Чужая надежда

Поздняя осень в городе, отравленном радиацией. Тихий, затхлый холод и пыль, что лежит повсюду — от нее никуда невозможно деться. Ее взметают вверх при каждом шаге темно-бордовые кеды с прорезиненными носами. По кромке площади, по тонкой наледи по самому краю идет молодая совсем девушка. "Видимо, чья-то непослушная дочь-чудачка" — думает господин средних лет, опершийся на перила и разглядывающий то прохожих, то готовящуюся к отлету "Надежду".

— Отбытие завтра с утра, верно? — подходит к нему девушка, и теперь только он замечает, какой больной у нее вид и алым кружевом воспалены веки — то ли макияж, то ли страшная, уничтожающая изнутри болезнь. И неясно ни с первого, ни со второго взгляда...

— Да, завтра с утра, вот сейчас тоже, наверное, пойду проверю как идет погрузка и в номер...

— И антигравы так и не установили, — эхом, тихо, как вздыхает легким ветерком иногда утренний смог, откликается она, будто не слыша ответа собеседника.

— Не установили… — соглашается господин, почти даже не удивляясь тому, откуда эта чудная, совсем еще девчонка в цветастом платье знает про этот, конечно, немаловажный недостаток конструкции крейсеров. А знает ли, чем это чревато, и что случится с городом, когда флот поднимется в небо? Знает, видимо...

— И неужели уже ничего, совсем ничего нельзя сделать?! — бормочет она помертвевшими губами, глядя на копошащихся внизу, на площади у корабля людей.

— А вы разве не летите? — выходит, наконец, из оцепенения господин, и уже совершенно явственно видит перед собой маленькую, хрупкую, странно бледную девушку с черными, страшными и больными глазами умирающей старухи. И так тяжело висят бусы искусственной рябины и кошачьего глаза, царапая тонкую, почти светящуюся изнутри кожу...

— Не с теми я, кто бросил Землю, — фраза звучит неожиданно жестко. И девушка исчезает, закружась во взметенной кедами пыли, и вплетенные в прическу крашеные птичьи перья гневно покачиваются на каждом шагу. И как будто и не было ее здесь только что… Только алое перышко, выпавшее в пыль и оставшееся лежать на пыльном ледке по причине отсутствия ветра напоминает о том, что это не сон. Холодный воздух недвижим. Ни ветерка… ни дыхания.

***

— Тоже сбегаешь? — у девушки подкашиваются ноги, и приходится опираться на край стола. Грязная, темная подпольная мастерская шумит руганью, ревом и жужжанием станков. Несет откуда-то дешевым алкоголем.

— Извини, ничего личного, — холодные, льдистые синие глаза стоящего напротив парня не выражают практически ничего кроме усталости. Да и весь он как будто высох, щеки впали, заострились все черты от тяжелой работы, недоедания, дрянной экологии, бессонницы… Прищепка, которой убраны в сторону неровно обкромсанные русые волосы, кажется, вот-вот сломается и выпадет. Жуткие когти — явный признак мутации — нервно скребут по железной крышке стола, оставляя глубокие вмятины.

— Что, Коди, бросишь меня одну, как все остальные, да? — она едва стоит, клокочет внутри сдавленный жар и прыгают нервы, но ни слезинки не осталось, и оттого так покраснели и зарубцевались веки — бордовые тени лишь призваны придавать всему этому благопристойный вид. А черные глаза уже даже не сердятся и не укоряют, а смеются последним, безумным смехом. "Видимо, опять я ошиблась, в последний раз!" — эта мысль вьется вокруг девушки, не дает покоя, и невыносимо становится смотреть в глаза этому обманщику.

— Ирв, может все же… — Коди протягивает было руку, чтобы притянуть девушку к себе, попробовать снова уговорить ее пробраться на крейсер с ним, бороться до конца… Но она отстраняется так резко, неосторожным движением царапая до крови щеку об острые когти. Кровь потекла вниз — как маслянистые блестящие красные слезы. Но тут же перестала. Обескровлено даже тело теперь! Последний раз? Смерть? Ошиблась? Ирвин в смятении снова уходит, и пыль, кружась, оседает на окровавленной щеке.

— Вот ведь чеканутая… — преследует ее сердитый и горький шепот Коди, неизвестным образом пробившийся сквозь машинный шум и вязкую тишину улицы.

***

Смятение и пустота… Все бросили… "Надежда" одних отнимает ее у других, сходит с ума мир — такое сложно пережить даже духу самой планеты. Точнее, невозможно. И Ирвин малодушно помышляет о смерти, хотя жить хочется больше, чем когда-либо. Она бредет, погруженная в свое отчаяние, но вдруг попадаются на глаза двое детишек, видимо, брат и сестра. Из одежды — какие-то обноски, все в пыли… несчастные мордочки оглядываются, будто прося о помощи, — дети силятся открыть замок опустевшего дома — запыленный, заржавленный. Ирвин прекрасно знает, как они живут, не в первый раз уже видит таких голодных детишек, пытающихся со всем справляться самостоятельно, лишь бы не узнали в школе, лишь бы не позвонили в опеку, лишь бы не забрали в детдом… Видела она таких — маленьких, глупеньких… Подходит, открывает скрипучую дверь и так по-простому спрашивает:

— Голодные?

Малышка кивает. Но ведь и еды у Ирвин толком нет, а все магазины уже закрыты… Но дети рады и тому, что находится в карманах — несколько конфет-шипучек, пакетик кофесинта, даже не сладкого, пара таблеток от кашля… И девушке почти физически больно оттого, что больше она ничего им дать не может. Но хоть так...

В кои-то веки оживает дом, начавший уже походить больше на древние руины, чем на жилище. В кои-то веки дети умыты, кое-как накормлены теми крохами, что удалось отыскать по всему дому. Лежат, пьют пусть и просроченный, по третьему разу заваренный какао, и даже старое одеяло не столько пылит, сколько греет.

— Тетя Ирвин, а что мы будем делать завтра? — девочка теребит малиновое перышко, вплетенное в свалявшиеся светлые волосы, и зевает.

— Завтра… — вымученная улыбка выползает на лицо девушки, — первым делом пойдем и купим печеной картошки на завтрак… Пойдете в школу… — и с каждым словом ложь вкуса рябины все легче срывается с губ. Потому что Ирвин точно знает — для них завтра уже не наступит. Сожгут все вокруг жуткие турбины пяти крейсеров… И останутся лежать в обгоревшем бетонном нутре дома два почерневших детских скелетика под одеялом из пепла. А сама она и вовсе исчезнет бесследно. Пусть малыши спят и во сне улыбаются, прижимаясь к ней и друг к другу, чтобы согреться.