Прививка от свободы

18 июня 2012 года, Россия, Красноярский край, г. Кровавореченск, 12:20 по местному времени. Семь месяцев после Войны.

В комнате было жутко накурено, клубы дыма ползали, сплетаясь в глазах Николая в причудливые рисунки. Иногда образы были настолько пугающими, что он зажмуривал глаза, но они нагло вторгались туда, в пульсирующую темноту черно-алой завесы век. Свет, льющийся из окна, лишь усиливал ощущение мистичности, ирреальности происходящего. Сидящий слева ткнул ему в руку жестяную миску с «кашей», но Николай подумал, что ему пока хватит, и передал тару задорно хихикающей девице, сжимавшей в пальцах дымящую папиросу. Её с подругой припер с улицы Босой, обе уже в поддатом состоянии. Они наверняка понимали, что с ними потом сделают, но счастье от застилавшей мозг дури было гораздо сильнее. Девица наклонила личико над жестянкой, и взяв в руки маленькую чайную ложечку, подцепила немного желтоватой массы и отправила в рот. В этот момент дымовую завесу прорезал растягивающий слова голос Босого:

— Эээ… Это… А че Мерин-то не поднимается?

Девица разразилась истеричным хихиканьем. Незнакомый Николаю голос, густой и низкий, ответил с другой стороны дивана:

— Так он же первую вену открыл… Я помню, как оно… первый раз-то… Оклемается через часа два, ёба… Да… — голос прервался сухим кашлем, потом пошли несвязанные слова.

Девица перестала хихикать, и, закрыв глаза, откинулась на спинку дивана. Тарелка выпала из ослабевших рук и упала на усеянный окурками ковер, расплескав остатки «каши». Сидящий с другой стороны от девицы немедленно начал шарить по её одежде, расстегивая пуговицы на кофточке. Откуда-то с другой стороны комнаты начали раздаваться сладостные повизгивания подружки и мужские голоса вперемежку с кряхтением. Николаю стало плохо. Квартира, в которой он прожил всю свою жизнь, вдруг показалась ему тесной и насквозь больной, как безнадежный обитатель лепрозория. От сигаретного дыма вперемежку с наркотическими парами запершило в горле, захотелось на улицу, глотнуть свежего воздуха. Николай встал на непослушные ноги, и, покачнувшись, неудачно оперся левой рукой на колено уже полуголой девицы – рука стрельнула ужасной болью. С трудом удержав вертикальное положение, Николай медленно зашагал к двери, пиная непослушными ногами валяющиеся бутылки.

— Ко… это… Колян! Ты это…Бля… Ты куда? – пролепетал откуда-то снизу голос Босого, прерываемый дробным смехом.

— На улицу. – Николай перешагнул через чье-то чернеющее на полу тело, и дернул на себя ручку двери. Прихожая – два разномастных стула, полуразваленый сервант и несколько автомобильных покрышек, на которых валялся Мерин (бывший КМС по боксу), сжимавший в руках пустой одноразовый шприц. Из приоткрытого рта свисала нитка слюны, а глаза закатились назад – лишь редкое дыхание показывало, что он ещё жив. Николай прошел мимо Мерина к распахнутой двери в полутемный подъезд. Здесь было темно – все лампочки перебили сразу после того, когда город захлестнули беспорядки. Запнувшись об кучу мусора, которую накидали сюда жильцы, Николай на ощупь нашарил лестницу, сделал пару шагов, но случайно наступил на что-то гнилое и скользкое. Гнилая дрянь хлюпнула, подошва кеда легко скользнула по растекшемуся гною, и Николай провалился в темноту, ощущая своим телом, как лестница мстительно тыкает в него ступеньками. От одного из ударов в левой конечности что-то тихонько хрустнуло – так, что Николай даже прекратил кричать от нахлынувшей боли.

Дикий спуск кончился так же неожиданно, как и начался: он вдруг обнаружил, что лежит без движения в полной темноте, и, судя по характерному ощущению, из носа течет кровь. Тоненькая полоска света прорезала мрак подъезда, падая на ставшую видимой стену перед его лицом – судя по всему, он лежал на лестничной площадке, а внизу была дверь. С трудом, опираясь на правую руку – левая, и так насквозь больная, после знакомства с лестницей висела непослушной плетью, — Николай поднялся на ноги, и, наученный горьким опытом, осторожно спустился вниз и толкнул тяжелую металлическую дверь подъезда.

В глаза, привыкшие к сумраку квартиры и сразу прослезившиеся, ударил горячий летний ветер вперемежку с городской пылью. Жара стояла неимоверная: каждым летом город накрывала дикая засуха, в иные годы заменявшаяся, правда, проливными дождями: его бабушка, от рождения до самой смерти жившая в деревне, называла такие дожди «гнилыми» — картошка от них вырастала отвратительной. Двор, на который выходил его подъезд, был совершенно пустым, лишь бегали по детской площадке, от которой остался лишь грибочек-песочница, две грязные псины, да спал на лавочке рядом какой-то бомж, выпятив вверх клочковатую черную бороду и прихрапывая. Над всем этим висело марево раскаленного воздуха, искажавшее дома напротив.

Черт, зачем он выперся наружу? Ведь надо было зачем-то… он не помнит. Сучья жара. Она давила на виски. Все болит – голова болит, горло болит, рука эта болит. Николай со страхом взглянул на свою на левую руку. Твою ж мать. Кожа стала желтовато-зеленой, как у трупа, а набухшие вены рельефно чернели сквозь серые гнойники «дорожек». Пальцы не слушались, да что там – он её даже не чувствовал. Блять, хорошо, паховую не открыл. К доктору бы, да где его взять? Не то время. Думать надо было.

Кровавая речка. Николай сладко прикрыл свои раскосые, карие глаза, за которые да за коричневую кожу многие его звали «чуркой». Вода в реке всегда холодная — до такой степени, что кожа синеет и покрывается пупырышками через минуту после погружения, а потом ещё часа два чувствуешь бодрящую свежесть. Может, она и руку исправит? Он напряг память: кажется, по телевизору кто-то говорил, что холодная озерная вода может излечивать заражения. Эт, сука, это же озерная, а город на реке стоит. Хотя речная вода и озерная вода, наверное, мало чем отличаются?

Идиот, о чем ты думаешь? Тебе к доктору надо! В памяти Николая медленно всплыла карта города. Так, если сейчас направо, потом через площадь, прямо и через Гидролиз, то недалеко находится городская поликлиника. Может, она ещё работает? Почему-то Николай свято верил, что стоит человеку в белом халате посмотреть на его больную конечность и сказать пару полупонятных слов, как она сразу станет прежней, и растворятся следы проколов на венах, оставленные шприцевыми «струнами».

Он вздохнул, как водолаз перед погружением, и зашагал в сторону площади, смутно видневшейся за одним из домов. Бомж, словно провожая его, всхрапнул и перевернулся на другой бок. Ему снились кислотно-цветастые алкогольные сны.

Переулок между двумя домами, после которого шла площадь. Здесь было ужасно замусорено – вся дорожка была усеяна пакетиками, висевшими на желтой траве, пластиковыми бутылками с прожженными дырками, кусками гниющих фруктов, картонными коробками и другой дрянью, которую денно и нощно производил город. Навстречу Николаю шла девица: качаясь при каждом шаге, одетая в короткую юбку и черную, не по погоде куртку, с грязно-светлыми волосами и опухшим болезненным лицом. Увидев парня, она попыталась что-то сказать несвязным языком, но силы покинули костлявые ноги, и она как подкошенная рухнула на асфальт. Тут же из подъезда вышел новый персонаж: мужчина непонятного возраста, обросший пегой неопрятной бородой с трясущимися, словно от паралича, руками. Он жадно уставился на девицу, явно прикидывая её вес, а потом перевел взгляд на стоящего Николая. В его взгляде читалась угроза.

— Бери-бери, твоя, — заранее сказал Николай, предугадав намерения бородатого. Тот медленно кивнул, и подойдя к валяющейся девушке, попытался поднять её, но трясущиеся руки не слушались. Тогда бородатый взял её за костлявые ноги, и, ежеминутно оглядываясь с опаской на почтительно стоящего Николая, потащил девицу в свой подъезд. Пьяная девушка не сопротивлялась, у неё явно не было сил. Дождавшись, пока парочка скроется в темноте подъезда, Николай медленно побрел дальше.

***

Он шагал по площади, носившей имя замученного белогвардейцами партизана Коростелева. Мусора здесь было меньше, лишь разномастные бутыли катались по брусчатке, высокая колокольня расположенной здесь церкви закрыла солнце. Рука болела чуть меньше, но Николаю легче не становилось – ноги отвыкли от долгих походов и начали болеть, иногда мышцы на секунду отказывали, и тогда он не падал лишь чудом. Около разворованного книжного магазина, устроенного в старинном кирпичном доме, шла шумная драка. Человек десять ещё стояли и беспорядочно месили кулаками всех, кто попадался, создавая жуткий мат, а вокруг уже валялось несколько черных тел. Николай постарался обойти веселую компанию вокруг церкви, чтобы его не втянули и не укатали его ещё сильнее. Держась правой рукой за кирпичную стену, окружавшую пристанище веры, Николай тихо брел, изредка оглядываясь назад – потасовка медленно затухала, люди бесшумно падали на брусчатку, пока не осталось всего двое дерущихся, замедленно и как то лениво махавших руками.

Николай дошел до распахнутых кованых ворот, ведущих во внутренний двор церкви. Городская церковь, вновь отстроенная после девяностых и отсвечивающая зеленым куполом высокой колокольни, была одним из самых известных зданий города – кроме нее, достопримечательностями города были ещё Кровавореченская Арка, находящаяся на Предмостной площади, да скалящееся клыками разбитых десятилетия назад стекол Мертвое здание, которому только по скромным подсчетам давали больше ста лет.

Вдруг из ворот выскочил маленький старик в рясе. В руках священника была огромная икона Богоматери, а его лицо было таким, словно святой отец находился в долгом запое. Даже не оглянувшись на Николая, человечек из церкви неверными шагами засеменил в сторону темневших на краю площади домов, по пути подхватив свободной рукой одну из лежащих пластиковых бутылок.

…Глупые люди. Вы так слабы, что позволили своим слабостям стать сильнее вас… Я же помню, как вы были горды своей «свободой», как бахвалились талантом выпивать по несколько литров алкоголя или целую ночь проводить под галлюциногенами. Теперь по нам всем проехал каток, и нет выживших.

Хоть бы найти доктора…

***

В маленьком переулке Гидролизного района ему стало окончательно плохо. Ноги переставали слушаться, а перед глазами запрыгали черные пятна, смутно напоминавшие раздавленных колесами автомобилей пауков. В горле появилась отвратительная горечь, напоминавшая о рвоте. Николай уже почти не верил, что он дойдет до больницы. Главное – не рухнуть здесь, посреди дороги, иначе его раздавят автомобилем – где-то в отдалении был слышен звук двигателя. Николай, шатаясь, отошел на тротуар, под тень зеленеющих тополей, которые во времена Хрущева рассадили по всему городу. Ветер усиливался, и по коже побежал отвратительный озноб вместе с холодными каплями пота.

Ему становилось все хуже и хуже: в конце концов, он перестал идти, и остановился возле одного из домов. Переулок был похож на тот, на котором он встретил пьяную девушку – серые блочные дома с чернеющими стеклами, кое где замененными квадратами ДВП, кучи мусора, давно перевалившие через края жестяных мусорных баков – лишь несколько нетрезвых людей брели по центру дороги. Из открытого окна на первом этаже дома, возле которого он остановился, звучал громкий смех и несвязные голоса, перекрываемые музыкой:

— …Перо подлиньше, да поострее. Детей взрослее. Секса жестче, рррр, еды слаще… — хрипел музыкант под хип-хоп ритм.

Ноги подкосились, и Николай рухнул на асфальт, попытавшись выставить вперед левую руку. Она переломилась пополам под нечеловеческим углом, и переулок огласил крик боли. Стеная от боли, Николай попытался, цепляясь правой рукой за камни асфальта, подползти к краю тротуара. Тело было непослушным, ногти обрывались, сломанная конечность взрывалась болью при каждом движении. Но никто не обратил внимания на его крики о помощи, никто к нему не подошел. Проползши пол пути, силы покинули его, и Николай, перестав цепляться, просто лежал и плакал от боли.

Вдруг в отдалении послышались странные звуки, напоминающие выстрелы. Он просто лежал и слушал, как пьяный говор заменился криками и чьими-то уверенными голосами. Эти голоса – стальные, словно принадлежавшие языческим идолам, явно приближались. Вдруг он перевернулся, закричав от боли. Над ним нависло лицо незнакомца – длинное, белое, с торчащей щетиной и круглыми черными очками, закрывавшими глаза. Незнакомец осмотрел его руку, и, переведя взгляд на лицо Николая, сказал:

— Господи, ещё один. Скажи, твою мать, зачем? – он перешел на крик, — Зачем вы так просили свободы, а?! Вы хотели свободы — вам дали эту свободу, а вы? Твари! Зачем было просить?!

— Спасите… — с трудом выговорил Николай, — Бога ради…

— Зачем? – незнакомец презрительно скривил губы, — Чтобы ты, тварь, вновь сторчался? Медикаменты переводить?

— Я не… буду… пожалуйста… сука! – боль разрезала руку по венам, — Клянусь… — Николай вновь плакал, пытаясь уговорить человека в черных очках, — …Я буду вашим рабом… Клянусь…

— Мне не нужен раб, — отрезал незнакомец, — Мне нужен Человек. И помни, мальчик, помни этот день до конца жизни, ибо теперь ты будешь другим, — он повернул голову в сторону и крикнул, — Смирнов, Кочкин! Тащите его в больницу! Посмотрим, что можно сделать…

***

Высокий человек с копной черных, как смоль, волос, стоял возле окна в кабинете поликлиники. Кабинет этот, когда-то бывший личным рабочим местом секретаря директора сего заведения, теперь был забит койками – из-за тесноты пришлось убрать стол и компьютер, и заставить все свободное пространство койками, на которых ночью спали его подчиненные. Стены, некогда светло-лососевого цвета, потемнели – до того, как они отбили у агрессивных бомжей здание, бездомные жгли здесь мебель, и теперь в кабинете вечно стоял затяжной запах копоти. За окном был покрытый алым светом заходящего солнца Кровавореченск с тремя возвышавшимися над зданиями башнями: маленькой была колокольня церкви, а двумя высокими, с вырывающимися из них струями черного дыма, были трубы теплоэлектроцентрали.

Тишину разорвал скрип двери, и в комнату ворвался Александр – как всегда, в накинутом на плечи пиджаке и круглых черных очках, которые делали его похожим на кота Базилио или Оззи Осборна. Он махнул рукой стоящему возле окна и сказал:

— Док говорит, что парня они вытащат. Руку, конечно, ампутируют – у него, кажется, заражение, что ли… Я не силен в медицине, ты же знаешь. Посмотрим, станет ли он на нас работать… — Саша замолчал, поправляя очки, и вдруг спросил, — Что ты думаешь об этом, Виктор Павлович?

— О чем? – тихо спросил Виктор Забельский.

— О всем этом… — протянул Александр, — Я, честно, не думал, что все будет так плохо. Мы ждали вооруженных захватчиков, оккупантов или исламистов-террористов, а оказалось, что сами себя задушим. И теперь я думаю – что делать? Да, еда, вода у нас есть, — Он подошел и посмотрел в окно, — ТЭЦ работает исправно. А что дальше? Скажи мне, Виктор, ты всегда знал больше меня.

— Сначала вопрос. Ты до сих пор веришь в них?

— Теперь нет, — ответил человек в очках, — Я был дураком, когда спорил с тобой, а ты был прав – без управления и отческой руки, ведущей их как маленьких людей, большая часть нашего народа за считанные недели превращается в животных. Я был слепым идеалистом, верил в силу веры и разума, и мне теперь горько. Что с них взять? Оскотинились за минуты! Парень этот… Мы, между прочим, поймали моего коллегу: зовут отец Алексий, продавал икону за бутыль самогона в одном из шалманов. Это… это отвратительно, Виктор Павлович! Священник продает икону Богоматери за бутыль денатурата! Я… — Александр наклонил голову, — Я уже не знаю, что мне делать… скажи мне, Виктор! Как превратить стадо в людей?

— Знаешь, Саша, — протянул Забельский, — У нас есть люди и оружие. Если они не могут сами собой владеть, мы будем владеть ими.

— Ты думаешь?

— Конечно. Вот что мы сделаем…

***

Спустя три месяца.

Шквальный ветер нес по городу запах гари. Кровавореченск объял пожар. Из своих домов выкидывали наркоманов, алкоголиков, вскрывали квартиры, в которых почти заживо себя похоронили боящиеся расправы старики. Люди в зеленом камуфляже, вооруженные автоматами, купленными у спившихся солдат из военной части города, отделяли трезвых людей от тех, кто был под действием стимуляторов, и, привязывая последних друг к другу, вели их как средневековых рабов к площади. Там, возле церкви, их строили в шеренги, а все конфискованные вещества скидывали в один огромный костер, сжигавший в пепел конопляное масло, героин и разбавленные спиртом напитки. Александр, улыбаясь, смотрел на горящий город из окна поликлиники. Он чувствовал себя новым Нероном с той лишь разницей, что он делает это для блага народа – тупого, жрущего, не вылезающего из пьяного дурмана, но его народа. Это новая идея – нести культуру в массы не считаясь с мнением масс. Если они так хотят, чтобы ими управляли – они сделают это. Сзади послышались шаги, и Александр повернулся. Это был Николай: за дни, проеденные в больнице, он стал выглядеть лучше, даже кожа вернула себе свой природный коричневый цвет. Только завязанная левая культя показывала, что его ещё недавно нашли на улице. Николай посмотрел в окно через плечо Александра и спросил:

— Отец Александр, как вы теперь будете их сдерживать? Они же при первой возможности сопьются и сколятся!

— Мы просто не дадим им этой возможности, — ответил Александр, — Теперь они все будут работать. Каждый день, каждую ночь. Если не работа, то тренировки на плацу, если не тренировки – чтения в библиотеке. Мы заставим их знать наизусть Шекспира, Пушкина и устройство М16. Мы сделаем из них людей, а если они не захотят – заставим. Теперь мы – не отщепенцы. Теперь мы – Культмасс.

Январь – апрель 2011 года.