Будте осторожны, доктор Грэффи...

Грис был настолько погружен в музыку, что весь остальной мир для него почти не существовал. Зал с золотыми ложами, с огромной, переливающейся хрусталем люстрой, был похож на сказочное озеро, замолкающее в моменты печальных переливов мелодии, взрывающееся бурей, когда рояль ненадолго замолкал перед очередной частью великого произведения Баха. Два прожектора, освещающих музыканта, казались ему двумя глазами сказочного великана – яркий свет создавал на сетчатке глаз темные круги.

Он играл «Темперированный клавир» — второй раз в своей жизни, и, возможно, — последний: Грису недавно исполнилось восемьдесят – а это кое-что значило.

Подходя к краю сцены в очередной раз, чтобы поклониться публике, Грис увидел в партере юную очаровательную тоненькую девушку с глазами, похожими на две темные вишни, одетую в черное платье. На шее у нее было жемчужное ожерелье – ничего особенного, но до боли красиво. Она смотрела на него с какой-то странной полуулыбкой, как бывает, разве что, в момент первого свидания…

Но самое странное – лицо ее было Грису очень хорошо знакомо. Девушка была поразительно похожа на его первую возлюбленную – Линду Грэффи, с которой он расстался лет этак шестьдесят назад. Строго говоря, девушка могла быть внучкой Линды. Грис усмехнулся: удивительны игры природы и судьбы. Они некогда расстались с Линдой из-за какой-то глупой ссоры, Грис уехал на гастроли, свои первые гастроли в жизни, а когда вернулся – Линда исчезла, и он не смог или не захотел ее разыскать.

А ведь, возможно, он потерял счастье всей своей жизни – ведь с тех пор ни одна женщина не была ему столь желанна, ни к одной он не чувствовал того странного, полного грусти, неуверенности и предвкушения неизвестной радости влечения, которое люди называют своей первой любовью. Вторая, третья, десятая, тридцатая… — всего лишь несовершенные повторения, как фальшивые алмазы.

И вот теперь, когда жизнь прошла – вдруг нежданное напоминание из темного провала памяти, как птица из клетки – эта девушка, точь-в-точь Линда Грэффи в полном расцвете юной красы! Ты не чувствуешь время, не веришь в свой возраст, оттого и боль. Вспомни, что сказал тебе ироничный Верт, твой последний и единственный друг, бывший врач, ныне журналист: «Осознай, наконец, что твой репродуктивный период закончился – это убережет от излишних переживаний!» Хм, как будто человек – крыса или енот.

Грис склонился в долгом поклоне, вернулся к фортепиано, сел на стул и возложил кисти на клавиатуру. Теперь он играл для нее, для своей первой любви, для Линды Грэффи, и одновременно – для той юной девушки в зале, которая была на нее так поразительно похожа. Он даже оглянулся на нее во время игры: она смотрела на сцену восторженными, полными слез, огромными темными глазами. И в музыке Баха вдруг прорезалась какая-то невидимая, невещественная грустная мелодия. Этого не было в нотах, этого не было в звуках, точно воспроизводивших ноты. Это была бесконечная грусть человека, соприкоснувшегося с неумолимым течением времени. Чехов однажды сказал об этом: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда».

Наконец все закончилось. После оваций Грис вышел на улицу. Было ветрено. Ветер гнал по тротуару какие-то обрывки газет и пыль.

— А! Вот ты где! – услышал Грис голос Верта. – Машину я оставил в сквере в двух шагах. Идем.

Верт, как всегда, энергичный, ироничный, в своей вечной журналистской кожаной куртке, а ведь уже не молод – о чем `назойливо напоминают седые волосы…

— Что говорили в фойе? – спросил Грис.

— Ничего не говорили. Представь. Молча подходили, брали пальто, уходили. Я понимаю, Грис, ты в ударе. Тебя слушают в полной тишине, многие плачут. Великолепно. Правда, не уверен, что людям это нужно.

— А что им нужно, скажи? Вкусная еда, выпивка, секс, острые ощущения? Пойми, смысл жизни нужен каждому не меньше, чем вода или пища или воздух. Да, это не вещественное, но не менее важное…

— Грис, извини меня, но ты только заставляешь их вспомнить, что жизнь бессмысленна, вспомнить то, что они так успешно все время стараются забыть. Да почему я сказал «их» — нас! Все мы стараемся не думать о главном, ведь так мучительно – знать, что время вытекает из нас, как вино из дырявой бочки. И у некоторых, например, осталось уже очень мало вина, то есть времени…

— Ну, у тебя еще есть. Это, скорее, про меня.

Верт соскочил на мостовую и открыл переднюю дверь автомашины.

— Садись, Грис.

— А что можешь предложить ты? Что скажет твоя наука, великая наука, все твои гениальные ученые? Молчишь? Знаешь, Верт, сегодня я как бы встретился лицом к лицу со своей юностью, — и это была невеселая встреча. Я увидел в партере девушку, как две капли воды похожую на Линду Грэффи. Возможно, ты ее не помнишь – ведь это было много лет назад. Линда — моя первая девушка… Ты еще под стол ходил…

— Еще бы не знать, Грис. Пристегнись. Судьба Линды Грэффи уже после вашего с ней разрыва меня очень интересовала. Разве ты ничего о ней не знаешь?

— Нет. Удивительно, — ты мне никогда ничего не говорил о ней, ничего не рассказывал. Почему?

— Ты не спрашивал, а я полагал, что это либо тебе известно, либо неприятно слышать. Она стала доктором наук, врачом, замечательным нейрохирургом. Знаменитость, светило. Потом она погибла. Попала в аварию. Темная история, Грис. Ты не читаешь газет, не смотришь ящика. Об этом много тогда говорили.

— Что говорили?

— Разное. Например, была версия убийства или самоубийства. Так ничего и не установили. Машина упала на полном ходу в море с высокой горы. Рассыпалась на части, взорвалась…

— Да, понимаю. Тело, конечно, не нашли?

— Какое там. Нашли какие-то ее вещички: сумочку там, часики… Дело старое, Грис. Году в 2020-м, тридцать пять, считай, лет назад.

— У-у! Я тогда был настолько погружен в Листа и Брамса, что ничего вокруг не замечал вообще. Трагедии всех тех лет прошли мимо меня, я на них даже не обратил внимания. На фоне бедствий, пожаров, наводнений, ядерных аварий смерть какой-то там женщины-хирурга прошла, наверно, почти незамеченной.

— Не скажи. Грэффи работала над проблемой вечной молодости. Она была знаменитой. Ее прочили в нобелевские лауреаты, но смерть нашла ее раньше. Это многих потрясло, все ведь интересуются вечной молодостью. Кстати, продление жизни — одна из моих профессиональных тем в журналистике. Ты это знаешь, я не раз тебе об этом говорил. Хотя ты никогда этим не интересовался. Перед самой смертью Линда дала мне интервью, но опубликовать его я так и не смог. Бывают непреодолимые обстоятельства. По какой-то непостижимой причине его отказалась публиковать «Таймс» и даже «Научный вестник». А потом была локальная ядерная война в Алжире… Так интервью и осталось в видеозаписи.

— Я ничего этого не знал.

— Заедем ко мне. Покопаюсь в архиве – найду эту запись, увидишь Линду в 55 лет. Она в то время еще великолепно сохранилась. В этом интервью она рассказывает о своих работах: вот и будет тебе ответ на твой вопрос, как наука пытается бороться с вечно текущим временем.

— Я был бы тебе очень благодарен, Верт. Знаешь, иногда бывает чувство, что прикасаешься к самой своей судьбе… Откровенно говоря, я очень расстроен твоим рассказом о смерти Линды. Всегда, если не знаешь, хотя бы надеешься, что человек жив.

Лифт в доме Верта, как обычно, не работал: в старых домах берегли энергию. Считалось, что и жителям полезно подниматься пешком. С трудом Грис поднялся на третий этаж, останавливаясь на каждом пролете. Сердце уже пошаливало. Мучила вечная одышка. Когда Грис подумал, что неплохо бы вызвать скорую, они, наконец, пришли.

В то время как Верт возился с ключами, Грис стоял, прислонившись к стене, пытаясь унять дрожь в коленях. Старость не радость.

Квартира Верта была маленькая, вся забитая книгами. Коллекционирование редких старинных книг было страстью Верта. Большинство людей в пятидесятые годы 21 века уже не пользовалось бумажными книгами и не копили пыльных библиотек. Но Верт оставался верен старине. «Что написано пером, — не вырубишь топором», — любил повторять он русскую поговорку. «А с ваших флэшек и электронной бумаги целая библиотека может исчезнуть в одно мгновение по неизвестной причине. Доверять свои архивы компьютеру – безумие». На возражение, что в городе все еще бывают одиночные пожары – не реагировал никак…

— Грис, проходи в холл.

Холлом Верт называл небольшую гостиную с двумя креслами и журнальным столиком, торшером в виде подсвечника. По стенам всюду висели картины и фотографии.

— Посиди немного, полистай «Национальную географию» или что там хочешь.

Грис не захотел сидеть. Он подошел к небольшому фортепиано и открыл крышку. Грис никогда не уставал играть. Музыка была его жизнью. И даже когда он не прикасался к клавишам рояля или фортепиано, музыка все равно звучала внутри его сознания, то громко, то тихо, почти неслышно.

Он стал наигрывать прелестную песенку Шуберта.

Верт, стоя на нижних ступеньках лестницы, рылся на полке.

— «Он Шуберта наверчивал, как чистый бриллиант», — пробормотал Верт. – Вот, нашел наконец! Она самая…

Верт включил проигрывающее устройство, старинное, как и все, что он любил, и вставил в отверстие маленький сверкающий радугой диск. Грис сначала ничего не мог разобрать, потом на экране появился молодой Верт, оказывается, тогда он носил усы, и сказал: «Одну минуту, доктор Грэффи». Изображение стало резким, камера повернулась и с каким-то странным смущением Грис увидел улыбающуюся женщину, лет пятидесяти пяти. Это была Линда, ее ни с чем не сравнимое удивительное лицо, но такой он никогда ее не видел. Уже не девочка, нет. Глаза пронизывали ум и обаяние. За внешним приветливым выражением таилась глубина понимания жизни и душевная твердость. Только мелкие морщинки у глаз выдавали физический возраст. Грис был потрясен.

— Задавайте ваши вопросы, Верт, — сказала Линда своим несколько низким голосом.

— Хорошо. Спасибо. Мой первый вопрос касается вообще смерти как биологического явления. Всем известно, что люди смертны.

Линда еще раз грустно улыбнулась.

— Но ведь, рассуждая логически, — продолжал Верт, — смерть как явление противоречит естественному отбору. Есть ученые, которые не верят в естественный отбор… Верят в создание мира Богом за 7 дней.

— Я к ним не принадлежу, — прервала его Линда.

— Хорошо. Тогда можно предположить, что если бы длительность жизни увеличилась, то увеличился бы и репродуктивный период, то есть время, когда животное или человек – мне как-то неловко называть человека животным – могут давать потомство.

— Совершенно верно.

— Но это означало бы, — сказал Верт, — что вероятность иметь потомство у людей с длинной жизнью была бы больше, и естественный отбор должен был отбирать именно их. Со временем жизнь животного должна становиться все более длинной. Смерть должна отступить, а этого не происходит. Почему?

— Милый, Верт, — ответила Линда. – Потому что вы не учитываете постоянных мутаций, поломок, трансформаций, которые происходят в ДНК всех соматических и половых клеток. Если бы организм жил так долго, то он постепенно деградировал бы. Старые клетки заменяются на новые, органы обновляются. Но груз мутаций привел бы к ошибкам в обновлении организма и к болезням. Ничто не может противостоять постоянно идущим мутациям. Мы существуем в их потоке. Больше того – мутации это сама суть Эволюции. Без них не было бы и развития жизни…

— Но ведь мутации действуют всегда, как вы сами сказали. Что же защищает нас от них, даже если мы и не вечны?

— Эволюция придумала единственный в своем роде механизм очищения ядер клеток от мутаций, и этот механизм включает смерть. Мужской организм вырабатывает множество сперматозоидов, сотни миллионов, но только один из них вместе с яйцеклеткой дает начало новому существу. Путь этого сперматозоида начинается еще событиями, происходящими между мужчиной и женщиной: женщина осуществляет выбор будущего отца своего ребенка, как и мужчина выбирает для него мать. Затем сперматозоид должен обогнать всех своих соперников-сперматозоидов и первым достигнуть яйцеклетки, которая движется ему навстречу. Один из всего множества побеждает. Лучший, то есть с большей вероятностью лишенный мутаций.

Так происходит очищение генотипа. Женский организм служит не только для вынашивания потомства, он же одновременно и стадион для невиданных «Олимпийских игр». Победитель заслуживает не золотые медали — жизнь. Старый же, испорченный временем генотип родителей должен погибнуть, иначе популяция будет состоять из деградировавших особей, обреченных на гибель. Вот почему для всех нас природа предусмотрела старость, снижение возможностей и смерть от внутренних причин, если смерти от внешних не наступает. 120 лет – предельная возрастная граница жизни человека, но большинство умирает в 80 лет, если доживает. Трагизм состоит в том, что человек должен умереть, чтобы обновить генофонд человечества. Так смерть служит жизни и самой Эволюции.

Но Человек обладает Разумом, что позволяет перейти а новую фазу в Эволюции, где мутации, рождение и смерть, страдания, все это бросание костей в прямом и переносном смысле не будет уже необходимостью. Пусть умирают не страдающие живые существа, а интеллектуальные модели – вот задача ученого…

Изображение на экране покрылось волнами и исчезло. Погас свет.

— Опять выключили электричество, — сказал Верт. – Типично для бедных районов. У вас-то в Сити, ничего подобного не бывает. Прости старческое ворчание, Грис, но временами меня охватывает чувство безумного раздражения. Цивилизация встретилась с Глобальным Кризисом, мы живем с ним рука об руку, многое нам открылось в нас самих, в устройстве нашего общества, в том, что мы умеем и не умеем. Даже, можно сказать, есть кое-какие успехи, но общество осталось разделенным на богатых и бедных. В богатых районах нет таких проблем. Там, например, даже со смогом борются и в отличие от здешних мест – чудесный воздух. Я включил генератор, свет будет через несколько минут, а пока зажгу свечи.

Верт принес медный старинный подсвечник и щелкнул зажигалкой. Комната осветилась тремя желтыми огоньками. На противоположной стене возникла огромная тень склонившегося над подсвечником человека.

— Что ты думаешь обо всем, сказанном тогда Линдой, Грис?

— Думаю, что это трагично. Твоя наука не оставила никаких надежд. Часы бытия тикают в мутациях наших генов. С каждым мгновением, с каждой мутацией мы становимся все более несовершенными, ненужными жизни. Но ведь мы – люди. Мы обладаем разумом, высшими эмоциями. Любой бомж или грабитель с большой дороги мыслит так, как положено по Аристотелю, и испытывает общие всем нам чувства – не только злобы и боли, но и гнева, доброты… Человек не может смириться с неизбежностью смерти. Это и есть – инфернальность мира. Своего рода безвыходность. Данте описал не ад, а нашу обычную жизнь с ее кругами и бессмысленностью. Да, с ее величайшею бессмысленностью перед лицом изменений, которые в конечном итоге каждого из нас приводят в могилу. И какая разница, погибаешь ли ты от руки бандита или от инфаркта или рака. Исчезает все, что связано с тобой – вещи, мечты, твое творчество, все, что ты любишь и ненавидишь – все обречено на исчезновение в этом потоке…

— А искусство? Знание? А, Грис?

— Они, о да, продержатся дольше. Но поток изменений в конце концов сметет и их. Уйдет в прошлое цивилизация с ее достижениями. С великими произведениями искусства, с всеми знаниями и технологиями. На протяжении последних столетий мы были много раз на грани самоистребительной войны. Вспомни Карибский кризис или Иранский конфликт, — откуда мы, человечество, выкарабкались лишь чудом. Но когда-нибудь чудо нам не поможет! Ведь еще Аристотель говорил, что все вероятное рано или поздно становится действительным. Все дело только в сроке. И еще. Как я понял из сказанного Линдой следует, что любовь и смерть неразрывно связаны. Если мы уничтожим смерть, исчезнет и любовь между мужчиной и женщиной, любовь к детям, и их производное – любовь к людям вообще… И тогда – один народ восстанет на другой…

Зажегся свет. Через секунду загорелся экран. Молодой усатый Верт задавал очередной вопрос.

— Линда, скажите тогда, есть ли надежда? Ибо если надежды все равно нет, зачем тогда познание? Зачем нам истина? Возможно прав старинный поэт, сказавший «если к счастью дороги прямой, этот мир найти не сумеет, честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой»?

Грис отвернулся от экрана: «Вот таким безумством и является вся твоя масс-культура».

Линда же сказала так:

— Только познание дает хоть какую-то надежду. Необходимо узнать точно, как устроен «механизм смерти», заложенной в нас Эволюцией.

— И вы узнали это? – спросил Верт на экране.

— Если хотите – да. Одна из составляющих этого механизма была хорошо известна уже в конце двадцатого века. Ее раскрыл мой учитель, профессор Дильм. Я слушала его лекции, он умер в конце 90-х, когда загадка смерти человека была им расшифрована и даже опубликована.

— В чем она состоит?

— Обычно свои популярные лекции профессор Дильм начинал с примера. Возьмем такую рыбу как горбуша, говорил он. Она рождается в реках на побережье и живет в просторах Тихого океана до поры нереста. Тогда косяки рыбы возвращаются за тысячи километров назад, и заплывают в русла тех самых рек, откуда они родом. Рыбы ничего не едят в этом долгом странствии домой. Организм их питается особым накопленным ранее жиром. В том самом горбе, от которого рыба обрела свое название. При утилизации жира горбуш образуется большое количество холестерина, рыба на глазах стареет. У нее изгибаются челюсти, западают глаза, истончается кожа… В конце концов рыбы успевают породить новое поколение мальков, но сами погибают. Погибают все до одной рыбины! Так вот. Если перед нерестом вырезать у какой-нибудь горбуши половые железы, она сможет прожить еще много лет! Механизм внутренней смерти перестанет действовать. Похожий механизм есть и у человека.

— И что же это за механизм?

— Ваши читатели вряд ли вынесут еще один экскурс в физиологию человека. Просто поверьте мне, что внутри одной весьма важной эндокринной железы постоянно тикает механизм, измеряющий длительность жизни, отмеривающий и приближающий тот момент, когда нам предстоит умереть.

Экран погас. Грис сказал:

— В самом деле, это, может быть, очень интересно… Извини, Верт, я должен идти – завтра у меня еще один, последний в этом сезоне концерт. Я должен хорошенько выспаться и быть свежим. Публика не любит несвежего.

Друзья улыбнулись друг другу.

— Знаешь, — сказал Верт. – Сыграй им на это раз что-нибудь воодушевляющее. Ну, Шопена, например. Какие-нибудь баллады или мазурки.

— Наивный романтик, — ответил Грис. – Программа давно утверждена. Я должен играть Баха и только Баха. Меня знают как лучшего исполнителя именно его музыки. Публика ждет от меня Баха. И я должен играть Баха. Тут уж ничего не поделаешь. Не подвози меня, на этот раз – доберусь сам, возьму такси. Мне надо помозговать в одиночестве во время дороги.

А на следующий день в зале, где играл Грис, на прежнем месте вновь сидела странная девушка в черном платье с жемчужным ожерельем, улыбалась и плакала в зависимости от играемой Грисом вещи, как странный призрак из далекого, туманного прошлого.

Шел дождь. Он шел целый день, шумел за окнами. Качал ветки дерева.

Грис играл Шопена, Шумана, Гайдна…

Перед ним проходили страницы его прошлого, лица давно забытых людей. Появилась и Линда Грэффи, превратившаяся в его сознании в тоненькую девушку из партера…

Грис играл, хотя не мог двигать руками. Музыка текла сама, подчиняясь его воле.

— Где я? – спросил он.

— Вы в клинике, мистер Грис, — сказал женский голос. — У вас был тяжелый сердечный приступ. Вы идете на поправку.

Зрение Гриса обрело фокус. То, что он увидел, заставило его вскрикнуть: перед ним в синей медицинской шапочке склонялась та девушка из зала…

— Что с вами?

— Я где-то вас уже видел?

— Да. Я – ваша почитательница. Часто бываю на ваших концертах. Нет ничего удивительного, что вы запомнили меня.

— Как ваше имя?

— Меня зовут Мария. Я – сиделка в этой больнице. Почему вы все еще взволнованы?

— Видите ли, Мария, вы напоминаете мне одну девушку из моего прошлого. Очень далекого прошлого.

Она улыбнулась.

— Так вот в чем дело. То-то я удивлялась, что вы все время смотрели на меня в театре.

— Было заметно?

— Я — заметила. Вам сейчас вредно разговаривать. Попробуйте ни о чем не думать. Просто существуйте.

— Это счастье, Мария, — просто существовать.

И вновь она подарила ему улыбку. Перед тем как исчезнуть.

Через несколько дней Грис сделал первые шаги по палате. Мария стояла рядом, и когда Грис покачнулся, поймала его руку.

— Не падать, больной.

Сердце не болело. Болела, скорее, голова. Ему объяснили: некоторые сердечные препараты могут вызывать головную боль. Это пройдет.

Под руку с Марией он вышел в коридор.

— Почему нельзя смотреть телевизор? Как называется эта больница? Могу ли я встретиться с моим другом Вертом?

Мария улыбается.

— Слишком много вопросов. Но на последний вопрос отвечу – да, и очень скоро.

Были открыты все окна. На улице была весна. Тополиный пух из сада залетал в коридор.

— Позвольте, — не понял Грис. – Ведь несчастье случилось со мной в декабре.

— Да, мистер Грис.

— А сейчас, как я понял, — уже совсем другое время года.

— Да, мистер Грис.

Снова улыбка.

— Значит, мое отсутствие в этом мире продолжалось так долго?

— Да.

— Мария, мне уже восемьдесят лет. Для меня такие перерывы в жизни значат больше, чем для молодых людей, вроде вас, у которых вся жизнь впереди. Знаете, профессор польского в нашем университете говорил нам, студентам: «У вас все спереди, господа».

Она весело засмеялась…

На следующий день Мария вывела Гриса в сад. В больнице было очень мало пациентов, а персонал не стремился общаться. Кроме Марии, сиделки, наблюдающей за ним, Грису удалось поговорить за все это время только с доктором Спарком. Это был пожилой негр, плохо знавший английский. Из его слов Грис понял только, что идет на поправку и вскоре (что бы ни означало это «вскоре») вернется домой. Грис чувствовал необыкновенную легкость (что объясняется действием лекарственных препаратов, объяснила ему Мария)… И каждый день масса утомительных тестов, разнообразных процедур, не всегда понятных, массаж, гимнастические упражнения…

Вскоре к великой радости Гриса к его прогулке в саду присоединился Верт. Он был как-то странно одет – в комбинезон чернорабочего.

— Не удивляйся, Грис, — объяснил он. – К вам сюда очень трудно попасть, вот и пришлось избрать несколько… окольный путь. Больница серьезно охраняется…

— От террористов? – удивился Грис.

— От террористов, да, — быстро сказал Верт. – Много, знаешь ли, террористов развелось в последнее время…

И они оба расхохотались.

— Я принес тебе вторую часть записи интервью с Линдой Грэффи. У вас ведь там есть видео?

— Да, есть. Ну как там, за воротами больниц? – спросил Грис Верта. – Чем живешь, старина?

— Скриплю по-прежнему. Пытаюсь продолжить то старое расследование…

— Которое?

— О гибели Линды Грэффи. Помнишь, я говорил тебе, что там не все концы сходятся с концами?

— Расскажи подробнее.

— Машина Линды не просто упала в пропасть: она столкнулась с другой машиной, которую до сих пор не обнаружили. Это случилось на повороте, на самом высоком и опасном участке дороги, где водители обычно крайне внимательны и до предела снижают скорость. А Линда была прекрасным водителем. Машины не могли столкнуться. Встречная, если имела большую скорость, должна была тоже упасть, но этого не произошло. Я поднял материалы следствия, восстановил на том самом месте картину следов. Во всем это что-то не так!

Мало что удалось понять. Ясно одно: Линда добилась каких-то успехов в увеличении продолжительности жизни. Она проводила опыты на обезьянах – мартышках. Животным удавалось, по последним сообщениям жить в два раза. Если бы человек жил в два раза дольше, при этом оставаясь молодым, Грис, это привело бы к взлету человеческой цивилизации! За последние несколько веков продолжительность жизни человека возросла от 20 до 70 лет и больше. Одновременно, начиная с 17 века, идет научно-техническая революция. Ты скажешь, она принесла много горя. Да, как и любые человеческие достижения. За все надо платить ошибками и катастрофами. Но общий баланс все-таки, я думаю, положительный. Глобальный Кризис? К нему привела наука? Да, но верно и то, что только наука способна нас вывести из него. И одной из важнейших предпосылок роста науки, Грис, является увеличение продолжительности жизни! Великие открытия просто не смогли бы состояться, если бы их творцы не имели времени, чтобы их совершить. А теперь сопоставь это с возможностями, открытыми профессором Дильмом и твоей старой подругой, Линдой Грэффи!

— Да, Верт, но ты упускаешь из виду специфику нашего общества, носящего классовый характер. Возможности продлить жизнь монополизируют богатые. Как в одном старом романе о будущем, у нас возникнут «долгоживущие» и «короткоживущие»…

— Ты прав. Долгая молодость вряд ли когда-нибудь будет дешевой и доступной всем. Но это значит – государство должно взять ее на себя! Люди прежде всего должны узнать о существовании реальных эффективных методов увеличения продолжительности жизни. Если об этом станет широко известно, если это будет не слухами и не пустым трепом дилетантов, если об этом заявят сами специалисты — тогда все люди встанут на борьбу за свою жизнь. Простой и естественный механизм самосохранения сработает в масштабе целого общества. Люди выйдут на улицы, чтобы жить. Главное право человека – это не гласность, не собственность, не право на собрания или демонстрации. Это – право на жизнь… Главная ценность человека – не деньги, не секс, не искусство, да, прости Грис, главная ценность – сама жизнь, ибо она содержит в себе все. Невозможно утаить шило в мешке. Любая домохозяйка, которая смотрит телевизор, удивится, что президент выглядит поразительно молодо, когда его возраст приближается к 90 годам. Прогнозирую – это будет социальный взрыв.

— Будь осторожен, Верт. Опасно оказаться предсказателем перед самым началом событий. Вспомни Кассандру и Лаокоона.

— Я осторожен, насколько это вообще возможно. Как сказал поэт «в наши дни и воздух пахнет смертью, открыть окно – что вены отворить». Это было сказано давно, но нынче к этому сладковатому запаху добавился еще один – запах жизни…

Когда Грис вернулся в палату, он сразу же вставил диск, полученный от Верта в отверстие телевизора. На экране появилось лицо Линды. Голос молодого Верта спросил:

— А все же, Линда, нельзя ли поподробнее о механизме смерти? Если для одной статьи технических деталей будет много, я мог бы разбить это на две публикации.

— Хорошо, — сказала Линда, – поговорим о внутреннем механизме смерти и старости человека. Предупреждаю – это всего лишь один из нескольких механизмов, но он срабатывает в первую очередь. Если бы его не было, человеческую жизнь можно было бы удлинить в полтора-два раза, пока не начнут действовать другие факторы.

Прежде всего – о нормальном обмене веществ. Есть два вещества, которые вырабатываются в организме человека и играют огромную роль в обеспечении клеток энергией. Одно из этих веществ – инсулин.

Выработка инсулина организмом зависит от наличия глюкозы. Если глюкоза попадает с пищей, сразу же поджелудочная железа вбрасывает инсулин в кровь. Глюкоза –важнейшее «топливо». А инсулин обеспечивает сгорание этого топлива. В то же время лишняя часть глюкозы накапливается в виде жира. Днем, когда мы едим, обеспечение энергией идет по этой схеме. Но ночью все происходит по-другому. Еды нет, глюкозы нет, и организм питается жировыми запасами, управляющим веществом становится соматотропный гормон гипофиза, иначе СТГ. Это – второе крайне важное вещество в организме. Во многом оно по своим свойствам противоположно инсулину. Во-первых, его выработка тормозится глюкозой. Во-вторых, оно тормозит сгорание глюкозы в тканях. Действительно, если нет еды, то нужно питаться жировыми запасами, сохраняя остатки глюкозы. И, наконец, СТГ разлагает жир на жирные кислоты, которыми питаются клетки.

Роль СТГ огромна, когда человек растет. При увеличении количества СТГ рост человека увеличивается до двух метров и больше, при уменьшении – рост замедляется, и получается карлик. На опыте показано, что рост человека идет в основном ночью, когда СТГ много в организме. Такова картина нормального процесса энергетического питания организма. Оно происходит по волнообразной кривой: от питания глюкозой к питанию жиром и назад к питанию глюкозой… Но к старости этот ритм сбивается.

Профессор… Дильм еще в восьмидесятых годах 20-го века впервые высказал идею, что в старости выработка СТГ практически не тормозится глюкозой. Что же происходит? Мы встаем утром, выпиваем горячий чай с сахаром, глюкоза попадает в организм, но гипоталамус не реагирует, не тормозится, как это должно быть. Он не дает нужной реакции гипофизу и СТГ продолжает вырабатываться. В результате в организме все время присутствуют в высоких концентрациях оба главных вещества: инсулин и СТГ. Ритм разлаживается, что и приводит к главным заболеваниям старости: к раку, атеросклерозу с инфарктом, к диабету, к ожирению…

Причем порог чувствительности гипоталамуса к воздействию глюкозы не вырастает за один день. Он увеличивается постепенно, под влиянием эпифиза – специальной железы, реагирующей на свет, и отсчитывающей дни человеческой жизни. И нет такой силы в организме, которая способна была бы его остановить. Вся эта система и есть Большие Биологические Часы, постоянно влекущие нас к смерти.

— Линда, — сказал Верт, — на этот раз я понял не больше половины. Поясните мне, например, как возникает атеросклероз.

— Это объяснить проще всего, — ответила Линда. – СТГ разлагает жиры на жирные кислоты, а при этом образуется холестерин. Он создает бляшки внутри сосудов и препятствует кровообращению. Такие бляшки могут закупорить коронарные сосуды сердца, и вот вам инфаркт…

— А рак?

— Ну, здесь возможны различные механизмы, но, очевидно, что повышенная секреция СТГ неизбежно должна приводить к усилению деления клеток, и к появлению новообразований…

Запись оборвалась.

Грис обернулся: в дверях стояла Мария.

— Действительно, — сказала она. – Сходство между мной и этой женщиной есть. Извините, мистер Грис, я не знала, что вы заняты…

— Мистер Грис, — сказала однажды Мария, — вы не могли бы подробнее рассказать мне о Линде Грэффи. Почему вы расстались?

— Хорошо, Мария. Здесь нет никакого секрета. Это было очень давно, и мы были тогда еще совсем молодыми. Нам было по двадцать. Можете представить, я в те годы учился на медицинском факультете. Потом, вскоре, музыка затянула меня, я бросил медицину…

— Если бы не музыка, кем бы вы стали?

— Хирургом, очевидно.

— Значит, и она тоже была бы хирургом.

— Да. Мы с Линдой учились на одном потоке. У вас, Мария, не было случайно такой родственницы в роду? Она могла бы быть вашей бабушкой.

— Нет, мистер Грис. Не было, увы. И что же произошло?

— Произошла любовь, Мария, первая любовь. Идемте в тот зал, где стоит пианино – я попробую объяснить вам это с помощью музыки.

— Хорошо, но только играйте очень тихо, потому что здесь есть пациенты, которые спят днем. Их нельзя будить. Впрочем, стены толстые и почти не пропускают звук…

Они вышли в коридор, сняли чехол с маленького, неизвестно откуда взявшегося пианино, и Грис стал тихо играть «Лунную сонату». Тихо и проникновенно. При этом он смотрел на Марию, а у нее из глаз текли слезы.

Когда Грис кончил играть, Мария вдруг обняла его и поцеловала.

— Это великолепно, мистер Грис, — сказала она, вытирая слезы.

Грис от этого поцелуя почувствовал волну неизвестно откуда взявшегося чувства. «Старый бродяга, — выругал он сам себя. – За восемьдесят, а все еще не равнодушен к девчонкам. Возьми себя в руки – она любит твою музыку, а не тебя. Бетховена она любит, безусловно». И он пошел назад в свою палату, как старый краб, заползающий в темноту между камней под водой.

И туда же, в темноту его палаты за ним вошла Мария. И они сидели в темноте, он – на кровати, она – на стуле. И он смотрел на ее белое лицо в тусклом вечернем свете, пробивающемся из-за штор…

— Мистер Грис, — наконец сказала Мария, — я хочу все-таки понять, что произошло между вами и Линдой. Почему вы расстались?

— Видите ли, Мария (он упорно не хотел пользоваться правом старшего и переходить на «ты»), видите ли… Нас разлучила не ревность, не измена, ничто в этом роде. Множество мелких размолвок, упреков, понимаю, глупых, но болезненных. Это ранит душу и убивает чувство. Но мы были тогда слишком молодыми, слишком неразумными и наивными. Мы много еще чего не понимали. И сами убивали наше не успевшее расцвести чувство. Есть у математиков такое понятие «интеграл». Вижу, оно вам знакомо. Интеграл состоит из множества мельчайших частиц – дифференциалов. Каждый из них бесконечно мал. Но в сумме все равно может получиться бесконечность.

Вот так мы и расстались с Линдой однажды, даже не попытавшись понять, в чем причина, и почему любовь, казалось, умерла.

— А любовь действительно умерла?

— Ну нет, конечно, нет. Потом мы страдали, тосковали, но вернуться друг к другу не могли — боялись. Знаете, людей кто-то сравнил с дикобразами на морозе: стремясь согреться, они пытаются прижаться друг к другу и натыкаются на иглы… Много позже я прочитал замечательную книжку Карнеги об отношениях в семье. Там рассказывается, в том числе, о трагедии русского писателя Льва Толстого, которого постоянно изводила его жена Софья. Она превратила его жизнь в ад, из которого он пытался вырваться и вырвался только перед самой смертью, совершив отчаянный побег. Главной причиной были постоянные придирки жены, как бы сам Толстой все это ни объяснял. «Я погубила его», — признавалась Софья детям после смерти великого писателя, но было уже поздно… Так и мы с Линдой мучили друг друга, хотя и любили. Если бы книга Карнеги попалась мне раньше – возможно, нашу любовь удалось бы спасти! Но я не читал книг по психологии, видимо, считая себя умнее их авторов. Мудрость и понимание людей, Мария, приходит с возрастом, когда слабеет физиология и понятие «любовь» превращается в абстракцию.

— Временами я, — произнесла Мария, — отождествляю себя с той девушкой. Это очень странное переживание, мистер Грис.

Грис почувствовал, что рука Марии обвила его шею и ее щека прижалась к его щеке. Потом Мария встала. Открылась дверь – и в ней мелькнул ее тонкий силуэт…

Наступил июнь. Хотя минут подобной близости не повторялось, Грис привязался к девушке, и теперь уже каждый день с утра ждал ее появления. И она приходила каждый день.

Однажды Мария принесла ракетки для бадминтона и предложила сразиться.

Грис с удивлением смотрел то на ракетки, то на сиделку.

— Вы думаете, это мне по силам? – спросил он.

— Главный врач, доктор Спарк, ставит это условием вашей выписки, мистер Грис.

— Если так – пойдемте.

К своему удивлению, Грис обнаружил, что может играть в подвижные игры. Обладая прекрасной реакцией, он даже мог при желании отбить любой удар соперницы.

— Я больше не играю, мистер Грис, — сказала в конце концов Мария, — вы поддаетесь.

— Извините, Мария, я засмотрелся на вас. Вам очень идет форма медицинской сестры. Уж простите старика.

Между тем небо застлали тучи, закапал летний редкий дождь. Грис и Мария побежали к деревьям. Они сели рядом, и Мария открыла сумочку, чтобы привести в порядок косметику. Она неосмотрительно положила зеркальце рядом с собой. Грис взял зеркальце и поднес к своему лицу. Видимо вид его после этого был настолько удивленный, что Мария засмеялась.

— Что вы увидели в моем зеркальце, пациент?

— Я… — пробормотал Грис, — увидел… себя… в двадцать пять лет.

— Ничего удивительного: терапия, которая с вами проводится, имеет легкий омолаживающий эффект.

— Легкий омолаживающий эффект? Кого вы хотите обмануть, Мария? В чем разгадка?

— Я вижу, дальнейшие секреты бесполезны, — вздохнула Мария. – Пойдемте в корпус, нам надо серьезно поговорить.

— Разгадка в том, — начала Мария, усевшись с ногами в пухлое больничное кресло, — что методы радикального омолаживания действительно существуют, и в истоках их создания действительно стоит ваша подруга юности Линда Грэффи. Разгадка в том, что некоему лицу так полюбилась ваша музыка, что оно, это лицо, работая в закрытой государственной клинике, в которой производятся опыты по доведению методики омолаживания до совершенства (чтобы можно было применять ее к первым лицам государства), решило отплатить вам добром, и, узнав о вашем сердечном приступе, и зная, что рано или поздно такие приступы кончаются смертью, решило спасти вас и добилось, чтобы вы стали очередным «подопытным кроликом». Все прошло великолепно. Вы поправились, стали на много лет моложе. Вот в чем разгадка…

— И это одно лицо – вы, Мария?

— Разве не ясно?

— Наоборот, проясняется и многое другое. Как я мог этого сразу не понять! Никакой Марии не существует. Ты не Мария, ты – Линда. Это же ясно, как божий день.

— Как ты это понял?

— Просто я знаю тебя. Ты не могла бы начать экспериментировать на людях, не испробовав метода на себе. Старинный завет всех врачей: «Не навреди». У русских был видный ученый – Богданов. Он занимался переливанием крови, хотел этим способом омолаживать людей. Не получилось: однажды после переливания он умер сам… И ты прекрасно знала о нем, даже рассказывала когда-то мне… Он был твоим идеалом…

— Ты прав, Грис. Я даже дважды подвергалась эксперименту. И оба раза – удачно: доктор Спарк, мой коллега, – великий хирург. Твой друг Верт также был прав, когда сомневался в официальной версии моей смерти. Авария была спектаклем, который разыграли, чтобы объяснить мое исчезновение. Конечно, я была против засекречивания исследований, но другого выхода не было. Мне предложили либо это, либо – остаться в падающей с горы машине. Я оказалась слабой.

— К тому же к числу твоих мотивов относилось желание осчастливить человечество. Однако из твоих слов, Линда, я понял, скорее, что попытка перевести стрелки Больших Биологических Часов – бесполезна? Значит, этот механизм можно все-таки исправить? Так сказать, удалось отвести стрелки назад?

— Увы, Грис, это нереально. Устройство системы слишком хрупко и сложно. Гораздо проще, если к данному предмету подходит такое слово, – попытаться приживить человеку устройство, которое могло бы, непосредственно управлять системой старения, подавая электрические импульсы и микродозы вещества на несколько желез одновременно: эпифиз, гипофиз и гипоталамус. Радикальное омоложение было при этом всего лишь подарком судьбы… Вот только одна загвоздка – эти железы расположены в головном мозгу человека.

— Значит — операции на человеческом мозге?!

— Да. Но не на коре. Например, гипофиз расположен в самом центре, если представить мозг в виде шара.

— Все равно! Это же вмешательство в сознание!

— Не в большей мере, чем когда мы оперируем на сердце. Сознание связано с большими полушариями, с корой мозга, с лобными, височными и теменными долями больших полушарий. Все же, что лежит внутри, имеет к нему такое же отношение, как и любая другая часть тела.

— Ну, это очень спорный момент.

— Да, так считают многие. Но ведь мы с тобой т о ч н о знаем, что это не так: мы же остались теми же личностями, что и раньше. Но именно поэтому исследования тормозятся… Сейчас они проводятся всего лишь в одном закрытом медицинском центре – здесь.

— Только ли по этой причине, Линда? Мой друг Верт считает, и не без основания, что привилегированные классы хотят оставить продление жизни только для себя, боятся народных возмущений и потому засекречивают исследования. Он полагает, что, как в старом научно-фантастическом романе, могут возникнуть два класса: «джи» и «кжи» — долгоживущие и короткоживущие. По его мнению, такая структура общества нестабильна и чревата народным возмущением. Однако в романе, о котором идет речь, описано стабильное общество. Похоже, человечество ввинчивается в новую спираль инферно, не выпутавшись из старой… И теперь ему грозит окончательно захлопнуть крышку собственного гроба, хотя внешне все будет выглядеть великолепно: танцы и песни… на костях…

— Все это пока – безосновательные абстракции, Грис. Бессмертие – мечта человечества, великолепная, прекрасная мечта. Ради ее исполнения и затевалась наука! Разве мы можем сейчас, когда стоим на подступах к решению этой проблемы, запретить эксперименты? Разве это выход – запрещать и закрывать? Да и возможностей таких ни у кого нет. Всегда найдутся достаточно талантливые ученые и искусные хирурги, которые восстановят наш путь, наши технологии, не спрашивая позволения ни у кого. В какой-нибудь другой стране – почему бы нет?

Они немного помолчали. Затем Грис сказал:

— Но не абстракция – другое: мы с тобой, и наша вновь обретенная молодость. Что будет с нами? Любим ли мы до сих пор друг друга? Или годы все-таки развели нас по разным углам клетки, называемой «жизнь»? Сможем ли мы вернуться к истоку, к тому началу наших чувств, который сами некогда забросали грязными бумажками, очистками от картофеля, окурками и консервными банками? Сможем ли, прожив жизнь без любви, накопив то количество жизненной мудрости, которое смогли, начать все сначала? Выполним ли мы «задание Бога», с которым не справились в прежней жизни?

— Время покажет, Грис. Знаешь, дорогой, я уверена, что если нам это все-таки удастся – то и у всего человечества окажется достаточно разума, чтобы не свалиться в бездну инфернальности – ведь мы такие же люди, как и все остальные…

В карманчике синего халатика Линды зазвенел мобильный телефон. Она нажала кнопочку и даже Грис услышал срывающийся голос доктора Спарка:

— Извините, что прерываю беседу, но только что пришло сообщение о смерти господина Верта при неизвестных обстоятельствах. Убийцы сожгли его квартиру, всю его библиотеку. Ранее сообщалось, что он поместил в открытой сети секретные материалы о наших исследованиях… Ужасная трагедия. Будьте осторожны, доктор Грэффи!

Но Линда и Грис не отрываясь смотрели друг на друга, как люди, которым уже нечего бояться.

Материал о физиологии человека взят из книги замечательного советского ученого В.М.Дильмана «Почему наступает смерть».