ЛоГГ. 17 мгновений лета. 10. Единственное решение.

Белый утренний туман, белый, как настоящее молоко. Обычно они бывают в середине августа, и, пока утро залито этой пеной, похожей на безе, так весело шататься по лесу за грибами и ранней ягодой. Кирхайс, мы ведь сегодня этим займёмся, да? Нет, я ещё поваляюсь пару минут, как раз перед твоим приходом — ты так смешно распахиваешь окно, чтоб меня разбудить, что просто грех лишать тебя удовольствия думать, что я не просыпался. Опять притащимся с полными корзинами — судя по тому, с какой силой разит ночной фиалкой, урожай в траве будет нынче что надо. Да я уже и не хвораю — так что простуды можно не бояться, залезай в комнату — у меня третьего дня в комоде шоколад запрятан, угостишься. Дай руку, Кирхайс — похохочем малость, да тронемся в поход. До чего сильно пахнет белыми лилиями! Это ты их принёс, что ли?

Райнхард безотчётно открыл глаза, приподнявшись на постели и протянув руку перед собой. Руку не было видно, а перед глазами монолитом стояла тьма. Он не стал сдерживать горестный стон и рухнул навзничь, затем уткнулся лицом в подушку и с досады укусил её. Зачем, зачем, память так глумится над ним, уже который раз подряд? Лежать было тихо и удобно, даже уютно, но ничего не изменилось, да и менялось ли что вообще, он даже не хотел думать. Не хотелось осознавать, что происходит, думать, где он и что делает, вообще ничего воспринимать не хотелось. Он понял, что валяется в постели, совершенно раздетый, разогревшийся от сна после бани, отчего-то сытый чем-то вкусным, что успел недавно съесть, наевшись при этом до отвала, и ничего не хочет. Абсолютно ничего. Натянув одеяло до горла, он даже не успел осознать толком то огромное удовлетворение, которое испытал, снова засыпая — провал в сон был слишком стремителен.

Чёрная тишина. Чёрная тишина, это вовсе не весело, это уже страшно. Сколько можно блуждать неизвестно где, должно же хоть что-нибудь измениться? Ну хоть что-то же происходить обязано, в любом случае, почему же ничего нет вообще? Нет, так нельзя. Надо что-то сделать, рвануться или попытаться крикнуть хотя бы. Крика не слышно. Странно, в чём дело? Не могло же всё горло сдавить спазмом, а даже если и так, должен родиться хотя бы кашель. Не мог ведь я умереть, не заметив этого — опыт уже есть, как ни грустно вспоминать этот позор, это явно что-то другое… Надо вдохнуть поглубже — и попробовать прыгнуть вперёд. Какая разница уже, что там впереди...

Так. Какая грустная беда — открываешь глаза, и тьма никуда не исчезает. Увы. Надо дождаться, однажды это должно пройти, жаль, неизвестно, когда оно наступит. Ну, что со мной — отчасти понятно, так и лежу в постели, болею, стало быть. Но ни жара, ни лихорадки — и на том спасибо. И как долго это продолжается? Честно говоря, давно не было так приятно лежать, сущее наслаждение, не из-за цветочного же оно запаха, в самом деле. Не могу ничего сказать, да и чувство времени отшибло полностью с этой слепотой, но, может быть, смогу вспомнить, что же было накануне? А оно мне надо, когда мне сейчас так хорошо, что тело наливается каким-то блаженным спокойствием, и явно требует, чтоб перерыва не было? Но всё-таки… Нельзя так, что за безответственность. Положим, потянуться и блаженно застонать от удовольствия не грех, наверное, но пора бы уже и собраться как положено...

Ага, вспомнил. Упал у себя в кабинете, нахлеставшись красного вина — с горя от того, что зрение снова пропало. Сослепу выпил слишком много — вряд ли Оберштайн стал бы мне лишнее выдумывать. Хорошая он взгрелка, признаемся уж себе молча, и вовремя явился. Что дальше? Похоже, я отключился снова. Потом… а ведь потом мы с ним куда-то двинулись, но у меня была вата в голове, и я помню только, как шёл, завалившись на его плечо. И то ладно, что ноги не заплетались — да-да, мы вышли, помню, как силился продышаться на открытом воздухе, не смог, снова рухнул, кажется. Укачало. А, стало быть, мы куда-то ехали. Дальше не помню. И куда, спрашивается, я мог направиться при этаком раскладе? Никаких вариантов. С другой стороны, Оберштайн мне дурить особо вряд ли позволил бы — так что скорее всего тут всё чисто, с пунктиком про мои неконтролируемые заскоки. Так, и я тут один, видимо — поворочаться успел уже вволю, но тишина — значит, валяться мне позволено пока что, и ничего страшного в моё отсутствие не случилось. Ну, и как долго я нежусь в постели, как последний из ленивых Гольденбаумов? Что-то, правда, не припомню, чтоб из них кто-то ослеп, как я. Что за несчастье! — то лихорадка, то смерть, то вот эта напасть… Нет, не могу я так, не могу уже просто, руки падают от изнеможения, а столько надо сделать. Даже крикнуть сейчас боюсь, право. Боюсь, что узнают, что я настолько беспомощен. Приехали, завоеватель Вселенной, только вот это ещё не финал — а то я, помнится, так по-детски хорохорился, мол, смерть не страшна, главное успеть сделать, что задумал… Хорошо меня с этой бравадой уронили после, поделом. Но где же я сейчас и сколько прошло времени?

Странный, едва заметный стук — а может, и послышалось… Пахнет, правда, чем-то уже новым — вроде как апельсины пополам со свежей морковью. Райнхард инстинктивно протянул руку навстречу новому запаху, и ладонь наткнулась на теплый шерстяной покров. Прикосновение было столь приятным, что он совсем по-детски засмеялся и протянул другую ладонь. Короткая, нежная шерсть, как у легавой собаки — и пыхтит животина очень похоже… Ого, как весело скулит — точно, это же собака! — какие у неё крепкие лапы и как нежно расположились у меня на плечах!.. Молодой император снова почувствовал себя мальчишкой, и, радостно смеясь, крепко обнял нежданную гостью, а затем кувыркнулся с ней на постель, с удовольствием ощущая, как собачий язык гуляет у него по щекам и лбу. Какое-то время они радостно барахтались — Райхард без устали гладил животное, сам не свой от неожиданного счастья, а пёс осторожно лупил его лапами, то и дело стараясь снова достать по лицу языком. Потом затихли, уютно и неподвижно устроившись среди подушек. Райнхард не заметил, как уснул с ослепительной улыбкой, уткнувшись носом в собачий бок. Рослый далматинец дремал, не шевелясь, и лишь изредка поднимал голову, чтоб осторожно тронуть носом лоб подопечного и снова уложить её, вздыхая с явным удовлетворением — очевидно, его вполне устраивало происходящее. Так прошло ещё несколько часов — и наступивший вечер окрасил спальню и постель в слабые розоватые тона. Если бы Райнхард мог их видеть, он бы сразу вспомнил любимое перламутровое платье сестры из детства, казавшееся по поздней юности беззаботным и безоблачным. Но сейчас он был счастлив всего лишь оттого, что обнимается с чужой собакой, и даже не вспомнил о сестре, что так и не навестила его за полторы недели после того, как он резко встал со смертного одра, немало напугав этим всю смирившуюся с уходом венценосца державу. Зато вспомнил свирепую гримасу отца, когда малым ребёнком, почти сразу после похорон матери, просил того завести собаку: "Дармоедов мне не нужно!". А потом школа, мундир, война… И никого рядом.

Закатные краски погасли, и через открытое окно уже потянуло вечерней свежестью, когда в комнату стремительно вошёл Оберштайн, дабы закрыть окно и зажечь ночник. Пёс резко выпрыгнул из постели и взялся скакать вокруг хозяина, без устали виляя хвостом.

— Ступай, прогуляйся нынче сам, — тихо сказал ему тот, выпуская животное через вторую дверь, ведущую через небольшой коридор в сад.

Тем временем Райнхард во сне издал горестный вопль, ощутив, что снова остался один, и сам проснулся от этого, обнаружив, что лупит кулаками по постели, бурно выражая недовольство. Он приподнялся на локтях, глубоко и замученно дыша, и со стоном помотал головой.

— Что, чаю? — ледяным тоном осведомился Оберштайн, бесшумно очутившись у постели. — Рекс скоро вернётся, он самостоятельный и часто гуляет один.

Райнхард порадовался, что пышная грива длинных волос, сбившаяся в полный беспорядок, застит ему сейчас лицо и можно не смущаться, что он улыбается, как ребёнок, и истово закивал головой, а затем отчего-то снова рухнул на подушку. Оказывается, часы неизвестности, хоть и скрашенные приятным сном, порядком вымотали нервы, и сейчас, когда стало наконец ясно хоть что-то, эти скрученные в комок пружины ударили достаточно сильно. И всё же облегчение накатилось колоссальное — раз здесь Оберштайн, значит, он в безопасности, и не только он, стало быть. Сон ещё упорно манил в свои мягкие лапы, норовил хитро накинуть на лицо вкусное покрывало и заставить отключиться. Ну уж нет, жёстко решил Райнхард и резко поднялся на постели, упираясь руками, сел ровно, насколько оно получилось — сказать трудно, но надо же показать, что удалось очнуться… К счастью, Оберштайн почти сразу помог, аккуратно обняв за плечи, и поднёс тёплую чашку к губам:

— Пей, не торопись, всё в порядке, — должно быть, так мог бы говорить с ним родной отец, кабы он у него был на деле, вместо того подобия человека, что имелся в реальности.

Ах, как замечательно выхлебать всю кружку… Голова мигом налилась горячим теплом и взялась намекать на продолжение крепкого сна как на наиболее желательное развитие дальнейших событий, но шла бы она сейчас подальше с такой подлостью… Молодой император аккуратно высвободил руку и резко выбросил её в пространство, намереваясь ухватить своего главного советника за плечо, это ему вполне удалось.

— Что, подняться хочешь, или что? — прежним отеческим тоном осведомился тот, убрав уже куда-то опустевшую кружку и осторожно убирая с лица подопечного нахальную чёлку и остальные, не в меру длинные локоны, застилавшие глаза.

— Что со мной и где я? — тихо спросил Райнхард, сам не заметив, что крепко прижался к человеческим рукам, инстинктивно боясь, что снова упадёт в странную пустоту. — Я ничего не могу толком вспомнить.

— Эге, да тебе, видать, стало лучше, — усмехнулся Оберштайн с хорошо затаённой радостью. — Силён, быстро поднимешься, значит. Всё в порядке, не переживай, просто ты сорвался, но могло быть и хуже, поверь.

— Сорвался? — осторожно спросил Райнхард, испуганно вздохнув. — Я что, сильно бушевал, опьянев?

— Как раз по этому пункту полный порядок, — с ехидным смешком, но так же по-доброму ответил собеседник, обняв его за плечи уже двумя руками и аккуратно прижав к себе, как подросшего ребёнка, чему Райнхард был безумно рад, устав от одиночества в постели. — У тебя на это сил уже не было, так что бокалы у тебя в кабинете перебил я, для полноты образа.

— Ох, все разом, что ли? — удивился молодой человек. — И для чего? Что обо мне теперь подумают-то? Я ж больше двух никогда не бил, вообще-то...

— Уже подумали всё, что надо, в таком случае — и никого это не удивляет, учти. Довольны даже.

— Чему ж тут радоваться? — вне себя от изумления выдохнул Райнхард.

— Как чему? — раздался прежний добродушно-ехидный смешок. — Повзрослел император, вот и радуются.

Думаешь, тебя там потеряли и полный аврал? Глупости, у тебя ещё две недели форы, чтоб окончательно прийти в себя и нормально отдохнуть. Пользуйся, потом такой роскоши может и не быть.

— Что ж, может, ты и прав, — с грустью произнёс Райнхард, вздохнув, — ты, который мне свадьбу испортил. Но моя императрица — не кто попало, и уж хотя бы её-то я не должен был огорчать. А вышло… ох.

— С чего ты взял, что она огорчена? Да, она интересуется тобой по утрам, но абсолютно спокойна — полагаю, с сыном у неё столько возни, что на деле не до тебя. Она что, не знает, что ты не видишь?

— Ты ей сказал?!!! — задрожав, как осенний лист, ужаснулся Райнхард.

— Вот ещё, — холодно оборвал его Оберштайн, — не надо считать меня идиотом. Просто заметил по её манере, что она не в курсе этого обстоятельства. Ну-ка, давай наденем рубаху, этак ещё подстынешь к ночи, я только что окно закрыл.

— Знает только Миттенмайер и Кисслинг, — уставшим голосом ответил Райнхард, подчиняясь. — Остальные знать не должны.

— Ну ты и бирюк, — с укоризной проворчал Оберштайн, старательно маскируя восхищение подопечным. — Почему меня не включил в этот список?

— Потому что ты был опасно ранен, а я просто с постели встал, — в тон ему ответил тот, угрюмо помотав головой. — Сам ты бирюк, самый что ни на есть настоящий, и я у тебя в логове лежу, стало быть. Как давно я здесь?

— Третий день. Я успел вызвать тебе своего врача, который занимался моими глазами. Можешь брыкаться, но сразу предупреждаю, что это будет без особого успеха. Кроме того, это не привычные тебе феззанские обалдуи и не армейские коновалы, а настоящий мастер своего дела, и...

— Хорошо, хорошо, — тихо сказал Райнхард, беспомощно протянув обе руки перед собой и взглянув в пустоту столь горьким взглядом, что Оберштайн нашёлся только крепко обнять его в ответ, — я не возражаю. Но целых три дня, а я ничего не помню, это слишком много для простого перепоя. Что я делал всё это время?

— Зря беспокоишься. Просто отдыхал — если ты встал с постели, это ведь ещё не значит, что полностью выздоровел, так? — Райнхард почувствовал, что его успокаивают в точности так же, как он сам это делал с Эмилем, но понял, что даже не хочет сейчас этому сопротивляться, доказывая, что он взрослый. — К тому же ты страшно перенервничал эти дни, боясь всего подряд, вот и результат этого. Аппетит у тебя нормальный, но сон на тебя навалился — вот ничего и не помнишь из-за этого.

— Я… — зачем-то произнёс молодой император, смущаясь и осекаясь на полуслове, — я и сейчас очень боюсь, очень. Эта чернота меня гнетёт чудовищно, и я ломаюсь, чем дальше, тем вернее.

— Это нормально, — сухо отрезал Оберштайн, вежливо позволив уткнуться лицом себе в плечо. — Но поправимо и пройдёт. Ты довольно быстро восстанавливаешься для своего состояния, так что не вижу особого смысла волноваться.

Райнхард горько вздохнул.

— Ты всегда знаешь, что мне сказать, — убитым тоном прошептал он. — Это ты изъял тайком мой бластер, когда погиб Кирхайс?

— Ну я, — ошалело откликнулся министр, против воли удивившись. — Дело прошлое, зачем вспомнил?

— Темно, — кратко уронил император и затих, чуть вздрагивая плечами.

— Проскочим, — жёстко ответил Оберштайн. — Даже не сомневайся. Вернёшься к Хильде крепким и сильным.

— Ладно, давай сюда этого своего доктора, нечего зря время терять, — бесцветным голосом сказал Райнхард. — Только потом не оставляй меня надолго одного, пусть хотя бы собака вернётся.

— Не волнуйся, я отлично знаю, что это такое, так что… ладно, всё, всё, я понял. Не хочешь ложиться, стало быть?

— Да, это уже совсем грустно.

— Тоже верно, — деловито заметил Оберштайн, ловко устраивая подопечного на подушках в положении полулёжа, — но пока поваляться придётся. Так удобнее?

— Да, намного лучше, спасибо.

— Действительно, лучше. Ну, я сейчас, стало быть...

Райнхард слабо кивнул, сжимаясь внутри в комок — хотя появление врача, проверенного самим серым кардиналом Империи и должно было вселить надежду на самое лучшее, месяцы лихорадки и недавняя мучительная смерть, а потом нудная слабость и слепота сделали своё дело. Где-то внутри что-то сломалось и надрывно завывало: ничего уже не наладить, ничего… Оказывается, хотя злиться и огрызаться в ответ на атаки окружающего мира, пытавшегося его так или иначе уничтожить, он привык, именно с этой бедой такое оружие оказалось бесполезным. Оставалась, правда, маленькая, нетронутая ещё ничем крошащим в куски надежда — то тепло на шее, которое он ощутил, когда напивался в кабинете и услышал ободривший его девичий голос. Оно и сейчас было с ним, крохотный сгусток тишины и спокойствия где-то между яремной впадиной и грудиной. Не оттого ли и сон все эти дни и часы был таким же тихим и безболезненным, как запах белых лилий? Белые лилии, что это они взялись вспоминаться, может быть, просто где-то стоит букет или натянуло запах из открытого окна… Надо было их нарвать, отправляясь делать Хильде предложение, но так спешил тогда от страха, что всё испортил, что совершенно о них забыл. Интересно, откуда же они на меня свалились-то, тогда, в далёком детстве, а? Ладно, держись, Мюзель, ты справишься — так, кажется, тогда было сказано мне неизвестно кем. Стало быть, прорвёмся...

Шаги. Двое, ясное дело. Оберштайна чувствую хорошо — даже и его шаги различаемы вполне. Второй… Он явно его старше, и намного, возможно, на те же пятнадцать лет, что и у нас разницы, а может, и больше. Чуть шаркает одной ногой, похоже, и, наверное, ниже меня ростом. Откуда эта уверенность, неизвестно, ну да и нечего гадать — раз есть, значит, так оно и есть, пусть будет. Человечек смотрит на меня с любопытством, с добродушным даже интересом — но пока и всё, что можно почувствовать от него. Так, ага, его настроение резко меняется, и почему же?

— Вот так ничего себе знакомый полковник у Вас, фон Оберштайн, эхехе! — проскрипел надтреснутый голос, тронутый мощной хитрецой, но с сильным удивлением и волнением. — Не надо думать, что я настолько старый дурак, что не понимаю, кто это!

— Вы, однако, имеете право не понимать, сударь, — своим обычным ничего не выражающим голосом откликнулся тот. — Ваше дело — Вам известно, а остальное уже Вас не касается.

— Что ж, — с некой аристократической грустью проговорил гость, — хоть жизнь и прекрасна, но надо бы и честь знать, верно. Да и сознавать, кто был моим последним пациентом, мне будет очень приятно, так что я не в обиде. Скорее, наоборот.

— Гюнтер, я гарантирую Вам… — сурово начал Оберштайн, но собеседник бесцеремонно прервал его с искренним добродушием.

— А то я не знаю цену этим гарантиям, Пауль, перестаньте. Это же не Вами установленный порядок и не мной, мы не мальчишки и смущаться нечего. Да я и не молод, мягко говоря, жалеть не о чем. Раз у меня есть возможность помочь — я очень рад этому, и покончим с этим вопросом. Другое дело, что учитывая то, что мне известно, как рядовому обывателю, я как врач уже могу сказать, что случай может оказаться сложным в совсем другой плоскости, совсем...

Райнхард не пошевелился, хотя почувствовал сильное раздражение, похожее на гнев.

— Сударь, — холодно процедил он сквозь зубы, — Вы решили спутать меня с очередным Гольденбаумом, возможно? Ну тогда Вы ошиблись, а гарантии Вам придётся в таком случае взять у меня.

— Батюшки! — без тени смущения, но с показным изумлением, от которого так и разило весёлой иронией откликнулся гость. — И верно, я, старый дурак, сглупил, рассуждаючи. Как Вам будет угодно, молодой человек, как угодно, больше к этой теме мы не возвращаемся. Вы нисколько не похожи ни на кого из Гольденбаумов, уверяю Вас со всей искренностью моей пропащей души. Разве что на самого первого, самую малость, но это может быть и обманчивым впечатлением.

Райнхард хищно оскалился на половину секунды, затем произнёс ледяным тоном:

— Вы могли не знать, что эти слова для меня не комплимент, а наоборот. Но Ваш цинизм мне нравится, я могу ожидать в этом случае, что Вы мне скажете правду вместо уверений в хорошем исходе. А потому приступим к делу, извольте.

Пауза была крохотной, совсем незаметной — но Райнхард успел уловить от подошедшего ближе человека всю гамму эмоций. Это хитрец уж точно не боялся за свою жизнь ни сейчас, ни в обозримом прошлом и будущем — а болтал об этом явно с целью спровоцировать собеседников. Можно будет ожидать даже и какого колючего ехидства — но лишь с той же целью, на самом деле он очень ко мне расположен, да и вообще, видимо, добряк в глубине души, просто любит позадираться. Однако как бы он не выбесил меня всерьёз, я слишком слаб, чтоб соревноваться в сарказме...

— Разумеется, разумеется! — так и есть, скрипит с прежней подковыркой… — Насколько я могу судить по всякого рода слухам, лечиться Вы, молодой человек, не любили никогда, а в последнее время и вовсе страдаете на это идиосинкразией?

— Не совсем так, — холодно ответил Райнхард. — Я просто не думал толком об этом, слишком был занят разного рода делами, а потом отчего-то стало очень скверно. Вот и всё.

— Ответ настоящего воина, — вероятно, он даже плечами пожал, хотя смотрит на меня очень пристально, это даже уже дискомфорт создаёт некоторый, а скрипит всё так же добродушно-хитро. — Но если смотреть правде в глаза, Вы сами себя загнали до изнеможения, верно?

— У меня не было выбора, — попробуем побольше льда в голос, это всё уже напрягает… — Нужно было торопиться. Сейчас я могу себе позволить идти тише, но случилась эта беда, с которой я не знаю, что делать.

Какой-то тихий щёлчок, ещё один, ещё. Слава Богу, он не намерен долго болтать впустую...

— Как давно и где Вы почувствовали первое резкое недомогание, которое уже не могли игнорировать? — ай, так вот зачем он болтает со мной, чтоб отвлечь от этих жал датчиков… Да что за чепуха, они уже давно меня не вызверяют, только нагоняют сильную тоску, да...

— Накануне Вермиллиона, мне сказали, что я переутомился, и температура поднялась из-за этого.

— А точнее, после отъезда с Феззана, где раньше Вам не приходилось бывать, так? Так. Вы теряли сознание при этом? — эге, это жёсткий доктор-то, хоть и прикидывается гражданским увальнем...

— Нет, но не ожидал, что упаду так резко, думал, пересижу с жаром спокойно до конца совещания и уйду прилечь.

— Вы всегда так делаете в таких случаях? — прогремело над ухом уже с металлической жёсткостью, а потом посыпался град вопросов про разные мелочи, вроде того, сколько и чего когда приходилось есть, да как спать, да сколько месяцев мог спать один, и ещё целая паутина мелких деталей, на которые никогда бы и внимания не обратил. Зачем так морочить мне голову, совершенно непонятно. Ну и к чёрту! — возможно, дело в этих уколах, что ли, да всё равно почти не чувствую. Уже хочется нырнуть в сон, до чего я ослаб, оказывается. Ах, когда же этот допрос закончится, хочу собаку себе под бок… Собаку...

— Вы ещё здесь, молодой человек, или Вас уже утащили прочь? — ехидно осведомились над ухом, и Райнхард отчего-то встрепенулся только после этих слов. — Не знаю, огорчит Вас это или обрадует, но проблема у Вас вовсе не со зрением.

— Так я и знал, — произнёс он унылым тоном. — Теперь уточните подробнее.

— Как Вы думаете, что будет с дизельным двигателем, если его заправить сырой нефтью? — шёл бы ты со своей хитрой иронией куда подальше, честно говоря...

— Я понял аналогию, дальше, — холодно улыбнулся Райнхард, по-прежнему не открывая глаз.

— Так-так, стало быть, я дождусь тут только ещё одного ответа воина, — сурово проскрипел доктор, вероятно, с укоризной покачивая головой, — а этот кодекс хоть и прекрасен, но довольно скучен и давно известен. Хорошо, поставим вопрос иначе. Молодой человек, — раздалось совсем над ухом с жёсткими, безапелляционными нотками, — Вы жить хотите?

Райнхард на мгновение очень сурово сдвинул брови, затем произнёс с тихой улыбкой:

— Разве на такой вопрос люди отвечают отрицательно?

— Эге, теперь я удостоился ответа Императора, благодарю. Но это не то, что сейчас нужно, юноша, — деловито поясняли уже чуть отодвинувшись, кажется, нависнув над грудью. — Ну-ка, снимите мундир, в таком случае!

— Ни за что, — с неумолимым обаянием в голосе отозвался Райнхард, улыбаясь уже почти сиятельно. — Пробуйте так.

— Вот и первая проблема обрисовалась, — озабоченно проворчал доктор, — ладно, рассмотрим. А отчего Вы не хотите, разве Вы растворились в мундире уже, или дело в другом?

А ведь интересная игра получается, даже забавляет и захватывает. Вот только что ж ему на это ответить-то, подловил меня, хитрец...

— Нет, но мне в нём комфортно. Только и всего.

— А есть ли кто, в таком случае, кто может сделать это вместо Вас? — с подчёркнуто праздным интересом спросил собеседник.

Эх, какой же ты въедливый тип, так и сверлишь меня глазками, прекрасно это чувствую. Любопытно, на каком шаге мне захочется тебя ударить, мне уже и самому стало интересно...

— Жена, — отрывисто и спокойно произнёс Райнхард без всякой заметной паузы.

— Этот человек и Её Величество — одно лицо? — тем же безразличным тоном осведомился допрашивающий.

Райнхард с трудом сдержался, чтоб не вскинуться на постели с рёвом дикого зверя, и холодно процедил:

— Я Вас ударю за такие вопросы, не сомневайтесь. Не одно лицо, а единственный человек в Галактике.

— Браво! — с искренним восхищением отозвался собеседник. — И за что нашей Галактике так повезло в нынешнюю эпоху, просто не представляю. Итак, молодой человек, Вы бы желали жить ради жены, получается?

— Можете считать и так. Разве этого недостаточно?

— Для Вас — явно нет, разве не так?

— Ааа, чего Вы хотите? — холодно бросил Райнхард, устав бродить в смысловом лабиринте.

— Всего лишь вылечить Вас. Но Вы успешно сопротивляетесь, очевидно, по некой старой привычке.

Райнхард сардонически усмехнулся, по-прежнему не открывая глаз.

— Тем не менее, разговоры о том, что я неправильно живу, не слежу за здоровьем или ем не то, и сплю не так, никак этому тоже не помогут.

— Это уже мелочи, от которых мы сейчас спокойно ушли, они понадобятся на завершающем этапе, а до него ой как далеко. Дело в другом — сколько не говори "халва", во рту слаще не станет, как известно, а к причине беды Вы лично так и не приблизились как следует, — этот назидательный тон уже не содержал никакой иронии, скорее был грустным, чем и подкупил в итоге собеседника. — Если бы жена могла помочь Вам в этом, не лежали бы Вы сейчас один, верно?

— И где причина, в таком случае? — спокойно поинтересовался Райнхард, снова став бесстрастным, как и до разговора.

— Вы не ответили на вопрос, молодой человек, а это очень важно. Итак, придётся снова начать с главного, — не торопясь пояснил доктор и снова требовательно бросил. — Вы жить хотите?

— Пожалуй, да, — задумчиво произнёс Райнхард. — Что ж тут важного такого?

— Сейчас сами поймёте, — с деловым азартом отозвался доктор. — Почему Вы сказали об этом именно так? Есть масса других вариантов, а Вы сразу выдали этот!

— Как сказал? — обмер от удивления Райнхард. — Я ж подтвердил!

— Откуда тогда взялось здесь "пожалуй"? Вы не из тех, кто стесняется своего выбора и своих решений! Вы что, считаете себя недостойным признать своё право на жизнь? — голос был без насмешек, но с некоторым напряжением, однако Райнхард был столь обескуражен прозвучавшими словами, что совсем не заметил интонации.

— Дело в том, — услышал он вдруг свой спокойный голос, — что именно так я и думал до недавнего времени. Однако мне пришлось переменить своё мнение с учётом некоторых обстоятельств. Иными словами, мёртвый я гораздо хуже, чем живой, так что выбора нет, получается.

— Дело дрянь, — ледяным тоном констатировал доктор. — Именно здесь, стало быть, собака-то и порылась. Будем лечить.

Загремели какие-то провода, иголки, склянки, кажется… Райнхард был рад передышке и снова почувствовал нудную слабость, подло манящую в сон. Но нужно было ещё контролировать происходящее, разгадывать загадки, которыми щедро снабдил его гость, переигрывать эти аргументы в свою пользу. А ватная голова и вялость во всём теле ну никак не помогали ему. Всё, на что его хватило, чтоб не выглядеть полубезжизненной грудой, был единственный длинный вздох:

— Оберштайн, собака скоро вернётся?

— Могу привести прямо сейчас, — вежливо ответил тот, однако Райнхард учуял, что он сильно взволнован, хоть на голосе это никак и не отражалось.

— Сделай милость, если можно, — слабым голосом попросил его венценосец.

Дверь едва слышно, но хлопнула, и почти сразу прежний голос жёсткого эскулапа проговорил вполне ровно и по-доброму:

— Вы любите собак, юноша? — и, заметив царственный кивок, врач добавил уже почти весело. — Тогда Вы сможете выздороветь, полностью и даже быстро. Во всяком случае, быстрее, чем кто угодно на Вашем месте при прочих равных условиях. Тогда и зрение вернётся, сразу.

— Так чем же я болен? — устало вздохнул Райнхард. — Вы славно заморочили мне голову, но я ничего не понял.

— Отнюдь, Вы прекрасно всё поняли и хотите, чтоб я подтвердил, что Вы поняли правильно, — с хитрым смешком откликнулись где-то совсем рядом, продолжая возиться. — Тогда решение будет стоить Вам меньше сил и крови. Что ж, я не прочь помочь Вам в этом, сир. Действуйте.

— Хорошо, — тихо вздохнул Райнхард и вытянулся в струну на несколько секунд. — Я хочу жить и радоваться жизни, потому что люблю свою жену, державу и своих людей. Я хочу избавиться от этого чёрного кошмара и перестать болеть. И хочу, чтоб моя любовь больше никому не приносила страданий и смерти.

— Какой интересный последний вывод, — рассудительно произнёс врач. — Что Вас заставило к нему прийти в своё время?

Райнхард криво усмехнулся.

— Моя биография известна, имена моих погибших — тоже...

— Не слишком ли опрометчиво брать ответственность за всё это на себя? Этак Вы не оставляете права на свой выбор людям, а также замахиваетесь не на свои привилегии и компетенцию — как известно, человек предполагает, а располагает уже...

— Я понял это совсем недавно, когда умер. До того у меня были совсем другие дела, — холодно отрезал император.

— Что ж, лучше, чем ничего, — усмехнулся сам себе доктор, прицокнув языком. — Я бы сказал, что даже слишком хорош для этого мира, отсюда и все сложности. Ну, зато великолепно справится сам, чему я буду только рад. Молодой человек, — намного громче сказал он, видимо, снова приблизившись вплотную, — а Вам разве никто не говорил, что Вы не только нормальны и не урод ни разу, но и очень даже ничего, душой-то, а? Или говорили, но Вы предпочитали от этого отмахиваться? Может, хватит уже считать себя достойным только наказания за то, что пытаетесь быть самим собой?

Райнхард вздохнул нарочито медленно и глубоко.

— Поставьте на паузу, иначе я зарычу на Вас, это было слишком болезненно, — спокойно сказал он. — Я не могу жить только для себя, у меня хватает обязанностей перед подданными. А времени для того, чтобы прикрыть их от грозящей им опасности у меня было в обрез, я упал уже на финише. Но сейчас мне нужно зрение, чтоб завершить эту работу, иначе всё кончится очень плохо.

— Работа — не волк, как известно, но это ведь не единственная причина, а? Опять забыли про себя, юноша, хе-хе?

— Ладно, что я должен делать ещё? — кусая губы, совсем тихо произнёс Райнхард. — Вы меня уморите так.

— То же, что и всегда, просто не забывайте при этом радоваться жизни, — снисходительно сказал врач. — Это единственное, чего Вам не хватает, всё остальное при Вас. Жить ради долга, конечно, почётно и доблестно, но пусто и бесперспективно. Вы достаточно умны, чтоб это понимать, но если действительно хотите жить — цените не только чужую жизнь, но и свою.

— Вы слишком много обо мне знаете, — неторопливо процедил император, покачав головой, — интересно, откуда, если действительно не знали, к кому приглашены?

— Знание некоторых принципов легко заменяет незнание некоторых фактов, как любят поговаривать преподаватели физики, сир. Вы слишком цельная натура, что бы Вы ни думали при этом о себе сами, и оттого вычислить Ваши реакции, имея соответствующие навыки и знания по вопросу, совсем нетрудно, — добродушно пояснял собеседник, шурша какими-то бумажками. — Породистого пса можно перекрасить, подстричь или даже изуродовать, но скрыть при этом его породу будет невозможно, слишком заметно, несмотря на любые усилия. Впрочем, тот факт, что специалист легко Вас вычисляет, не должен Вас особо смущать — умеющих это делать на деле всё же немного, мотивированных на это — ещё меньше, да и голое знание само по себе ещё ни разу не выгода, а чаще и наоборот.

— И насколько я предсказуем? — царственно улыбнулся Райнхард, не дрогнув ни единым мускулом.

— Не волнуйтесь, только на две трети любых возможных вариантов. Удивлять окружающий мир Вы умеете прекрасно — иначе мне не потребовалось бы столько мучать Вас разными вопросами, дабы понять, что с Вами произошло.

— И что же? — ледяным тоном уронил император. — Говорите уже прямо, чёрт возьми!

— Вас однажды предали те, кого Вы спасли либо кому безоглядно доверяли, — задумчиво проронил врач, явно не очень довольный своей миссией. — Вы предпочли полагать, что сделавшие это имели на то какое-то право, нежели смириться с фактом. А спасли Вас те, от кого Вы вовсе не ожидали такого поступка, и Вы растерялись, не зная, как реагировать — ведь не подпускать к себе никого вовсе гораздо проще. Возможно, это в разных видах произошло неоднократно, в результате у Вас тихая истерика, в которой Вы себе просто не отдаёте отчёта, предпочитая прятаться за текущими делами. Вы понимаете, что это тупик, но не знаете, что делать — заодно и боитесь успокоиться. Сходить с ума Вы были вовсе не намерены, оттого Вы просто тяжело заболели и тихо сползли в могилу, сами того не желая. Не знаю, что с Вами случилось на том свете, но скорее всего там сочли Вас ранним гостем и выгнали назад. Теперь Вы снова пытаетесь бежать без оглядки от прошлого, но однажды потраченные силы мгновенно не восстановятся, а ждать Вы не умеете либо не хотите.

Райнхард поморщился, затем вздохнул.

— Хорошо, пусть так, — холодно сказал он. — Коль скоро Вы столь хороший доктор, то вопрос упрощается. Хватит ли моему телу двух недель, чтоб восстановиться хотя бы в удовлетворительном состоянии?

— Гарантировать тут ничего нельзя, но рискнуть предположить можно. Откройте глаза и посмотрите перед собой так, будто видите что-то нейтральное, например, цветок, — спокойным деловым тоном проскрипел собеседник. — А теперь поднимитесь на постели и протяните руку перед собой. Эге, да Вы просто бесподобны, юноша, мои поздравления, можете теперь смело рухнуть и даже заснуть. Вам действительно нужны две недели, позарез — чтобы наконец научиться снова любить себя, Вы слишком от этого отвыкли. Тогда всё, возможно, и получится, и даже хорошо. В любом случае, шансы есть, и очень неплохие. А там увидим.

По полу застучали собачьи когти, и Райнхард с ясной улыбкой протянул руку на этот звук. Пёс не обманул этих ожиданий, быстро подбежал и взялся тереться боком об его ладонь, весело урча.

— И что я должен делать всё это время? — осведомился молодой император. — Неужели бездельничать?

— Ох уж эти нордические бестии, поднимают одну бровь там, где смуглые брюнеты крошат всё вокруг в клочки, а сами чувствуют впятеро сильнее сынов жары, — едва слышно проворчал доктор, гремя чем-то из инструментов. — Вы слишком категоричны снова, молодой человек, — добавил он уже гораздо громче. — Отдых — не менее ответственное занятие, чем любая работа. Ешьте всё, что и сколько желаете, спите, сколько прибластится, гуляйте, сколько влезет. Отвяжитесь полностью, как совершенно ненормальный, и вытворяйте всё, что в голову взбредёт. Хотя первые дни, Вы, конечно, ещё вряд ли встанете с постели всерьёз — этим я как раз воспользуюсь, чтоб проколоть Вам некоторый курс препаратов, дабы ускорить процесс восстановления. Впрочем, Вы можете от этого и отказаться.

— Я согласен, — вежливо кивнул венценосец. — Вы хотите намекнуть, что я сейчас двинулся в обратную сторону, против того, куда меня гнала раньше лихорадка?

— Можно сказать и так, хотя это слишком упрощённо, слишком...

Райнхард почувствовал, что стремительно проваливается в сон. Он ещё успел понять, что сгрёб рукой собаку, и та аккуратно забралась к нему в постель, прижалась к его боку и водрузила голову ему на плечо. Но он уже не слышал, как стоявшие неподалёку Оберштайн и пожилой доктор обменивались репликами.

— Он выберется? — лаконично осведомился министр обороны у своего знакомого.

— Разумеется, если не будет торопиться. Он вообще может всё, просто сам об этом не догадывается, оттого за ним и идёт многолетняя охота с целью уничтожить любым способом.

— Чем я могу ему помочь?

— Обеспечить смену обстановки или впечатлений. Чем больше радости, тем лучше, только он ещё слишком слаб, и будет отключаться вот так ещё несколько суток. Сгодится всё, вплоть до нового романа с юницей. Пусть ест мясо и фрукты килограммами, валяется раздетый под ярким солнцем на траве и не вспоминает даже о делах. Сестру к нему не пускать, ни под каким предлогом, и ничего о ней ему не рассказывать. Можешь вывезти его на горный курорт и там выгуливать по лесу часами — уже послезавтра. Пока он не доберёт всё то, чего лишился, годами рассекая по космосу и давясь рационом по классу «стандарт», ждать чуда бесполезно, а больше нам ждать и нечего, Пауль.