Чужие письма

Все называли его Седым. Настоящую же фамилию многие узнали только на похоронах, прочитав надпись на маленьком кусочке фанеры — "Глухов Василий. Родился… Умер..." А через месяц об этом человеке забыли окончательно. Разве что какая баба ещё с полгода ругала упившегося до невменяемости мужа: "Что, как Седой на кладбище торопишься? Сволочь бестыжая..." Потом прекратились даже такие разговоры. Коротка память людская, если беда не опалила тебя самого.

Помнится, слухи ходили разные: одни убеждённо врали, будто порешил он собственную семью да прячется теперь от милиции, другие упрямо твердили о тяжёлой контузии в Афганистане. Забыл, мол, после ранения какого роду-племени и мается теперь неприкаянным. Потому и пьёт по-чёрному, зло. Хоть редко, но зато с утра до последней звезды. В такие дни его вообще старались десятой дорогой обойти, потому как в беспамятстве мог Седой и в глаз заехать, и зубы хорошенько проредить. Бывали случаи. В общем, местные алкаши его сторонились, дети побаивались, а остальные просто терпели. Ничего удивительного — в деревне, где скоро останутся лишь дети да старики, за всякого здорового мужика держатся крепко.

Как-то по весне забрёл я на дальний порог. Надеялся поймать с десяток голавликов или подъязков, а в итоге напоролся на трёх пацанов из соседнего села. Не понравилось им, что чужак на их территории рыбу промышляет, вот и собрались поучить меня малость, да неожиданно Седой объявился. Поскольку о его припадках бешенства и, главное, тяжёлых кулаках хорошо знали во всех окрестных деревушках, то связываться с нами ребята не рискнули. Так мы и познакомились ближе, хотя друзьями всё же не стали.

Я частенько вечерами просиживал в его хате. Он рассказывал разные военные истории, а я слушал. Говорил о Первой Мировой, о битвах с Наполеоном. Удивительно то, что рассказы Седого были живыми, будто он сам пережил эти события лишь вчера. Изредка неожиданно замолкал, доставал стопку ветхих листов исписанной бумаги и угрюмо перебирал их один за другим, совершенно не замечая ничего вокруг. В такие моменты я старался тихо уйти, потому что уже знал — Седой опять будет пить до утра.

Но в тот последний вечер он бросил стопку на стол и вдруг заговорил:

— Забери их! — Седой лихорадочно сгрёб разбросанные листы. — Забери! Сил больше нет всё это вспоминать! Устал...

Внутри стало пусто и холодно. Взгляд Седого вдавил меня в спинку стула. Я чувствовал лопатками каждый сучок, каждую щербинку на полированной поверхности доски. В ушах сверчками запели тревожные трели. Животный ужас… Он просыпается и скручивает внутренности в тугой скулящий клубок. И воет, воет не переставая… Уж не знаю, с перепугу или просто из желания побыстрее сбежать подальше от страшных глаз Седого, но бумаги я забрал, не раздумывая. А на следующее утро его нашли мёртвым, вцепившимся побелевшими пальцами в стакан с водкой.

Уже дома выяснилось, что забрал я у Седого солдатские письма. Совсем короткие, чуть подлиннее, но все до одного недописанные. Словно какая-то важная причина оборвала мысль на полуслове. И самое странное — из разных эпох. Моих скромных школьных познаний истории вполне хватило, чтобы это понять. Как они попали к Седому? Вопрос, на который удалось получить ответ гораздо позже, когда я уже поступил в училище и перебрался из деревни в город. Я перечитывал письма десятки или даже сотни раз, многие запомнил наизусть, но всё равно не мог из этих крошечных осколков чужих судеб понять — зачем Седой хранил их столько времени и почему так страдал? А ещё не покидало тревожное ощущение, будто есть в них что-то общее.

Дождливым осенним вечером я лежал на кровати, перебирал в очередной раз письма и даже не заметил, как закрыл глаза. Но строчки не исчезли. Даже внимание обратил на столь странное обстоятельство не сразу — казалось, по-прежнему достаю новые листы и пытаюсь отыскать среди слов ответ. Глухо шумел дождь за окном, и вдруг вперемешку с буквами замелькали какие-то смутные образы. Они становились ярче и реальнее, мелькали всё быстрее и быстрее, пока не слились в непрерывную череду картинок. Как в кинофильме. Вот только "плёнку" моё сознание прокручивало в обратном направлении...

Стоп!

Они лежат на кроватях. Восемь человек. Если бы не бурые от свернувшейся крови подушки, можно подумать, что просто отдыхают. Часовой заснул, мать его! Эх, не надо было говорить про смену — расслабились пацаны. И сам виноват трижды, дурак хренов! Захотел лично отобрать новых бойцов! А "духи", как и положено, пришли на рассвете и вырезали всех до одного, суки!

В моих руках чьё-то письмо. Строчки дрожат и расплываются.

"… Наташка, ура! Завтра приезжает смена, а нас отправят на базу. Всего месяц, Наташка, и я вернусь к тебе навсегда! Мы опять будем сидеть на нашем утёсе, смотреть на Енисей и целоваться до утра. Остался один месяц..."

Торопятся кадры, спешат. Стоп!

Ну и жарища! Солёные капли пота заставляют прищуриться. Да и пылища кругом такая, что фрицев почти не видно. Только пули крошат кирпич над головой. Плотно бьют, гады!

— Серёга! Возьми Завьялова и Степанова — попробуйте обойти водокачку с той стороны, иначе отрежут Андрюху нахрен!

А всё этот козёл особист! Говорил же ему, нельзя пулемётчика на водокачку сажать. Пространство перед ней открытое, не удержать такую позицию силами одного взвода. А он, рожа паскудная, в ответ: "Вот и будет стрелять до последнего патрона, не побежит. Да и остальные тоже". Самого бы туда вместо Андрюхи!

Пулемёт замолчал, словно поперхнулся на середине очереди. И сразу среди развалин станции замелькали фигурки немцев. Совсем рядом с водокачкой.

— Серёга, отставить! Будем прорываться вместе!

Мы даже тело Андрея забрать не смогли — только письмо и документы.

"… с таким командиром, мама, ничего не страшно. Бережёт солдат, как собственных детей, никогда в беде не оставит. С ним всю войну пройти можно..."

Опять фрицы насели со всех сторон. Половина взвода полегла, пока к своим отходили. А там уже особист слюной в лицо брызнул:

— Какого чёрта, лейтенант? Почему оставили позицию?

— Чем воевать? Голыми руками? У бойцов даже одного патрона застрелиться не осталось!

— Под трибунал пойдёшь, лейтенант, за невыполнение приказа! Собери людей и бегом марш назад!

Я посмотрел на его помидорного цвета рожу с выпученными, как у фарфоровой куклы, глазами и со всей силы всадил кулак прямо в раскрытый рот. Брызнули зубы вперемешку с кровью. Не будешь теперь, падла мордатая, медсёстре Олечке улыбаться!

Простите, ребята — не сдержался и опять всё испортил...

И снова размытая полоса образов и строк.

Господи, неужели нет спасения от проклятия? Опять не по своей воле оставил взвод: подполковнику, видите ли, понадобилось представить героя вчерашней атаки французским офицерам. Пришлось полдня проторчать в штабе как старой деве на смотринах. А в это время немцы атаковали наши позиции и захватили в плен всех моих людей прямо в убежище! Ещё двадцать один человек добавился к списку потерь. Что теперь с ними? Остались только личные вещи да несколько писем.

"… Помните, матушка, рассказывал я Вам про командира нашего? Ох, и отчаянный человек, право слово. Как может в одной душе милосердие Божие с бешенством дьявольским соседствовать? Намедни в первую свою штыковую атаку ходили во славу Государя. Откуда столько злобы в человеке, матушка? Кругом крики свои да чужие, кровь ручьями. Иван Голубев, упокой Господь его душу, на себя назначенный мне штык принял. И только потому сбил меня прикладом солдат кайзеровский, а не насквозь сердце проткнул. Думал я, что пришла последняя минута, а помолиться Господу уж ни сил, ни времени не было. И тут командир явился демоном безумным. Под винтовкой проскочил да вцепился немцу зубами в горло словно дикий зверь — загрыз, как волк овцу режет. Страшно, матушка. Не как люди бьёмся, а как воры без совести и милосердия.

Но ещё страшнее было, когда он потом ко мне подошёл. Кровь чужая изо рта сочится, как у вурдалака, в глазах безумие адово. Рассказывали люди, что в бешенстве таком ему и подполковник не указ. А командир только одно сказал: "Бейся, ефрейтор, за жизнь солдата как за собственную. Иначе будешь проклинать себя до конца дней и поседеешь, как я, до времени". И то сказать, он-то за спины чужие никогда не прятался, за что и уважение имеет от простых людей..."

Цепочки слов тянут меня за собой в далёкое прошлое.

Значит, вырваться они не сумели… Все слышали, как адьютант докладывал генерал-майору Депрерадовичу об окружении французами двух эскадронов Репнина и взвода корнета Альбрехта. А бой-то уже затих окончательно. И никто из них не вернулся. Никто. Теперь заключительный акт трагедии — время санитаров, похоронных команд и мародёров. Мерзко на душе от ощущения, будто я кого-то предал. И эти нелепые бутылки шампанского на столе как злобная насмешка виктории. Игристый напиток радости и победы… Откуда он здесь?! Зачем? Неужели ради того, чтобы разрывать мне душу стыдом?

Опять промелькнули картинки чужой жизни. Или своей?

— Послушайте, голубчик, кто-то должен обо всём доложить генералу! — Репнин нахмурился. — Выполняйте приказ!

И тут же неожиданно улыбнулся:

— Вот ещё что. У вас сегодня именины, не правда ли? Семнадцать лет… Уже не мальчик, но муж. Найдите хорошее шампанское — после боя мы обязательно поднимем бокалы за ваше здоровье и удачу!

Князь решительно пришпорил коня и, не оглядываясь, устремился к месту вновь разгоревшейся схватки кавалергардов с мамелюками Раппа. Где-то совсем рядом яростно рубились, прикрывая отход Семёновского полка, кавалеристы юного Альбрехта...

Словно вынырнул из глубокого сна. Так бывает — полностью осознаёшь происходящее, но ещё долго не можешь пошевелить даже пальцем. Я верил и не верил в то, что всё увиденное случилось на самом деле. Разум отчаянно спорил с чувствами, а дождь за окном дробно захлёбывался одним словом — "Ты". Наконец-то вернулась способность двигаться. Хорошо, иначе я бы точно свихнулся. Ты, ты, ты...

Эх, Седой, Седой! Зачем я тебя тогда послушал и забрал эти чёртовы письма?! Сколько раз после очередных видений пытался сжечь их, выкинуть, забыть обо всём. Но так и не смог. Рука замирала на полпути, и я опять видел Седого в неизменном старом тельнике. Молчаливого, угрюмо перебирающего бумаги. В такие мгновения мне казалось, что вместе с пожелтевшими листами исчезнет не только память о тех, кто собственной судьбой заплатил за попытку души кавалергарда обрести покой. Что-то обязательно умрёт и во мне. Навсегда… А потом вдруг понял, что другой жизни уже не хочу.

Я вернулся в деревню. Стоял возле могилы, сжимал в руках пачку старых писем и смотрел на фанерную табличку с размытой первыми осенними дождями надписью. Глухов Василий… Сейчас можно было бы совершенно точно указать дату рождения Седого. Нет, скорее того, кем он считал себя последние годы. Того, кто до сих пор умоляет потомков простить. Неупокоенная душа кавалергарда обрела новое пристанище, и теперь бороться с проклятием придётся мне. Хватит ли сил и терпения? Не знаю. Прощай, Седой! Ты молчишь, но я всё равно слышу твой голос.

Через неделю принесли повестку из военкомата...