Крылатый Острог

Он был дельфином, вредным, святым, саксофонистом. Потомок Чингисхана и бога Ярилы. Корабел, чернокнижник, гейзеропоклонник.

У него был перебитый боксёрский нос, походка балетного танцора, руки мясника и вокруг рыжих, безумно-наглых жреческих зрачков — сладчайшая радужка глаз одалиски — жемчужины гарема.

Помимо всего этого он был ещё и сволочью.

Я была его третьей женой. Я — Джейн Сеймур и старая карга. Вас это не касается, но мы даже были счастливы. Целых два дня. Потом прошло.

Сообщаю подробности. Проживаю в городе Крылатый Острог. Несколько после смерти. То есть померла как-то раз, да так и оставила.

Ах да, город.

Поначалу: воздушная Венеция, лабиринт ветра. Дощатые песочницы и вороньи гнёзда — в родстве и соседстве. Не трамваи — лифты. Не переулки — этажи. Горные реки стрекочут по подоконникам, козьи тропы — на карнизах, клумбы — на сваях, как эскимо на палочках. Танцплощадки в гондолах под воздушными шарами. Мёртвых хоронят прямо в облака, прямо в святые.

Над городом парят бродячие собаки, порхает у самых губ перелётный мусор, на зиму его в жаркие страны несёт, окольцованного.

Лестницы брошены в провал, как лассо. И мосты — бамбуковые, бронзовые, дождевые — вонзаются в спины зданий, как предательский нож.

Весь город — сплошные корабельные снасти. Наш дом — на самом верху, как корзина вперёдсмотрящего на каравелле Колумба.

Город — Околонебо. Город — призрак будущего. Стреноженный скиталец. Город — предвестье. Летучий Голландец поднебесья, пророчествующий гибель всем, кто не достиг его высот, но одинокий, как перст Божий.

***

Но я — пусть себе. Скучно.

А вот я прошу:

— Стерва, стерва, расскажи мне сказку про него.

И тут начинается.

То его зачали ведьма и доблестный разведчик, выполнявший ответственное задание в потустороннем мире. То это плод неравной любви инфанты и экскаваторщика. То алкогольное зачатие уборщицы общественных туалетов и профессора, доктора философских наук.

***

Он умел понимать язык птиц и зверей, язык камней. Он умел и развязывать им языки.

Он торговал рабами и дельтапланами и путешествовал за золотом в страну Пунт.

Работал на барахолке крупье, вышибалой в баре, банщиком в холодильнике, шпагоглотателем, расклейщиком афиш, оплёванным пророком.

Он грабил могилы фараонов и насиловал инопланетянок. Он брал Бастилию и основывал монастыри.

Брачный аферист, беспутный расстрига, сочинитель детективных романов, крестоносец и оборотень, погрязший в поисках философского камня, он был человек-всё. Он — Золотая рожа, Единовзрыв, Ярило, мученик, мошенник и поэт.

Но ведь должно же, должно быть в нём то самое главное, что делало его совершенно невыносимым.

Быть может, это — Крылатый Острог?

***

Мильтоны с крыльями бабочек. Стеклотара в дирижаблях. Вулканы, сизые, как голуби. Трактористы и заклинатели змей. Золотоискатели и ссыльнопоселенцы. Паспортистки, канатные плясуны, флибустьеры, рикши, архиреи. Торговцы соболями и попугаями. Подъячие, китобои, райкомовские думные бояре, перебинтованные мехами, как революционный матрос — пулемётными лентами.

Смешалось: северное сияние и ловцы жемчуга, пагоды на вечной мерзлоте, рубленые избы, китайские фанзы, яранги. Фаэтоны и вездеходы. Джонки, частоколы, плетни, нефтеналивные танкеры. Рисовые циновки и оленьи шкуры.

И Тихий океан.

***

— Дальше. Давай дальше сказку. Мы встретились с ним. Расскажи.

— Молодой олень с волшебными глазами, с рогами крутыми, как горные вершины, с неприступными кручами рогов, покрытых вечными ледниками и посещаемых лишь изредка снежными барсами да горными орлами.

Он вышел мне навстречу из бора, где солнце похоже на красноногих цапель с зелёными перьями.

Я целовала его белый лоб и драгоценные копыта. А в чаще бились птичьи испуганные сердца и пробивались на солнечный свет, как узники, закопанные заживо клады.

***

Вот все мы и в сборе, действующие лица. Я, эта стерва внутри меня, молодой олень, рыжий кот Золотое Руно. Крылатый Острог. И — Господь Бог.

Но если есть действующие лица, потребно действие, а что оно? Сотворение сюжета труднее сотворения мира.

***

Я о сюжете, о действии.

С декорацией всё просто.

Крылатый острог: город, нанизанный на вертикальные склоны, как чётки. Узкогорлые широкобёдрые амфоры вулканов, в шнурованных корсажах снежных ущелий. Зелёные пагоды елей. Крутые, как этажерки, лестницы. Сопки, похожие на ободранных песцов.

Но что значит: сюжет?

Что значит вообще писать, и зачем оно, если самые блестящие озарения превращаются вскоре в докучливые поучения на устах хрычей и зануд?

Стоит ли сходить с ума, грезить и воровать у мирозданья блёстки истины, чтобы человечество спокойным стадом прошествовало мимо, не выказав желания хотя бы пожевать это.

***

Я вам говорю: декорация — уже сюжет, уже роман. Она сама организует действо и судьбу.

Когда я вошла в эту землю, в Крылатый Острог, мне открылось, как Христофору: вулкан, расписанный крылом альбатроса, похожий на бабушкин зонт, увитый мозговыми извилинами снегов.

Линия горизонта, словно выкроенная консервным ножом. Фуражки пограничников, зелёным бильярдным сукном.

Шаман в джинсах, поп в камилавке и кожаной куртке. Автобусы с турьими рогами во лбу. Мусорные урны в форме лотоса — символа чистоты.

Часовни, аэромачты, поленницы, сигнальные огни. Кривые каменные берёзы в позах танцующих Шив, в холщовых галифе. Птичьи базары.

Заборы, набитые, словно обручи, на холмы-бочонки. Сено в хлев развозят на «тойотах», серебристых, как плотва.

У каждого сорняка на прополке между крыльев написано: «Здесь был мой дед, и отец мой тут вырос. Мы открывали эту землю, как истину. А ты кто такая, чтобы нас судить?»

Здесь женщины носят в волосах, как флорентийки, тонкую браконьерскую сеть, а названия учреждений пишутся вместо вывесок на спасательных кругах, ибо конец света настаёт здесь систематически и обыкновенно, как в других краях настают понедельники.

***

Тайфун пригонит дождь из толстомордых апельсинов, или перетасует чемоданы, ворвавшись в камеру хранения, или выбьет витрины молочных магазинов и зальёт молочными реками странный город.

Смерч гнёт гордые выи светофоров, взламывает канализационные люки, как сейфы с драгоценностями, обрывает крыши, как лепестки ромашек для гаданья, делает негодяев крылатыми.

***

Слушайте, я жила достаточно долго в тех краях, про которые мечтательные мальчики лишь читают в авантюрных романах.

И вот что я вам про это скажу: нет ничего на свете скучнее романтики.

Вся эта экзотика — гнусное захолустье, предательски отдающее на туристических плакатах то Джеком Лондоном и Клондайком, то Рерихом и Тибетом, то Рокуэллом Кентом или Хемингуэем.

Но в естественном состоянии прёт от него ассенизацией, провинцией и плесенью.

***

Ледники, папоротники, помойки.

Вертикали закопчённых труб и хрустальных костылей сосулек. Дома, пёстрые, как арлекины, и отечные, как алкоголики.

Сараи с курантами. Архипелаги лысин. Спившиеся шкипера.

Седобородая, бородавчатая, с металлоконструкцией во рту.

Татуированный с веником, в шляпе с плевком вместо страусового плюмажа.

Баба в окладе толстостенного платка, обсыпанная стиральным порошком и с двойней на сворке.

Толкота, общаги, нагноения.

Развлечения: бани и дегустация солдатской каши из походной кухни.

Но тут меня берёт сомнение: может, я говорю это просто из ревности?

Ведь я так и осталась чужой в этом причудливом мире, и, если отбросить те сказки, которые всё норовит рассказывать мне моя нежная стерва, со мной здесь ничего так и не случилось, я даже не умерла.

Этот мир отторгнул меня и оставил всё в тайне, и мне остаётся лишь бродить неприкаянной в потёмках фантастических догадок.

***

Я знала, что Здесь и Это должно стать моим Таити, моей судьбой, землёй обетованной.

И я честно ловила признаки того, что это Судьба или событие.

И я обнаружила, что к светофорам здесь прислонены стремянки, как к старинным фонарям, которые возжигали фонарщики. Я видела перила мостов с коваными лососями на решётках. Я провожала взглядом лесовозы, в них стволы проплывали толстые, как бочонки, и розовые, как фламинго.

Я видела белые защипы на вулкане, как на огромном пельмене.

Но мне это почти ни о чём не говорило. Я тщетно допрашивала себя, как когда-то при встрече с очередным поклонником: «Он? — Не он? Он ли судьба?»

Но не было никакого отзвука о Крылатом Остроге, и я соскучилась.

Ещё немного погодя это место стало для меня просто местом, где нет даже кино и туалетов и где местные модницы вынуждены обивать каблуки своих французских туфель консервной жестью, чтобы они не истрепались в считанные часы по сопкам и расщелинам.

***

У своего дома я, исправно платившая за свет и воду, однажды обнаружила следы медведей и рыси.

Но всё остальное я проморгала.

Я так и не поняла, чем я провинилась перед этим краем. Может быть, писать о нём нужно только авантюрные романы, а я пишу вот это.

Или тем, что на такой земле полагается ходить на охоту, а я даже за грибами не выбралась. Следует штурмовать глетчеры и ледники, а я составляла план-отчёт.

Здесь бы быть первопроходчиком, а я коллежский регистратор и делопроизводитель.

Что бы мне стоило в тех краях мыть золото и пристрелить кого-нибудь при дележе участков. Или держать ездовых собак, и потерять упряжку в тундре, и выбираться ползком в пургу на Большую землю. Или хоть просто купить себе карабин и повесить его на стену, чтобы он не стрелял.

Но признаюсь и раскаиваюсь: у меня его вовсе не было.

***

Но может быть, судьба имела в виду вот это.

Обыкновенная зима здесь длится девять месяцев, как у аиста.

Потом весна, и на дворе устраивается бестолочь. Снег тает на деревьях и милиционерах. В душе — бедлам и трепыханье. В гигантских вазах заводских труб — благоухающие букеты дымов. Женщины к профессиональному празднику 8-е марта распускают грозди задниц и подбородков.

Но где-то в конце июля рождается лето дней на пять. И тогда город этот — не север и не запад, не юг и не восток, а — сам. Центр Вселенной.

Извержение зелени. Цветы размером с затмение солнца.

Тело реки мерцает, как золотой Будда, реки прорастают вверх, как сталагмиты.

Усечённые конусы вулканов в белых уздечках снегов вскачь несутся над городом, словно всадники без головы.

И вулканы эти в белых жабрах и плавниках, в петушиных серых гребнях, в волчьих хвостах осыпей, с татарскими сотнями кос и в бунчуках.

Дрова зацветают. Человеческая кровь ликует и претворяется в весёлое вино, пушной бесценный зверь домогается рук человеческих, драгоценные рыбы войдут в умывальник, но не прольётся кровь. Никто не смеет — и ни к чему. Все пьяны любовью.

Все бродят, не смыкая глаз, из объятий в объятья. Безумно и легко здесь дышат о любви.

Мы все нанизаны на солнечные лучи, и от тепла всё: земля, камни и женские грёзы — вдруг начинают источать такие ошеломляющие, мудрые запахи, что можно позабыть, на каком ты свете, и вдыхать аромат земли, как наркотик, и видеть сны.

Благоухание камней.

И люди запросто расстаются с жильём, с семьёй, с самими собой.

Можно поменяться своим опостылевшим, осквернённым телом с нежнейшим цветком, с грузовым автомобилем, с блуждающей звездой — и всё начать сначала.

И вдруг догадаться, что космос цветной, а не чёрно-белый, и в джунглях цвета нам суждено скитаться, и биться, и объезжать бесноватые, яростно хрипящие галактики.

Цвет — это воздух сущего. Яркость — это цемент бытия.

И пыль в Крылатом Остроге — божество.

И если сюда швырнуть умершего — воскреснет в радости. Несть ни смерти, ни воздыхания.

Карнавал плоти. Золотой век. Сумасшедший рай. На пять дней.

А после год — тоска, и смута, и бездействие, и ты — конченый человек. Сумрачно, будто тебя и весь мир сварили на холодец, и вы мутны и зыбки, без вкуса, без цвета и запаха.

Сопки в тумане оплывают, как свечи. Бродяжничают одичалые дожди и нагрядывают орды снегов.

Великое переселение снегов, когда город заносит по самые небеса.

И люди не помнят и не узнают друг друга, не подают руки, не делают детей и беспокойно поглядывают в небо, как в календарь, ожидая, когда фейерверк любви и красок омоет серые иссохшиеся скальпы бессмертных и жалких душ.

***

Это всё — Крылатый Острог. Резервация для аферистов и неудачников. Химическая лаборатория, где в ретортах воздушных гондол плавились сволочи, обращаясь в святых, как мой смуглоглазый олень, где все благие намерения ведут в ад, а крылаты только негодяи, сорняки и остроги.

Но как случилось это?

Превращение произошло. Я подалась в стервы. Единовзрыв — в солнцерогого оленя.

Но как мы с ним так обмишурились, механизма этого я так и не поняла, как никогда не понимала, почему, если собрать в резервацию всех чистеньких, между ними автоматически заводится грязь. Как у магнита, у которого отрезают отрицательный полюс, а он снова тут как тут. Как отрастают головы у гидры.

***

Олень не смел разрушать мой идеал гармоничного поддонка. Я предала его за то, что он исправился, как и полагается герою соцреализма.

Я столкнула его во время обхода фермы в бассейн с белоснежными аллигаторами, чтобы они разорвали его на куски.

Но хищники не тронули его. Они не тронули новоявленного святого.

Тогда я сама вцепилась в тело оленя зубами, и от моего укуса, как от укуса кобры, он почти мгновенно умер.

***

Пришёл новый воевода — энглизированный революционер с оглядкой и со ставропольским выговором.

Я знаю лишь, что когда он приезжал в Крылатый Острог, коров к его приезду мыли французским шампунем. Из Норвегии пригнали караван срубленных елей, как на Новый год. Их навтыкали прямо в вулканическую пыль вдоль дороги с кортежем. От содроганий тягачей ёлки тут же покосились и попадали. Рейсовые автобусы одолжили в соседней Японии и бросили их к нам вертолётом.

Входит воевода в магазин — прямо перед его носом раскатывают персидские ковры и заносят в голые витрины невиданные в нашем тлене продукты — артишоки и кулебяки.

А уходит — его свита вместе с ним выносит драгоценную бутафорию. Выносят, как край его мантии.

Это вам не потёмкинские деревни. Потёмкин надувал Екатерину. А этот — самого себя.

Воевода, видите ли, был так раним, что соорудил себе башню из слоновой кости и таскал её всюду за собой, как улитка свой домик.

Декорация — уже действо. Уже мир. Он происходит по своим законам.

Стоит поставить картонный ясень, и он полон дриадами и лешими. А в картонном раю поселяются ангелы и племенные голландские хряки.

Главное — создать картонную атмосферу.

И воевода созидал, как Саваоф, и картонный рай его населили живые твари и гады, и сексуально раскрепощённая Ева пустилась во все тяжкие.

***

Между тем за декорацией, как за щитом, произошло ограбление века: разворовали целую страну.

И вот когда бяки и шлюхи заполонили нашу картонную атмосферу так, что нечем стало дышать, а во время образцово-показательной дегустации воеводина рать чуть зазевалась, и толпа, пройдясь по воеводе и свите, расхватала в экзотично заваленном продуктами магазине весь реквизит, и нечем стало делать обстановку сытости, воевода решил, что что-то здесь не так и что-то нужно изменить.

Хорошо быть спасителем. Вообще хорошо быть хорошим, но на халяву и исподтишка. И народную любовь снискать, и чтобы флажками махали, и в историю войти, и подарки получать, и всё изменить, и всё как есть оставить.

И невинность соблюсти и капитал приобрести.

Воевода устроил в картонном раю картонный потоп. Решил немного пополоскать нас, как рот после обеда.

Но картонный Ноев ковчег, и картонные звери, и греховодники — всё размокло, размылось и потекло — по-настоящему.

***

И рассеял их Господь оттуда по всей земле,

И они перестали строить город.

Бытие. Кн.Х1, ст. 8.

Расползалась не только скабрёзная маска, разъедалось под ней увядшее, но ещё живое лицо.

Волшебный и паскудный город, который нёсся вскачь вверх по склону, чтобы только оставаться на месте, пополз вниз всё стремительнее.

Вертикальный город, город-башня рухнул, как в бреду о Вавилонском строении.

Господь покарал нас за то, что мы слишком долго отирались у его небесного порога, без приглашения и с наглыми хозяйскими рожами. А главное — низачем, из чистого озорства, просто так, натаскали грязь сапожищами на небо, но никого не осчастливили в итоге.

Мы ведь все жили, как и я: жили, как хотели, ничьих советов не спрашивая и не нуждаясь.

Господь таких не звал к себе и разбил нас на двунадесять языков.

Башня повалилась, и все её внутренности раскатились, как шайбы или колёсики: все эти Никиткины дворцы, Кухаркин мост, и храм святого Слесаря-водопроводчика. Переулки — Киношников, Кладоискательский, Ограбительский и Фортранный.

Проспект Алкоголиков. Проезд Идиотов. Потаскушкин монастырь и Поломойкина слободка.

Улица Одного и Того же Гения, парк культуры Святой Основополагающей Троицы, забегаловка имени Чаяний и Плодов Революции.

***

Воздушная Венеция обратилась в воздух. Прихоть, каприз царственных не то апостолов, не то остолопов развеялся, как пыль по ветру.

Лопались воздушные шары над танцплощадками. Как эскимо, растаяли клумбы.

Мильтоны, как и положено мотылькам, летели на огонь и сгорали. Те, что пришли после них, интересовались только разгоном старух с семечками и демонстрантов.

Заклинатели змей переквалифицировались в заклинателей народа.

Чётки города перетёрлись, рассыпавшись.

Взрывались, словно бомбы, мыльные пузыри в моём свадебном колье.

Шаровая молния из обручального кольца вырвалась, обезумев, шарахнула по развалинам.

Наши покойники и мертвецы посыпались из святых, из саркофагов облаков на наши головы, и прах, и тлен, и разорённые кости, как смертоносный дождь, обещанный Апокалипсисом.

И вечная Огненная земля, на которой ютился недальновидный, скоротечный Крылатый Острог, ответила гулом и грохотом и разверзлась до самого дна.

Она поглотила нас всех без остатка, и мы полыхаем в её неигрушечной пасти, и единственное, что делает эту геенну для нас ещё выносимой — привычка.

Ведь концы света на этой земле — не новость, и прежде они наставали у нас систематически и обыкновенно, как в других краях — понедельники.

Я скажу вам, чего мы все ждём, даже здесь, в аду.

Лета. Карнавала плоти. Золотого века. Сумасшедшего рая на пять дней.

Когда можно воскрешать мертвецов — и всё начинать сначала.

***

Ну, мы же все договорились у себя в Крылатом Остроге, что всё хорошо, все мы душки и счастливы.

Даже если вам не очень, не портите нам настроение в этой весёлой игре: всеобщее счастье.

Но как же мы ухитрялись, нагло хихикая, смаковать похабную истину из заграничных «Голосов» и сдержанно, но всем сердцем презирать родную и естественную общегосударственную ложь!

Похабная истина была шлюхой. С ней было сладко: умеет, тварь. Щекочет нервы. Не надо притворяться. Каков есть, чего уж.

Родная ложь была законная супруга. В засаленном переднике, визгливая отвратная баба. От её истерик и ультиматумов мутило. При этом баба моя — не как та, заграничная, не за деньги. Баба-то, тетеря, любит меня и наследников моего дебилизма мне самоотверженно рожает. Жирная, тупая, потом воняет, и это — настоящая любовь, и её лоно — моё бессмертие.

А та, заграничная, неотразимая — острые ощущения, риск, страсть, короткая вспышка. Но после того, как я сверну себе башку в погоне за этой страстью, должен же быть угол, где законная супруга, клуша нелепая и бездарная, меня обогреет, утешит и приголубит.

***

Ведь мы же действительно хорошо жили.

У моего мозга был дом: великое «можно».

И были чужие страны: необъятное «нельзя».

И нас носило там, в экзотических странах, как джентльменов удачи за приключениями, но домой мы всегда возвращались.

Был дом. А теперь мой мозг — бродяга.

Ненавистная, набившая оскомину, скрутившая меня и загнавшая под каблук супруга — сдохла!

Да здравствует неотразимая шлюха Истина!

Но то, что было хорошо раз в месяц, тайно и урывками, ежесекундно и с ножом у горла — мучительно.

Тоска была, но был и порядок. Чашки перемыты, картошка нажарена, воротнички чистые, в уму — всё по полкам.

Эта, теперешняя — моя великая страсть — не сечёт, где я был вечером. Её самой по вечерам не сыскать.

Зато в доме — бедлам. Всё вверх дном. Муж голодный, неприбранный. О детях разговора нет, а прежние ей пасынки. Лишь бы в наряды наряжаться, на людей глядеть и себя демонстрировать. А дети, будущее — это предрассудок.

Верните мою вислоухую оглоблю, мою ненавистную роднулю, законную тварь.

Меняю горячо любимую истину на чистые воротнички.

***

Слушать «Голоса», внимать этой головокружительной, незаконной развратной правде — в объятиях добродетельной и уютной лжи — всё равно что читать авантюрный роман.

Жить по этой правде — всё равно что самому участвовать в авантюре: гнить в джунглях, подставлять под пули и дубины голову, томиться от жажды в узилище, тонуть у неоткрытых берегов.

Я же вам докладывала. Нет ничего скучнее, тошнотворнее, неудобоваримее, чем романтика, когда она становится твоим бытом.

И нет ничего унизительнее возвышенного, когда оно берёт тебя за горло.

***

Тут я попалась на глаза Господу моему, посетившему ад с инспекционной проверкой.

Я даже не испугалась, как на экзамене, когда всё равно ни хрена не знаешь.

Итак, я.

Я била кота смертным боем, главным образом, для оправдания Господа Бога, я ему подыгрывала.

Я педантично встревала во всё, что меня не касается, с кличем «Справедливости!» — и педантично потом затыкалась при первых признаках барского неудовольствия. И корю Господа не за то, что не дал сил стоять до конца, а за то, что не дал сил изначально не тявкать.

Я ничего не умею делать. Я ни с кем не могу ладить. Я сознательно впадаю в детство и даже здесь, в аду играю в куклы. Я смываюсь, хищно сюсюкая, в это ублюдочное убежище, обращая себя в добровольного дебила. Остановившегося на уровне шестилетнего ребёнка.

Я недоучила английский. Я разбила ёлочную игрушку и не созналась, хотя меня и выдрали.

Я спёрла в сельской библиотеке потрёпанный детектив.

Я никогда не давала списывать и не подсказывала на уроках. В автобусах бесстыдно каталась зайцем, украв у государства порядка 25 копеек.

Я не уступила на той неделе место бабке в вагоне и не экономила электроэнергию. Я имела трояк по физкультуре, симулировала приступ печени для получения бюллетеня и по блату лечила себе придатки.

Ещё мне сказали, что Бога нет, и мы издевались над тем, чего нет, но теперь я вижу, что ошиблась, хотя я просто поверила этим козлам, ведь казались порядочными людьми. Но теперь я вижу, что ошиблась, и ты, Боже, есть, и пора издеваться над новым тем, чего не существует: над идеями равенства, бессребреничества, справедливости.

И я потешаюсь теперь над этим: какая чушь! Конечно, ересь!

Но, наученная горьким опытом, слегка опасаюсь: вдруг и это — и равенство, и добро, и справедливость — как-нибудь впоследствии, как и ты, Господи, обнаружится.

И, пожалуй, самое постыдное: исповедь начитанного полудурка.

***

Когда я начиталась Достоевского — я подалась на филфак.

А потом я одолела «Отель» Хейли и пошла работать в гостиницу.

Наконей я добралась до жизнеописания Гогена и вырулила в Крылатый Острог, вообразив, что он — мой Таити.

И хотя я и сама — не более, чем персонаж, вычитанный из фарса, но нытьё моё и подвыванье, велеречиво называемое исповедью, наводит и на здравое размышление: а куда бы я предпочла увидеть ринувшимся моего читателя, прорвавшегося сквозь эту книгу.

А я её соорудила, не чтобы указывать другим, куда идти, а чтобы самой спросить дорогу.

Из добродетелей же моих несомненны две: я умею играть в подкидного дурака и шевелить ушами.

Как полагаешь, Господи, они пересилят грехи мои тяжкие, и войду ли я благодаря этому в царствие Твоё?

***

Истина играет в прятки для того, чтобы не оказаться на привязи, в рабстве.

Ты думаешь, она — истина, и она поймана, но вдруг она уже ложь и преступление, и ты уже в аду.

Эта изменчивость — мимикрия — у истины, как у хамелеона, служит продлению жизни, спасению от врагов.

Вечно мутирующая истина меняет окраску и спасает себя и мир.

Ничто не окончательно. Рецепт избавления от конца света.

Но ведь он уж наступил!

***

Может быть, истина боится быть захваченной врасплох, быть пойманной. Может, ей нравится быть непознаваемой, неприступной, неоткрытой, непригубленной.

А может быть, как всякая женщина, она хочет быть пойманной, и перекрашиваясь, меняя маски и убегая, она верней завлекает нас. Завлекает в сети, в ловушку. Пойманный оказывается ловцом.

Ей нравится владычествовать над миром под маской загнанной лани, покорной рабыни.

Истина лжива и коварна, как сам лукавый. Может быть, отец истины — дьявол?

***

Смысла этого карнавала масок, этого переодевания, этой перемены мест слагаемых, этой игры истины с нами в прятки я не понимаю, как не понимаю тайны, соли этой земли.

Здесь все хотят менять маски и лица и быть и собой, и тем, чем мы быть никогда не можем, не смеем, запрещено.

Здесь не просто Вселенная-всё, но ещё и Вселенная-наоборот. И наобум.

И мой олень оказался подонком-наоборот. Должно быть, негодяям тоже невтерпёж всё начать сначала.

Истина ли играет с нами в прятки или мы с нею, но, в любом случае, смысл карнавала в том, чтобы попробовать сначала, не так, как раньше, может быть, умней.

И Господь Бог, кажется, здесь такой. Навыворот. Не так, как было и быть должно. Не в направлении истины, а в любом направлении.

Мы так бродяжничаем между добром и злом, как будто они сами по себе не имеют никакой ценности, а ценно только наше путешествие от — к. Только мы сами. Каковы бы мы ни были.

***

На этом месте подсудимые обычно переходят в наступление и объясняют все гадости, которые наворочали, тем, что ты, Господи, создал мир нелогичный и жестокий. А ведь ты всемогущ и всеведущ и мог бы сотворить нас из одного добра.

К чему эти гнусные подозрения и намёки?

Форма вещи — её граница. И если Вселенная имеет определённую форму — она небезгранична. И если Бог имеет лицо и характер — у Бога есть предел.

Но даже не это главное.

Вот они попрекают Тебя тем, что не можешь покончить со злом.

Но если б покончил, то был бы немощен и слаб.

Если у мира отнять то. Что в нём быть может, то мир этот однобок, и Бог его — калека.

Ты — Бог-всё, как мой принц-хам, мой вредный святой, и полководец, повелевавший армией себя и разбитый наголову.

И писателя мы попрекаем тем, что он создал мир нелогичный и жестокий. Он убил своих литературных героев, хотя мог бы сделать, чтобы все были счастливы и всё кончилось хорошо.

Но писатель не мог. Он всегда прав, как зеркало, и он не мог, чтоб всё хорошо.

Это от него не зависит, от него не зависит истина. Истину не создают, а постигают.

Должно быть, и Бог не мог, чтоб всё кончилось хорошо.

Он всегда прав, как зеркало, в котором отражаемся мы сами, и истина не зависит даже от Бога. Даже Он — простой её служитель.

Но, видимо, даже он испытывает брезгливость и омерзение, когда возвышенная истина берёт его за глотку. Даже ему не нравится ходить у истины и свободы на привязи и становиться их рабом.

***

Я так и не простила Господу того, что мир устроен истинно. Я думаю, что Господь и сам себе этого не прощает. Я не простила молодому оленю того, что он спас меня.

Но я всё-таки подлизываюсь к Отцу небесному, как будто вижу во всём этом и смысл, и силу, и восхищаюсь Им.

Мне надо выклянчить в награду: мою Золотую рожу, моего королевича-крохобора, по гроб верного моего трубадура и скота.

И мне обещали вернуть его когда-нибудь впереди.

— И он снова будет бить меня палкой по голове? — замирая от счастья, спрашиваю я с надеждой…

***

До тех пор, пока Господь говорит нашими устами, ничто не потеряно ни для мира, ни для нас.

Я всё ещё ощущаю этот мир, упругий и молодой, как грудь цветущей красавицы, как мужская плоть, вздыбленная от любви и желания.

Этот мир ещё полон и звонок, несмотря на подорожание сосисок и проезда в метро.

И пока Господь всё ещё говорит с нами через наши книги, картины и образы — Он не оставил нас и не погубил.

***

И стерва внутри меня шепчет:

— Дай мне руку. Доверься мне.

Отправимся гулять во Вселенную.

Никто не сможет нас там обидеть или обмануть. Никто не захочет нам помогать или быть рядом. Кто может помочь бессмертным?

Разве нужна нам помощь, или сочувствие, или способность залечивать раны? Разве могут быть раны у бесконечности?

Мы услышим запах звёзд, где розовые бутоны солнц распускаются тычинками протуберанцев, а золотые планеты, похожие на шмелей, кружат вокруг в упоении.

Радостный сад космоса, где ветер разносит кометы, как тополиный пух, а под синими гроздьями созвездий прогибается обильная лоза Млечного пути.

Не плачь. Всё уляжется. Всё пройдёт, и, может быть, пройдут даже истина и бессмертие.