И все боги Олимпа

Меня назвали Одиссеем.

Я пришелец. Такие уж времена. Мне — вечные тридцать. Я ищу Пенелопу. И найду. Все боги Олимпа не сумеют меня остановить.

Меня ведь назвали Одиссеем.

***

Мисс Филмор — встречальщица. Она заходит в отсек и садится в глубокое кресло. Привычно берет в руки спицы. Почему-то спицы в женских руках успокаивают пришельцев.

***

Я родился на Итаке. «Ненавистным богам» нарекли меня царь Лаэрт и царица Антиклея, дочь вора Автолика, внучка бога обмана Гермеса, родители мои. Зачем? Я не знаю.

Помню: залитый солнцем двор, микенский черный петух ходит, глядит злобно. Нянька жмурится на солнце. Мать где-то рядом, но её я не вижу. Слышу голос. Одиссей, кричит она, иди ко мне, Одиссей, будущий царь Итаки… Я иду. Нет, бегу: по ступеням, мимо колонн, через прохладу мегарона туда, к матери.

Затемнение. Удар тугого, безвкусного воздуха в лицо. Женщина, каких я никогда не видел и даже не понял сперва, что она — женщина. Вяжет носки в кресле (слова «вяжет», «носки» и «кресло» я узнаю гораздо позже). Я смотрю на нее, растерянно оглядываюсь по сторонам и начинаю реветь. Мне — четыре с чем-то года, и мой ор меня самого оглушает. Из первого тысячелетия до нашей эры я одним шагом переношусь в двадцать третий век нашей эры.

Волны, волны...

Богам я и вправду ненавистен. И мир тоже ненавистен богам с той поры, когда люди в них, богов, верить перестали. За мой коротенький шаг люди успевают освоить сушу и океаны, ближний и дальний космос, и покуситься на самое святое — время. На Кроноса, имеющего привычку пожирать детей.

Двенадцатого сентября две тысячи двести десятого года люди придумывают, как путешествовать во времени. Они, дети будущего, тоже оказываются пожраны, только не сразу это осознают. Двадцать второго сентября две тысячи двести одиннадцатого года в массовую продажу поступают «хронопортаторы». Удобно: всегда можно возвратиться на пару минут назад и не разбить ту чашку или не попасть под ту машину, или не забыть ключи от дома.

Двадцать третьего появляются пришельцы.

Первым — фриульский мельник шестнадцатого века, некий Меноккио. Меноккио возникает у ворот Лувра. Он осеняет себя крестным знамением, после валится на колени и истово, в голос, молится. Он первопроходец и ему, первопроходцу, тяжело. Он оторван от своей родной деревни, от мельницы и даже от инквизиции, ставшей для Меноккио вдруг родной и понятной. За Меноккио следуют крестьянин Иван из Орловщины, аббатиса монастыря Рамсей Эдит, святая Елена и еще, и еще...

Имя им — легион.

Я делаю свой роковой шаг в шестнадцатое октября того же года.

Хронопортаторы перестают работать стабильно и начинают — как придётся.

Назад дороги нет.

***

Иногда приходят дети. Довольно редко. Спицы в руках мисс Филмор замирают. Она — дипломированный психолог со специализацией «хроновстреча». У нее почти десять лет опыта и психотип «ЭйБи-Восемь: Море в штиль». Но с детьми всегда сложно.

Когда первый ребенок явился в пункт Встречи, шок испытал не только он. Маленький Одиссей. Тот самый. Случай описан во всех учебниках для первых курсов хронофакультетов.

***

Итак.

Пришельцы приходили.

Кронос пожирал своих детей в одних местах и изрыгал в других. Вместо пожранных оставались дыры — как кровоточащие лунки выбитых зубов. Где-то далеко и давно кровоточит дыра вместо хитроумного Одиссея, царя Итаки. Далеко и давно плачет безутешная Антиклея, а Пенелопа ждет своего супруга. Кровоточащее не затягивается.

Где-то здесь, в двадцать втором веке, расту я. Мне пять, шесть, десять лет.

Никто не знает, как со мной поступать.

Мир выталкивает таких, как мы. Нам здесь не место, говорит мир.

Меноккио наложил на себя руки. «Не могу тут жить, — нацарапал мельник на клочке бумаги, выдранном из журнала. — Простите меня и помолитесь обо мне». Святая Елена, отмытая от грязи и вони средневековья, освобожденная от блох и излеченная от тифа, вскоре осела в тихой психиатрической клинике Дании. Аббатиса Эдит, женщина тяжелого взгляда и стальной воли, попросту исчезла. Растворилась в воздухе. Никто не знает, куда она подевалась.

Они думают, время её вытеснило.

Я не сошел с ума, не наложил на себя руки и не растворился в воздухе. Я существую в этом времени, а где-то давно и далеко кровоточит дыра.

***

У мисс Филмор есть всё для нормальной счастливой жизни. У нее квартира с видом на залив, там по утрам чайки смеются, как ненормальные. А альбатросы походят на толстые довольные аэробусы. Когда идет рассвет, он начинается желтым, а разгорается багряным. Мисс Филмор коллекционирует рассветы. Она сфотографировала каждый с тех пор, как купила квартиру. Даже когда однажды подхватила рыбью испанку, в полубреду поднялась с постели и сделала два снимка. Теперь у нее коллекция в три тысячи шестьсот восемь фотографий. А фотоаппарат антикварный, сухонько-черный, лаконичный и элегантный, какие умели делать два века назад и не умеют сейчас.

На работе сегодня связала пинетки на очень маленькую ножку.

***

Нас, пришельцев, девятьсот шестьдесят семь человек. Минус мельник, минус аббатиса, минус святая, минус те, кто перерезал вены, минус умершие от каких-то вирусов, минус сбитые мобилями, минус...

Оставшиеся — концентрированная катастрофа. Мы цепляем к себе несчастья, как собака репьи (если тут кто-то еще помнит, как собака может цеплять репьи). Мы ломаем руки, откуда-нибудь падаем, подхватываем какие-нибудь ужасные болезни, разбиваем посуду и портим сканеры.

А меня боги ненавидят персонально. Ведь я — Одиссей, до тридцати лет еще не нашедший свою Пенелопу.

Тут долго не могли сообразить, что с нами делать: мы рушим удобный, уютный, ласковый миропорядок, в котором слово «смерть» произносят шепотом и считают чем-то неприличным. Я не вижу ничего неприличного в смерти.

Я по-прежнему одной ногой стою в архаическом минус тринадцатом веке, с удобством при этом пользуясь благами двадцать третьего. Я хочу домой.

Я не знаю, что буду там, дома, делать. Второй ногой я стою в двадцать третьем веке. Я зубрил «Одиссею» Гомера. Мой школьный учитель, мистер Смит, заставил меня затвердить родословные всех богов Олимпа, а я даже не знаю, верю ли я в них.

Анфилады комнат, темные какие-то углы и тени, тени. Мать клонится низко-низко, ставит у ног идола сосуд с вином (кислый запах дрожжей и острый — специй), шепчет:

— Давай, Одиссей, воздай почести Великому Громовержцу...

Я торопливо и старательно кланяюсь.

Мать хватает за руку, суетливо тащит вглубь, в шорохи.

— Гляди, Одиссей...

Лицо у идола холодное, но плутоватое.

— Это твой дед, Одиссей. Кланяйся! Богу Гермесу. Ну же, Одиссей...

Я опять кланяюсь, всё глядя в лицо, потом подступаю ближе (идол такой большой, а я перед ним — песчинка) и разжимаю ладонь. К ногам статуи сыплются зола и пепел родного очага. Моя ладонь маленькая, черная и мокрая от волнения.

— Хорошо, Одиссей, вот так, — жарко шепчет мать. — Кланяйся снова. Кланяйся дедушке...

Помню. Я всё помню до мелочей, даже этот густой, свалявшийся запах шерсти, пыли, жирной золы. Я не знаю, смогу ли снова поверить в богов. Впрочем, я всё равно им ненавистен.

А они думали, думали и придумали.

Они решили забросить нас в какое-нибудь другое время, как бутылки в море — авось доплывём до какого-нибудь берега. Авось Кронос сам сообразит, как с нами поступить.

Но они, люди двадцать третьего века, гуманны.

***

Наконец мисс Филмор поняла, что устала.

И что пинетки на очень маленькую ножку совершенно некому подарить.

Она взяла путевку на Итаку (распродажа, «горящие туры», полцены, трехразовое, «включено») и две недели разглядывала море (будто не нагляделась дома).

А фотографии рассветов никому не нужны.

Это вообще не очень хорошие фотографии.

***

Гуманность — форма приличия. Это хитон на голом, первобытном, нищем теле. Хитон чистый, хороший, но под ним всё равно то же самое тело.

В один из дней отец принес в жертву тельца. Черного, дикого, огромного. Телец ревел и бился, стреноженный. Тяжело пахло можжевельником, паленым мясом, мокрой шерстью и кровью. После телец застыл и умер. Его обступили и разглядывали, во внутренностях копался старик со скрюченными узловатыми пальцами и бормотал. Бормотал страшно, и матери рядом не было, а отец — большой, сильный, злой здоровой злостью царь Лаэрт — пугал еще больше. Внутренности тельца мертвенно сияли, а старик в них всё копался.

Зато потом тельца зажарили и съели. Мне достался большой, вкусный ломоть, и я был сыт очень долго. И да, я был счастлив тогда, облизывая грязные жирные пальцы и обжигаясь полупрожаренным мясом.

Здесь никто не убивает животных. Негуманно.

А тельца мне не жаль.

— Правильно, Одиссей, — сказал учитель Смит очень давно. — Уровень бытия определяет сознание. Тебе и не должно быть жаль.

Они, придумав, что нас можно растолкать по чужим эпохам, оказались слишком гуманны, чтобы сделать это немедленно. Ребенка в неизвестность они отправить не могли.

Тогда люди двадцать третьего века решили вырастить варвара-Одиссея — варваром.

Пускай сперва вырастет, а уже потом ищет свою Итаку и свою Пенелопу.

Возможно, боги Олимпа ему в этом помогут.

***

Мисс Филмор глядит в зеркало и видит: усталая женщина. И не знает больше ничего: красивая это женщина или нет? особенная или такая же, как все? что это за женщина?

Мисс Филмор сама у себя диагностирует депрессию и самой себе прописывает визит к психологу. Но так как мисс Филмор — психолог, визит бессмыслен.

***

Ха, меня обучали обращению с мечом и — физике. Еще я читал книги. Много книг, и разных. Насколько это укладывается в принципы воспитания варвара? Вороны знают, но меня кормили натуральным мясом в пластиковых контейнерах, и мясо это я нарезал пластиковым ножом.

Однажды задушил кролика — в рамках образовательной программы. Спал с женщиной — вне программы, в тёмной комнатушке хозяйственного этажа (попискивали какие-то приборы и пахло мускусом). Много, очень много говорил на родном языке — насколько помнил этот родной язык. А помнил плохо.

Снова читал и читал. Впрок, наперед, чтобы потом медленно, с наслаждением вспоминать, когда всех этих книг еще не будет.

И внезапно сделался совершеннолетним. Тогда мне вручили неисправный хронопортатор (они сейчас все такие), универсальный медпакет, томик Гомера и напутственное слово. Важно: в случае самой крайней необходимости (угроза жизни) я должен нажать на вот эту вот кнопку (маленький нарост на шипастом браслете), и тогда снова окажусь в двадцать третьем веке, в одном из приемников. Если, конечно, хронопортатор сработает.

В последний миг перед прыжком я подумал, что нужно было всё-таки взять еще книг. Не дали бы, но… нужно было.

И опять ударил безвкусный ветер. И стала — белизна.

Белизна под ногами, белизна над головой. И холод.

Боги Олимпа. Мстительные.

Белизна оказалась льдом. Подо льдом — вода. В воде мотылялись тени. От края до края — лед и мотыляние.

Лед захрустел, проламываясь.

***

Мисс Филмор опять вязала. Длинный шарф синего цвета. Колючий. Бесконечный.

С другой стороны, кому они, пришельцы, мешают? Жили бы...

Жили бы, тоскливо думала. Азбучная истина: время их выталкивает. Чужие они здесь.

Почему никто не думает, что там они теперь тоже чужие? Как Томас Лермонт, возвратившийся из страны Фей.

Шарф тянулся слишком долго.

***

Я тонул в холоде.

Захлебываясь.

И эти тени надвигались. Медленное, мучительное погружение. Моя история заканчивалась, не успев начаться. Тени...

Оскаленные твари.

Но я умер раньше, чем они меня сожрали, и раньше, чем успел нажать на кнопку.

Комната тёмная. Пахнет овечьей шерстью. Едва-едва свет. Чадит. Женщина.

— Кто ты? — спрашивает она. — Как тебя зовут, незнакомец?

И клонится низко-низко, обдавая горькой полынной волной.

— Одиссей, — пробую ответить я. Но в груди давно пусто и гулко. Снова пробую: — Одис… сей...

— О, — отвечает она.

Красивая.

В следующий раз в комнате светлее. Женщина плетет что-то из грубой пеньки нежными пальцами.

— Кто… ты? — в груди по-прежнему пусто, а в голове — бессмысленно и обрывочно.

— Пенелопа, — говорит она. Улыбается. Бьет этой улыбкой наотмашь.

— Где?

— Тут. Здесь. Везде.

Окно, а из окна — куриное квохтание и деревянные скрипы. Это успокаивает. Волны идут одна за одной.

— Пенелопа? — переспрашиваю. Могло почудиться.

— Да. Спи. Пока что спи...

В третий раз я просыпаюсь правильно: в теле бодрость, хочется есть и еще больше — снова её увидеть. На мне хитон из тонкой ткани и браслет хронопортатора. Больше ничего.

Я подымаюсь и иду к свету. Это утро, довольно позднее. Куры. Чёрный петух. Вот как. Увитый виноградом забор, соломенные крыши домов. Ветер с моря, море со всех сторон, небо — голубоватой дымки, а в небе облака плотные, будто бы по ним сам Громовержец ходил. Запахи навоза, опять шерсти и влажной глины, лепешек и жареного мяса.

— Проснулся? — вышла откуда-то, подоткнув юбки и неся кувшин (название забыл). — Голодный?

— Как тебя зовут? — еще раз спросил.

У нее оказались необычные глаза, никогда таких не видел: очень светлые, почти прозрачные, но в темной кайме.

— Как захочешь, — ответила она. — Идем, накормлю.

Ели лепешки с горьковатым диким мёдом, запивали козьим молоком. Облизывая пальцы, она улыбалась только глазами. Соленый ветер всё дул, дул...

Небо клонилось еще ниже...

— Будет шторм, — сообщила.

И вдруг я понял — это ведь не Итака.

— Тебя выкинули на берег волны, — сказала она напевно. — Твоё судно разбилось? Милость Эола оставила тебя?

— Тебя зовут Киркой, — ответил.

— Пусть так. Какая разница?

Я промолчал. Опустила глаза.

— Я могла бы напоить тебя соком цикуты. Или выбросить обратно. То, что вынесло море на мой остров, принадлежит мне. И только мне. Сами боги...

— Богов нет, — говорю я, только не знаю, правду или нет.

У нее на щеке осталась капелька мёда. Я осторожно стёр её пальцем.

— Значит, к тебе приплывают мужчины, а ты превращаешь их в свиней?

— В свинью каждый превращается сам, — вздохнула. Призналась: — И очень редко приплывают. Потом уплывают… Здесь одни женщины. И рабы. Тоскливо.

На нижней губе у нее осталась крошка.

— Ты дашь мне корабль? И команду?

— А где твоя команда, Одиссей? Откуда ты сам? Море вынесло только тебя… Ничего и никого больше.

Понятно. Вот так пропали моя аптечка и томик Гомера.

Наверно и вправду приближался шторм. Но я не умею определять.

— Издалека.

Она всё-таки дала корабль и рабов. Хотя напоследок с отчаянием сказала:

— Но… я бы могла стать для тебя Пенелопой...

«Я не уверен, что мог бы стать для тебя Одиссеем», — хотелось ответить мне. Но так нельзя было даже думать.

Я найду свою Итаку и свою Пенелопу.

И все боги Олимпа...

Напоследок:

— Я буду думать о тебе.

В первый день плавания дул настойчивый эвр.

Моряки переговаривались между собой на каком-то койне (хотя нет, для койне еще рано), а книги, чтобы читать и ни о чем не думать, у меня теперь не было.

Смешное, в сущности, положение: плыть невесть куда и невесть с кем, не зная толком, доплывешь или нет. Смешнее было только прыгать в неизвестность, воспользовавшись едва работающим портатором.

Впрочем, это ведь не я решил.

Ночью меня выкинули за борт.

Наверно, я показался своей команде не очень-то похожим на царя. Или же им просто захотелось свободы.

***

В то утро мисс Филмор проснулась раньше обычного — еще до рассвета, — и в подсвеченном уличными огнями полумраке пила кофе. Такая сентиментально-старомодная привычка, когда можно было бы просто взбодриться тоником.

После кофе голова яснее не делалась. Мисс Филмор пила его не для этого.

Она пила и смотрела, как медленно светлеет край неба.

Потом пошла за фотоаппаратом.

***

Я опять тонул. Теперь в соленой, липкой жиже, не понимая, где я и что со мной. Можно было, наверно, умереть. Но. Меня назвали Одиссеем. И все боги Олимпа....

Пенелопа!

Вынырнул.

— Эй! — крикнули над ухом. На английском, хоть и изувеченном. — Ты! Урод! Проваливай, пока цел!

Оказалось — грязный, темный угол между какими-то хибарами, тягучий запах тухлой рыбы.

— Сейчас, — пробормотал. Подскочил. — Сейчас...

— Ты там оглох, что ли? Давно по яйцам не получал?

Да, хотелось ответить, не получал. Я вообще из гуманного двадцать третьего века. А у вас какой век, милейший?

Но я был наг и бос, и в таком состоянии вряд ли стоило задавать вопросы. Я торопливо кивнул и побежал прочь.

«Бом-бом-бом», — покатился над головой звон.

Значит, колокола уже изобрели.

— Стой!

Я бежал. Звон несся надо мной, грозя раздавить. Он вибрировал, пробирая до жил и заставляя их трястись.

— Стоять!

Хохот. Начались каменные дома и кое-как мощеная мостовая.

Темнота тупика. Запнулся. Схватил булыжник. С булыжником уж как-нибудь. Их оказалось всего двое. Толком не разглядел. Хотели, наверно, отнять кошелек, но кошелька у меня не было. Чего там, на мне не было даже обуви.

Я не убил ни одного из них. Они убежали. А я теперь уже медленно побрел, нервно сжимая в кулаке камень и вздрагивая от холода и омерзения. Где на этот раз?

Смрадные улицы извивались, делались то шире, то уже, такими узкими, что иной раз приходилось протискиваться боком. К рассвету меня окликнули — хрипло, но без угрозы:

— Эй! Что, всё спустил в кабаке? Эй-эй, пропойца!

Я увидел женщину — еще не старую, но и не молодую, выглядывающую из распахнутого окна одного из домов.

— У меня есть кое-какие тряпки и еда, — сказала она. — Но мне нужно наколоть дрова и натаскать воды.

Так я обзавелся дырявыми портками, нижней рубахой и необычной обувью (тоже дырявой).

— Ты странный, — заметила женщина напоследок. — Не пьяница, не пахнешь. Чистенький. И говоришь неправильно.

— Меня ограбили. Стукнули по голове и ограбили.

— Да. Так бывает, — согласилась женщина и потеряла ко мне всякий интерес.

Я не придумал спросить её, какой это город и какое время. Хотя, возможно, и правильно — тогда она сдала бы меня в бедлам. Мне чудился взгляд в спину. Но никто не глядел. На меня вообще не обращали внимания. Одежда делала своё дело.

Из города я вышел довольно скоро, так ничего и не решив. Почему меня выкинуло именно сюда? И как работает этот чертов хронопортатор? Это не Итака. Та — далеко и давно. Здесь не того, что я ищу.

Сделалось тоскливо.

Ощущение взгляда не исчезало. Но, очевидно, мне нечего делать в Англии того времени, когда уже изобрели колокола.

Да. Вороны побери!

Я нажал кнопку портатора. Не ту, экстренную. Другую.

Тонул. Вынырнул в вечер.

***

В тот день мисс Филмор решила, что что-нибудь сделает: уволится, напьется или...

***

Ранний вечер. Звезды уже высыпали, но полумрак стоял пока еще прозрачный, легкий. Пахло дождем и, чуть слабее, свежескошенной травой.

Женщина — сплошные женщины! — кричала. Ей было от чего кричать: один молодчик (коренастое неопрятное нечто) её держал, а второй (такое же коренастое и столь же неопрятное создание) задирал юбки с недвусмысленными целями. И был еще третий, чуть в стороне. Поигрывал длинным узким кинжалом, ждал своей очереди.

На мне же были драная рубаха, портки и едва зашнурованные ботинки.

Передо мной кричала женщина.

А меня ждали Итака, Пенелопа и боги Олимпа.

Не моё время, не мое дело, сказал мне внутренний голос. У тебя нет под рукой даже булыжника.

И верно, булыжника не было.

Итака? Пенелопа? Боги?

Вороны, да я сам-то верю?!

Должен, потребовал голос. И упирался в лопатки чей-то настойчивый взгляд.

Женщина кричала.

Боги, за что вы?.. Шёл к своей Пенелопе долгие двадцать лет...

Я ринулся на третьего из молодчиков. Почти сразу напоровшись на кинжал.

В последний момент показалось, разглядел: прозрачные, с темной каемкой, глаза. Боги победили.

***

К концу той смены мисс Филмор довязала шарф, а в камеру пункта вывалился грязный, страшный, окровавленный мужчина. Она закричала.

Чуть позже, стоя перед стеклом медицинского бокса, рассеянно слушала: поразительный случай, пришелец Одиссей дважды попадает в одно и то же время. Его, будто пробку, выталкивают сюда какие-то неведомые силы… Пенелопа Филмор стояла, глядела на теперь уже спящего, умытого и спасенного мужчину и думала, что не будет ничего делать. Просто постоит здесь еще.