Дом

Я действительно благодарен этому дому. Он стряхнул с меня сонную одурь и поставил на ноги. Иногда я вижу его в своих снах — большой, в два этажа, угрюмый, из потемневших от времени дубовых брёвен, с узкими бойницами окон и ржавым громоотводом, он занимал всю вершину каменистого холма. У подножия холма текла река, и шум движущейся воды до сих пор иногда будит во мне воспоминания.

Письмо от неизвестного отправителя прибыло тогда очень вовремя, оно сподвигло меня на ещё одну, последнюю попытку. Тот период моей жизни покрыт дурманом обезболивающих, из которого я иногда вываливался в реальность калеки. Мои ноги были слишком слабы, чтобы нести тело, ничто не могло им помочь. Чтобы убежать от этой реальности, я снова нырял в дурман и оставался там все дольше и дольше. Но в письме был шанс, последний шанс, и я не мог им не воспользоваться. Он и привёл меня к темному дому.

Этого парня я встретил, когда с проклятьями ковылял к дому. Он догнал меня и дальше шёл рядом. Здороваясь, он протянул мне левую руку. Правая напоминала скорее скрючившуюся ветку дерева, усохшую и бесполезную. Пожимая его ладонь, я отметил сильные длинные пальцы. Пальцы пианиста. Он тоже получил письмо от неизвестного, сорвался и приехал сюда. Мы всю дорогу до дома гадали, какое же лечение нам тут могут предложить, стараясь разговорами развеять гнетущее впечатление от местности.

На входе нас встретил хозяин дома — низкий, очень полный старичок, двигавшийся удивительно легко для своего возраста и комплекции. Он препроводил нас к остальным пациентам.

Нас было пятеро. Пятеро отчаявшихся людей, готовых поехать к чёрту на рога, лишь бы обрести исцеление. Пока мы подозрительно переглядывались, профессор (так после этого дня мы стали называть хозяина дома) отошёл к двери, а затем одним-единственным действием полностью разрушил наши представления об этом мире. Он поднял к потолку самого крупного среди нас, громилу в полтора меня весом. Профессор просто стоял поодаль и улыбался, а громила парил возле потолка, размахивая руками и выпучив глаза. Следующим был пианист. Мы оцепенели от изумления. И лишь когда настал мой черед, я догадался, что может предложить нам этот улыбчивый человек.

Затем, ошеломленным, ничего не понимающим, он рассказал нам о некоторых требованиях своего метода. Следующие полгода — срок, указанный в письме — мы должны думать только о своей проблеме. Должны помнить только о ней и о том, почему мы хотим от нее избавиться. Яркое воспоминание. Вся наша пятерка по сей день стоит перед моими глазами: громила, с детства воспитываемый в цирке атлет, неспособный поднять сейчас ничего тяжелее ботинка; женщина — потомственный хирург, чьи кисти рук после аварии жили отдельной жизнью, непрестанно корчась и содрогаясь; тощий угрюмый тип, чьи кости разбивались как стекло при случайном ударе; пианист, вместе с рукой лишённый доступа к великой музыке; и я, мечтающий выбросить проклятые костыли в жерло вулкана и спуститься оттуда не ползком.

Хорошо помню странное состояние, охватившее нас после этой демонстрации. Требовалось время на понятие и принятие факта, открывшегося нам. Меня всего трясло от лихорадочного возбуждения. Профессор показал наши комнаты и оставил до утра. Утром, после завтрака началась первая тренировка. Или первый сеанс исцеления?

Профессор встал спиной к стене и подбросил легкий мячик к потолку. Нужно было представить, как его сносит ветром в сторону. Я так и не узнал, кто из нас первый преодолел себя. Не я. Но из пяти рук, направленных на мячик, одна принадлежала человеку, проложившему дорогу остальным. Мячик, ничем не потревоженный, мягко шлепнулся на пол.

— Ладно, в первый раз ни у кого не получается. — Профессор наклонился подобрать его. — Попробуем еще разо…

Он не договорил. Плотный гобелен за его спиной выгнулся и дрожал, словно под порывом сильного ветра.

К концу первой недели каждый из нас мог повторить этот трюк. Именно тогда профессор и взял деньги за лечение. На тренировках он частенько рассказывал, что подобные способности есть у каждого человека, но пробудить и развить их легче всего в местах, подобных этому дому. Что здесь раньше было древнее капище, а он лично проводил тут раскопки. В минуты особенно хорошего настроения он провожал нас в свой кабинет и показывал жутковатого вида каменные статуэтки, топорики, ножи и маски, якобы найденные им лично при раскопках. Он вообще любил поговорить, этот старик. И мы ему верили.

Дом, что так подавлял в первый наш день здесь, внутри оказался удивительно тихим и уютным местом, где полы были застелены толстенными пушистыми коврами, светильники, ручки дверей и посуда сияли, пыль и паутина в углах и на многочисленных гобеленах отсутствовали, а петли распоследней двери кладовой смазаны и не скрипели. За порядком в доме следил сам профессор. Видимо, в этом месте действительно было нечто, облегчающее наши усилия. К концу первого месяца пианист смог манипулировать пятью небольшими каучуковыми шариками одновременно. Тогда я в первый раз увидел его улыбку. Думаю, именно в этот момент он почувствовал, что сможет вернуться к своему пианино. У остальных дела тоже шли замечательно: циркач смог жонглировать одной маленькой гирькой, стеклянный парнишка теперь мог не бояться случайных ударов о дверь, хирург могла без собственных травм почистить рыбу, а я на тот момент мог уже целых десять минут ходить, как здоровый человек.

Шёл пятый месяц, когда нас внезапно стало четверо. Утром я заглянул к циркачу, чтобы позвать его к завтраку, и обнаружил его в луже крови. Ещё одно яркое воспоминание. Вот я бросаюсь к нему, зову остальных, пытаюсь прощупать пульс, но все бесполезно. Его голова расколота, как орех, а рядом валяется окровавленная гиря — большая, из тех, которыми он вчера только смог вновь жонглировать. Несчастный случай был налицо, того же мнения придерживалась и приехавшая полиция. Во всяком случае, допрос был простой формальностью, хотя этому могла способствовать бумажка, тайком переданная старшему полицейскому профессором. Похороны были назначены на следующий день.

Чтобы немного успокоиться, весь оставшийся день тогда я потратил на тренировку. Около полуночи пришло понимание, что теперь я могу свободно ходить больше часа без отдыха. Это ощущение было настолько сильным, что временно затмило смерть одного из нас. И я пошёл к профессору, забыв и о позднем часе.

Лишь увидев приоткрытую дверь профессорского кабинета, я сообразил, что он может уже спать. Я потянул на себя дверь и та без скрипа распахнулась. Профессор поставил стол посреди кабинета и медленно, словно священнодействуя, нарезал на кусочки и ел что-то розовато-серое, влажно сверкавшее в пламени свечей. Во всяком случае, он не спал, и я постучал по косяку двери.

Ужас, на мгновение исказивший лицо профессора, исчез так же быстро, как и появился. Уже через пару секунд он стоял рядом, ободряюще хлопал по руке и хвалил мой прогресс. Затем намекнул, что вообще-то ночь на дворе и отправил спать. Данный случай произвел на меня тогда самое неприятное впечатление. Профессор явно скрывал что-то от нас. Почему он так испугался? И только укладываясь в кровать, я понял, что, кроме лица профессора, было не так. В тот день я уже видел кусочки чего-то розовато-серого. У тела нашего циркача. Ответ был столь ужасен, что я не мог его принять, поэтому, схватив костыли, я поковылял к другим комнатам.

Мне не поверили. Предложили успокоиться, выпить чаю и лечь спать. Сердце колотилось как бешеное, я был испуган и выглядел явно не внушающим доверия в тот момент. Но способ подтвердить свою правоту знал. Труп до следующего утра лежал в комнате возле выхода. Нужно было просто сходить и проверить. Все вчетвером мы зашли в покойницкую. Кошмары, иногда являющиеся ко мне, зачастую начинаются именно с этого момента. Ведь я был прав. Голова бедняги действительно напоминала расколотый орех — орех без ядрышка, которое унес и съел при свечах профессор.

Да, я был прав, и в этом убедились остальные. И тут новая жуткая мысль посетила всех нас. Никто из нас за эти месяцы не упоминал свои семьи. Их просто не было. Никто не хватился, если бы мы исчезли. И если профессор поймет, что нам все известно, то мы и исчезнем до того, как успеем кому-нибудь все рассказать. То есть этой же ночью. Его силы хватит на всех четверых. И начнет он с меня.

Несколько смертей в одном месте наверняка насторожит даже подкупленную полицию, благо существовал старинный метод скрытия всех улик. Хирург с силой втянула в себя воздух. Остальные последовали ее примеру. Пахло дымом.

Терять новую жизнь сразу после ее получения совсем не хотелось. А убежать могли не все. Да и жить, постоянно ожидая профессора около дверей… Он должен был остаться здесь, принять задуманное им огненное погребение. Мы бросились на второй этаж, молясь, чтобы профессор был в коридоре с нашими комнатами.

Он стоял возле моей комнаты, держа в руках старый чемодан и одну из тех жутких статуэток. Может, именно увлечение ими подсказало старику столь чудовищную идею? В некоторых племенах практиковалось поедание частей тел павших врагов, чтобы обрести их силу. Были ли мы не первой партией обреченных? Или только нелепая смерть бедолаги циркача пробудила дремавшего монстра? Я так и не узнал ответов на эти вопросы. Но следующий кошмар, после мертвеца с пустой головой, для меня всегда начинается так — длинный коридор, резкий запах дыма и сверкающие глаза каменной твари.

Слова тут были не нужны, мы отскочили за дверь и навалились на нее всеми доступными силами. Огонь распространялся необыкновенно быстро, он пожирал ковры и пол, как солому. Словно живое существо, увидевшее смертельного врага, он бросился на древние дубы стен и те вспыхнули ярким пламенем. Стало жарко. Тяжелый удар в дверь едва не заставил меня обессиленно сесть на пол. Четыре руки, вытянутые вперед в надежде изменить свою жизнь, до боли напоминали нашу первую тренировку. И дверь выдержала первый удар, подарив нам пару секунд. Поддерживая друг друга, мы отступили к выходу. Следующий удар разнес дверь в щепки. Коротко охнул пианист — щепкой ему разорвало ухо. Занялся потолок. Единственной преградой между нами и профессором могла стать только входная дверь.

Я уходил последним, оставив костыли где-то позади. Дверь за мной закрылась. Словно ураган за мгновение пролетел мимо меня, выворачивая доски пола. Он был близко, но огонь был ещё ближе. Нужно было продержаться ещё несколько секунд. Профессор тоже прекрасно это понимал. Входная дверь не даст нам этих секунд. Вот тогда-то я и подумал, что не лучше бы было просто ходить с костылями? Не ехать сюда? Ползать, но живому? Такие же мысли наверняка посещали и остальных. Но тут дверь разлетелась в щепки.

Он так и не сказал нам своего имени за эти месяцы. Хрупкий парень по прозвищу Гласс сохранил нам жизни, просто шагнув вперед. И его первого заметил взбешенный профессор. Парня, ставшего за эти месяцы самым крепким из нас, скрутило, как тряпичную куклу, но на это подарило нам драгоценные мгновения. Мы просто сделали то, к чему привыкли. Мусор и щепки, поднятые пианистом, закрыли обзор профессора. Тело его резко взмыло вверх к потолку, управляемое мной. И в тот же самый момент хирург остановила движение статуэтки, вырвав ее у него из рук. В этой ситуации профессор повел себя как обычный человек. Ничего не видя, он просто рванулся в сторону, за дорогой для себя вещью, потратив последние отпущенные ему мгновения. Горящий потолок рухнул, даруя ему огненное искупление.

Мир твоему праху, циркач. Спи спокойно, Гласс. Пепел тебе пухом, наш учитель.

Я действительно благодарен этому дому. Благодарен за годы новой жизни. Благодарен за кошмары, не дающие мне ничего забыть. Благодарен за сегодняшний ужин. На него придет вернувшийся с гастролей пианист с женой, если у той не будут назначено срочной операции. И я благодарен за то, что в любой момент могу сам подойти к окну и увидеть, как играет мой сын с друзьями. А над их головами мечется в разные стороны и не собирается падать легкий мячик.