Последний этаж

Я вышел из дома, когда красными цифрами на всех кухонных — обойных и безобойных — стенах голосил, как пролетарский лозунг, 1986 год. Шёл, а по пути мне не попадались ни академик Сахаров, ни продавщица излюбленного мной гастронома, такая же безликая, как и сам гастроном, который не отмечен на картах и который не представляет никакой ценности для истории. Город подобно стакану был наполовину полон, наполовину пуст — люди ходили такие, будто им недолили. Вся энергия, что в них жила с ночи до утра, пропала с первой подачей голоса. Да, это точно был 1986 год.

Работа моя проста: с девяти до девяти — половину окружности, заключённой античными учёными в полный оборот, — я стою на посту неизвестного мне завода и охраняю непонятно что. Когда-то я помнил, куда шёл, но сейчас движения отточены до автоматизма. Всё остальное знать мне не положено по праву памяти: она заключает только вещи полезно-нужные типа рецепта маринования огурцов или доброй песни, которые я могу спокойно насвистывать по дороге и не бояться кому-то помешать, потому что меня элементарно никто не слушает.

Смена прошла спокойно. Никто не пытался вынести всё, а если выносили, то ничего. Ну и форму на стирку. Правда, по большому счёту мне было всё равно, что они в той пустоте проносили: материя туда не поместится, дух уже заполнен силами извне, поэтому пустота настолько была заполнена неизвестным воздухом, что добавить в неё что-то было нельзя — слишком слабые лёгкие и слишком нежные руки.

И вот день подходил к концу, но сменщик не торопился. Время перевалило за половину десятого, а я по-прежнему оставался на месте, как будто сутки сместились, и сейчас снова девять утра. Я обнаружил в своей записной книжке, что являет собой один донельзя помятый тетрадный лист, который я всегда таскаю в кармане брюк на всякий случай, его номер. Звоню, но мне никто не торопился отвечать, — только гудки разговаривали со мной охотно, да только мне у них нечего было узнать.

Никого уже не было — все разошлись по домам или по их картинкам. Договориться не с кем. Директор ушёл в нирвану, и обнаружить его в городе в вечерний период нельзя, потому как он становится трансцендентен. И мне ничего не оставалось, кроме как продлить время своей рабочей жизни ещё за двенадцать часов. Мне не дадут за это премии, да и грамоту почётную вряд ли выпишут, — да и я делегирую этому листу бумаги право заполнить себя какими-то священными словами, а моя должность и уж тем более моё имя таковыми не являются. Что самое страшное — даже для меня.

Свет был блёклым, как будто отравленным и стонущим. Стонали лампы. У каждой была отдельная территория, которую они заполняли своим вялым вниманием. Но от этого на выданном ей участке никто не появлялся. Все спали. Кроме меня. Я честно читал свою юную апрельскую газету, которую принёс с собой, но до которой так и не дошёл. А теперь настало и её время.

Что тут у нас? Имена все знакомы, но души остаются непонятыми. А если мне ни черта не видно, то какое доверие может быть к прочитанному? Но доверять мне, как охраннику, не вменялось. Втайне я надеялся на то, что сейчас я отвернусь, и кто-нибудь растащит буквы и понесёт сдавать во вторсырьё. Да только кто их примет? Скажут: «Они худые совсем. Вы из каких слов их стащили?». Расскажут. А им в ответ рассмеются: «Ха! Ничего лучше найти не могли, что ли?». Парируют: «А ничего лучше не пишут». И обе стороны глядят друг на друга в тишине ветхозаветной, а по щекам текут упавшие росинки слёз.

Я услышал, как подъехала машина. Выглянул окно — она сливалась с ночью. Её выдавали только фары, и то, кажется, приглушённые — свет не резал глаз и не заставлял их плавиться от двух искусственных солнц. Не иначе как чёрная «Волга». Она смотрела на меня своими заводскими огнями, как бы подзывая к себе. Я оставил газету и покинул здание. Кажется, я услышал, как из кабинета директора доносится ритмичная песня Элвиса Пресли.

Фары потушили, фонарь возле завода был намедни разбит, и от этого лиц было не разглядеть.

— Никого нет. Приезжайте утром, — робко, но весьма чётко сказал я.

— Утром вы, гражданин Парапетов, уйдёте. А мы к вам, — отвечавший мне голос я нашёл обаятельным.

— А что вам нужно?

— Мы к вам по личному делу.

— «Мы»?

— Нас двое, но за нами большое количество людей. Да и в нас тоже.

— Вы их всех на троих сообразить хотите?

— Соблюдайте субординацию, гражданин Парапетов. Садитесь.

— А на кого я территорию оставлю?

— Так ведь не у вас одного ключи.

— Мне за это начальство по шапке съездит.

— Не съездит.

— Почему?

— Потому что апрель нынче тёплый, и шапок никто не носит.

Казалось, будто фонари были выключены во всём городе.

— Blackout, — как бы пояснил мне ситуацию товарищ с пассажирского сидения, хотя я так ничего и не понял.

Я обратил внимание на небо, где были отключены луна и звёзды — я даже не видел их очертаний.

— Full blackout, — добавил он же.

Всю дорогу мы ехали молча, и только из проигрывателя раздавались песни неизвестных мне исполнителей.

— А кто поёт? — нарушил тишину я.

— Да какая разница? Главное, что нам поют, — больше реплик не последовало.

Мы подъехали к излюбленному мной гастроному. Водитель в сером плаще открыл дверь, пропустил вперёд меня и ещё одного своего спутника и закрыл за нами. Дальше мы миновали подсобку. И ещё несколько дверей. За очередной я увидел неработающий эскалатор. Но товарищ с пассажирского сидения, не включая света, поднял вверх на стене рубильник, и ступени задвигались. Мне было любопытно, куда мы направляемся, однако не было желания узнать о конечной точке нашего путешествия у забравших меня людей. Так я хотя бы надеюсь, что это не самое плохое место. А если меня поставят в известность, и это окажется что-то ужасное, то остаток времени я буду пребывать в мучениях и терзаниях, которые смогут ликвидировать только движущиеся стены, в конечном итоге оставившие от меня только прах.

Больше всего меня угнетала темнота. Меня поддерживали, чтобы я не упал, но это меня изрядно раздражало, потому как я ощущал себя ослеплённым. Может быть, этим и объясняется отсутствие луны на небе? Но мне эта версия решительно не нравилась, поэтому я постарался её отмести тотчас же.

— А сколько сейчас времени? — спросил я.

— Девяносто дней одна тысяча девятьсот тридцать шестого года.

— А время суток?

— Настало время полярных ночей.

Очертания поезда. Передвигался, разгоняя темноту перед собой, однако она была сильней меня — ничего не мог поделать. Она была более естественной, чем я, состояла на сто процентов из настоящего, а я был проявлением материи в пространстве. И как всякая материя, я был подвержен браку. И сейчас я начал осознавать, что меня нельзя будет сдать в ремонт: все ремонтные мастерские были закрыты через две недели после сотворения мира — закончился гарантийный срок.

Не знаю, сколько мы ехали, но ожидание было длительным. Время от времени поезд останавливался, и в вагон заходили, казалось бы, совершенно обыкновенные пассажиры. Недоумение вызывало только то, что во тьме они читали газеты и жадно впитывали всё, что видели. Хотя что они там видели?.. Кто-то выходил, кто-то заходил с нами, но там, где мы вышли, никого не было. И за нами никто не пошёл. Только у дальней стены стояли люди в серых обносках, а другие, в серых плащах, в них стреляли. Их освещала тусклая лампочка. Затем приходил поезд. Этих заносили в вагон, а из другого вагона выходили люди с газетами в руках и подходили к стенке. Их очередь, видимо.

А дальше был лифт. Ощущение, будто он стеклянный. Только ничего в стекле не отражалось — шахта же. И вновь тревожное ожидание окончания. Молчание прервал товарищ с пассажирского сидения:

— На повышение пошёл.

— Я-то?

— Ну не я же. Сейчас мы тебе объясним твою работу.

И тут я понял, что не имею никакого отношения к реальности.

Лифт налаживает транспортное сообщение между этажами вселенной, представляющей собой различные этапы человеческого развития. Мне сказали, что место, в котором мы были, является зеркальным отражением потолка. Мне же вменялось охранять последний этаж.

— А что, могут залезть?

— Есть диссиденты жизни.

— Это как?

— Демонстрируют свою самостоятельность и уходят жить на чердак.

— А на самом деле?

— На самом деле они — простой кусок человеческого мяса, который время разъедает до косточек.

— А время? Разве оно — живой организм?

— Разумеется. Вот ты веришь в Бога?

— Верю. Но в церковь не хожу.

— И ты считаешь, что то, что происходит с нами, является результатом его труда?

— Не знаю. Никогда об этом не задумывался. Но полагаю, что да — является.

— Ты что-нибудь слышал о генераторе случайных чисел?

— В общих чертах.

— А здесь речь идёт о генераторе случайных событий. Он был разработан в подпольных лабораториях и отправлен на лифте на последний этаж. Там он и хранится. В его памяти прописано всё то, что может произойти с человечеством: природные катаклизмы, автомобильные аварии, войны, революции, рождение гениев и всё-всё-всё, что только можно. Там же забиты все люди. Это несложно — с этой целью как раз и проводятся переписи населения. Раз в секунду он накладывает друг на друга событие, место и людей и выдаёт то, что мы называем событием. Готово.

— Позвольте, но ведь советская власть существовала не всё время? Кто управлял всем до изобретения генератора?

— Ты живёшь при советской власти всю жизнь?

— Ну да, я в шестидесятом родился.

— Вот видишь. Значит, до тебя другого времени не существовало. Вселенная появилась с тобой.

— Но это же нелогично. Ведь до создания генератора появились люди, которые должны были создать генератор. А до этого ещё много-много поколений. А как появились они?

— Они появились при помощи генератора случайных событий.

— Так он же не был создан.

— Ну так генератором было запрограммировано, чтобы сначала появились люди, а потом уже изобрели его.

— Но это же невозможно!

— Почему?

— Потому что генератор некому было программировать.

— Было.

— Кому?!

— Создателям.

— Ничего не понимаю.

— Проще говоря, всё, что ты сейчас наблюдаешь, является результатом работы генератора случайных событий, созданным в советской подпольной шарашке. Ведь до тебя была советская власть? Была. Понимаешь, каждая вселенная отражает свет, который выливается на плоскость, что мы условно называем пространственно-временным континуумом. Свет твоей вселенной падает на 1986 год. И свет других людей, твоих друзей и твоих коллег, падает на 1986 год. Они накладываются и дают в совокупности этот самый 1986 год. Но при этом они оторваны от источника света, и не могут менять в нём батареек. Поэтому медленно, но верно иссыхают. А люди, что попали в заслонки между светом, смогли оказаться вне времени. Так они попали на последний этаж и возвели там генератор.

— Но до этого происходили какие-то события!

— До тебя их не происходило.

— А история?

— Ты — начало точки отсчёта.

— Так кто построил генератор?!

— Мы.

— Кто «мы»?

— Те, кого ты видишь.

— А другие?

— А другие думают, что одним из создателей генератора являешься ты.

— То есть?

— Свет, который ты излучаешь, ты сам не видишь.

— И всё же?

— В общем, мы тебе доверили стеречь наш генератор. И не дай бог он сломается.

— Что тогда?

— Этого ты уже не узнаешь.

— Подождите, а чей это «наш»?

— Советский генератор случайных событий «Ленинец».

Наконец, грянул последний этаж. Лифт впился в небольшую кабинку. Не тесную, но и не особо просторную. Одному свободно, а втроём уже не разгуляешься. Здесь были кресло, стол, небольшой телевизор, панель, отдалённо напоминающая мне компьютер. Только он был не громоздким, каким я его однажды видел, а вполне компактным и аккуратным. Сама кабинка была стеклянной. От неё мыльным пузырём раздувался огромный чёрный шар, заполненный яркими пятнами и цветными точками.

— Где мы? — спросил я.

— Мы на внешней оболочке вселенной.

— И такая бывает?

— В трансцендентности чего только не бывает.

Товарищ в сером плаще достал из-под стола телефон.

— Держи. Это связь с нами на всякий случай. По пустякам не звони.

Мне провели инструктаж. На компьютере отображаются происходящие события. На Земле, на Марсе, в туманности Андромеды. Тут были вкладки «текущее» и «предстоящее». Мне вменялось следить, чтобы не произошло что-нибудь не то.

— А «что-нибудь не то» — это что?

— Ну я не знаю. Вдруг в Америке произойдёт коммунистическая революция.

— Так это же хорошо. Разве мы не за торжество коммунизма?

— А с кем нам воевать?

— А зачем воевать?

— Чтобы было, против кого объединяться. Если всё будет хорошо, то будет плохо. Поэтому хорошо никогда не будет. Усвоил?

— Видимо. А у меня есть сменщик?

— Тебе он не нужен.

— Как же? А если я захочу спать?

— Не захочешь.

— Разве это возможно?

— Давай, поспорь тут с нами.

Они подошли к лифту:

— Ну, бывай здоров.

Сели и уехали. И как будто не было всего того, что со мной произошло.

Здесь было довольно уныло. Если на заводе постоянно мелькали какие-то лица, разносились новости, то компьютер не представлял для меня никакого удовольствия. Да, я знал обо всём раньше всех, однако известия эти были мне совершенно чужими. Ну вот зачем мне знать об урагане в Канаде? А о рождении Тома Сайлента в Калифорнии? Мне это совершенно безразлично. А вот угнанный «Запорожец» у сменщика — это интересно. Потому что происходит рядом со мной. И я ощущаю даже определённую причастность к тому, что происходит среди людей моего окружения.

Вдруг я увидел в стекле, как мимо меня из Ясной Поляны проходит Лев Николаевич Толстой. Он меня заметил и поприветствовал.

— Доброго здоровья тебе, мил человек.

— И вам не хворать, Лев Николаевич. А что вы тут делаете?

— Я дом ищу.

— А как вы попали сюда?

— Сослали как общественно опасного.

— Только вас?

— Что ж я, особенный, что ли? И Александра Сергеича, и Фёдора Михалыча, и Джона…

— Какого Джона?

— Леннона.

— Что ж вы натворили?

— Жили мы себе, жили, а потом подумали на нас, что мы мешаем, что мы не потребляем, не производим, а преобразуем, а преобразованием должны заниматься другие.

— Кто?

— Кто тебя, мил человек, сюда доставил. А мы — мы диссиденты жизни. Мы ей оказались не нужны, и поэтому ушли. Кто-то, громко хлопнув дверью, а кто совсем тихо. А кого выставили насильно.

— И где же вы живёте?

— Фактически — нигде. В пустоте.

— Так это вас проносили через проходную на заводе?

— И меня в том числе. В сжатых кулаках и разжатых ладонях. Но только не существует нас.

— Но вы же со мной разговариваете.

— Ты же слышал о том, что свет звезды доходит до нас даже спустя миллионы лет после её смерти?

— Слыхал такое, да.

— Вот и я свечу.

— Так вы же живы. Вас просто сослали.

— Смерть относительна. Я наполовину состою из одной даты, наполовину из другой, и всё, что я сделал, умещается в одно лишь тире. Я ушёл сюда, но и живым я себя не ощущаю.

— А кто вы тогда?

— Я, мил человек, трансформировался. Энергия моя была преобразована в непонятную мне точку. Ты меня не видишь, но я себя не ощущаю. Но знаешь, почему я ощущаю себя точкой?

— Почему?

— Потому что во мне уже не будет продолжения.

Мы молча смотрели друг на друга. Сказать было больше нечего. Он вздохнул тяжело и спросил у меня:

— Ну, я пойду?

— Доброго пути, Лев Николаевич.

— И тебе не хворать.

И он исчез из моего поля зрения.

Стало невыносимо горько. Возникло ощущение, будто я сравнялся с ним по возрасту. А может быть, я просто стал старше.

Я заглянул во вкладку «предстоящее». И там было написано искусственными буквами: «26 августа 1986 года. Авария на Чернобыльской АЭС, СССР». Я тотчас же нажал на телефонную кнопку и поспешил доложить обстановку:

— Генератор сообщает о том, что совсем скоро произойдёт авария в Чернобыле. Что мне делать?

Голос был ровным и спокойным:

— Не переживай. Всё идёт по плану.

И гудки порвали телефонное сообщение.

Я ничего не понял.

Я разбил креслом стекло и отправился вслед за Толстым.

Кажется, я сбился с пути.

И с последнего этажа я лечу на своё законное место — к воротам завода.