вряд ли.

— Он такой как я?

Вопрос меня слегка удивил.

— Внешне да, вы одинаковы, — ровно, как учитель на уроке, ответил я. — Однако внутренне — вы разные. Мы старались, чтобы ваши показатели были идентичны, потому и мучили вас регулярно всевозможными тестами. Но воспоминания у него будут ваши.

— Разве у него нет своих воспоминаний? — искренне удивился оригинал. — Чувств?

А мальчик-то совсем ничего не знает. Впрочем, если родители не рассказали, оно и неудивительно. Есть вещи, которым в школах не учат, которые лежат в папочках «совершенно секретно». А те, кому не надо, уже давно забыли, что клоны пусты и аморальны, потому и отказались в далеком прошлом от идеи создавать из них полноценных людей.

Лишь после изобретения мнемокарт неожиданно отрыли, что некоторые люди обладают так называемым «расширенным сознанием», что их душевным ресурсам тесно в одном теле. Для них и возобновили производство клонов. Одно сознание в множестве тел — нечто, чему завидовала и чего боялась вся планета.

— Своих? — переспросил я, стараясь подобрать слова помягче. — Биоклоны не могут жить сами… у них нет… как бы это сказать. Человечности. Души. Их желания низменны и без вашего сознания они… асоциальны. Как животные. Им необходим строгий, непрерывный контроль. Душой, страстностью их одарите вы.

— Я хочу посмотреть, — повторил мальчик.

— Посмотреть на что?

— Я хочу увидеть его глаза…

А почему бы нет. Биоклоны по природе своей послушны. В нашей лаборатории их всегда делают чуточку больше, чем это необходимо. И лишних регулярно отстреливают на глазах других, чтобы не допустить бунта, показать, что мы делаем со «слабыми». Специальная, проверенная годами методика. Потому и подчиняются они беспрекословно, как собаки.

Для пробуждения я выбрал биоклона, который находился в капсуле рядом с господином Дэном. Какая разница — кого, они все одинаковые. И их «сознание» скоро исчезнет, сменившись сознанием мальчика. Так что напоследок сын вице-президента может и глянуть, если ему интересно.

Стенки капсулы с легким шелестом скользнули вниз. Обнаженный клон, кашляя, упал на пол у ног оригинала. Оно и понятно. Пробуждение не было приятным, но и оригиналу легче не будет — процедура передачи сознания должна проводиться в близком к коматозному состоянии. В кошмаре, когда не можешь двигаться, разговаривать, открыть глаз, но все так же ярко, может, даже ярче, чем обычно, — чувствуешь боль.

— Насмотрелись? — спросил я, желая приступить к процедуре.

— Как его зовут?

— У них нет имен. У них нет опознавательных знаков. Мы сделали все, чтобы они были неотличимы от вас и друг от друга.

Дэн не ответил. Клон, продолжая покашливать, встал на ноги. По его излишне белоснежной, как и у сына вице-президента, коже стекали зеленоватые капли питательной жидкости.

— Бедный, как же судьба тебя обидела, — прошептал мальчик, коснувшись пальцами щеки клона.

Нежно так, будто стирал невидимую слезу.

— Ты станешь мной. Ты больше никогда не будешь одиноким.

— Одиноким? — глаза клона вдруг наполнились смыслом. — Тобой? А с чего ты решил, что я хочу быть тобой?

Оригинал удивился, оттого и пропустил плавное движение двойника. Когда клон достал из-за пояса мальчишки оружие, в моей голове промелькнула молниеносная мысль — какой идиот дал ребенку столь опасную игрушку? Клон толкнул оригинал на пол и, ехидно улыбаясь, щелкнул предохранителем.

— Слушай меня, — сказал он мне, целясь в ошеломленного мальчика. — Ты ведь не хочешь, чтобы я его убил, правда?

— Не хочу, — выдохнул я.

Клиент никогда не простит нам смерти сына.

— Тогда пусть он станет таким, как мы. Пусть он помнит то, что помним мы. Пусть он будет одним из нас. Ты ведь можешь это сделать?

— Нет…

— Тогда он умрет! — и выстрелил.

Тонкий луч лазера прошил пол возле ладони оригинала. Клон действительно не шутит. Впрочем, шутить они, пожалуй, и не умеют.

— Хорошо, — согласился я. — Я это сделаю.

Под взглядом тридцати трех одинаковых взглядов я стер память Дэна и заменил ее на память одного из клонов. Затем, повинуясь немногословным приказам, составил текст «Договора»: «Теперь он один из нас. Попробуйте его найти — и он умрет. Попробуете изменить нашу жизнь — и он умрет. Рискните, и посмотрим, кто быстрее».

— Ты не попросишь свободы? — удивленно спросил я, посмотрев на «Договор». — Я могу тебя вывести отсюда.

— А зачем? — усмехнулся клон. — Здесь еда, дом, уход и не надо работать. Нам нравится такая жизнь.

Луч лазера вошел в мой висок. Голова взорвалась болью. В воздухе запахло жареным мясом и жжеными волосами. И все же умирать неприятно.

— Марк, идиот! — простонал я, задыхаясь от позывов к рвоте.

Брат щелкнул кнопками, стянул меня с мнемокресла и заставил встать на четвереньки. В тот же миг меня вырвало желчью.

— Боже…

Память о смерти профессора сотрясала мое тело. Сердце билось гулко, отзываясь толчками в висках, и новый позыв к рвоте вывернул меня наизнанку.

— Отойди! — закричал я, отталкивая брата.

— Ты должен был увидеть, как он умирал, — жестко ответил Марк.

— В его шкуре?

Меня вновь скрутило от боли. Застонав, я сжался в комок и почувствовал, как по подбородку потекли капли желчи. Что-то кольнуло меня в шею, и сразу же по телу разлилась благословенная прохлада.

— Лучше? — тихо просил тот Марк, что стоял слева.

Лекарство подействовало не совсем так, как мне хотелось. Вроде стало легче, но я даже встать не мог самостоятельно: перед глазами все крутилось, хотя голова и была ясной.

— Почему ты не приехал? — медленно спросил я.

— Я хотел приехать, — ответил Марк, делая мне очередной укол. — Но флаер, в котором я ехал с родителями, сбили. К счастью, там были только наши биоклоны. Потерять одного из них неприятно… но все же лучше, чем умереть. Профессору вот повезло гораздо меньше — твои клоны добрались до его оригинала.

С помощью другого Марка мне удалось встать.

— Когда мы прилетели, — продолжил он, — профессор и его помощники были мертвы, биоклоны спали в дормитории, а на столе лежал этот самый «Договор». Я знал, что ты однажды себя выдашь, потому оставил здесь две своих личности. Я мог бы найти тебя иначе, но мне хотелось, чтобы ты сполна усвоил урок.

Этот Марк и его "уроки"! Не может все объяснить и сделать, как все люди, не, ему подавай "ты сам должен понять, сам должен прочувствовать, сам должен и выкарабкаться".

— Не знал, что это зайдет так далеко, прости.

За стенами школы бабахнуло. Меня вновь чуть было не вывернуло наизнанку, а вот оба Марка засмеялись, заразительно, как в детстве, и, схватив меня за руки, потащили прочь из лаборатории:

— Гроза! — в один голос прокричали они, несясь по коридору. — Хоть и не первая в этом году, но последняя для тебя, целостного. Пойдем, посмотрим?

Тут я и понял, что и у Марка есть своя страсть — к пылающему вспышками молний небу.

Закрыв глаза, я сидел во флаере и прислушивался к едва слышному жужжанию моторов. По шее скатилась капелька пота. Показалось вдруг, что тело мое покачивается на тугих, ласковых волнах. Проносились вокруг обрывки сновидений, и в то же время я видел залитую лучами закатного солнца площадку, слышал, как за спиной шепчется с сосновыми иголками ветер. Я одним щелчком снял с предохранителя пять пистолетов и выстрелил пять раз.

Пять одновременно оборванных жизней. Кровь, окрасившая красным еще не высохшие после дождя лужи. Пять клонов, упавших к моим ногам, и пять равнодушных «я», возвращающих оружие подбежавшим прислужникам.

— Почему именно пистолеты? — поинтересовался один из нас.

— Ради романтики, — признался стоявший рядом Марк. — Все еще считаешь, что их обидели несправедливо? Жалеешь?

— Жалею, — ответила одна из моих личностей, остальные развернулись и направились к ожидавшим их флаерам. — Потому и убил.

Я вздохнул, поудобнее устраиваясь в кресле. Моей души, увы, не хватило на всех клонов. Пять из них оказались лишними.

Я вновь закачался на тугих, сладостных волнах. На время остальные «я» отделили свое сознание от моего, давая полноценно отдохнуть. Остался лишь едва слышимый шорох, который в любой момент мог развернуться в полную эмоций и красок картинку.

Сквозь тягостный полусон я слышал, как скрипнуло кресло под устроившимся рядом братом, как чуть громче зажужжали двигатели флаера, ударил в окно упругой волной ветер.

— Двадцать семь новых личностей, впечатляет, — сказал Марк.

— Отцу доложишь о двадцати пяти, — сонно ответил я. — Двое мне нужны для «ехидного паршивца».

— Все еще не бросил эту затею? Все еще хочешь играть и во власть, и в оппозицию?

— Знаешь, Марк, — начал я. — Мы считаем клонов низшими созданиями. Лишенными души… но ведь люди не всегда лучше их, правда? И людей мы не расстреливаем.

— Ты путаешь, — холодно ответил Марк. — Душа есть у каждого человека, но не все умеют ею пользоваться. У клонов души нет.

Так ли? Мне почему-то казалось, что и у некоторых людей души нет…

— Опять неправильные мысли, — сказал вдруг Марк. — Еще не вылечился от страсти к справедливости? Хочешь каждому воздать по заслугам? Уровнять клонов с людьми только потому что не все люди идеальны?

— Не вылечился… и не вылечусь… иначе стану таким, как они.

Марк некоторое время молчал, и я уже вновь почти заснул под зарождающуюся новую мелодию, как услышал:

— Скоро будет гроза.

— Мм-м-м? — сонно промычал я. — Возьми с собой другое мое тело.

— Обязательно. А ты спи.

День начинался хорошо, да и закончился не хуже.

________________________________

(1) Слова из песни Маши Сабко «Ненавижу».

(2) Слова из песни Breaking Benjamin «Dance With The Devil».

Примерный перевод автора:

«Вот он я. Беспомощный, брошенный на смерть.

Закрой глаза, так много воды утекло.

Легко найти, что не так, сложнее — то, что правильно.

Я верю в тебя, я докажу,

Что вижу тебя насквозь, всю твою ложь.

Мне не выдержать более в этом неправильном мире.»

(3) Слова из песни Josh Groban „Let me fall”.

Примерный перевод автора:

«Так дай же мне упасть,

Если я должен упасть.

Я не внимаю твоим предупреждениям,

Я не слышу их.»