Хомячок

Микроавтобус с утробным стоном подскочил на очередной колдобине, замер на бесконечное мгновение — невидимая глазу, но вполне ощутимая дрожь прокатилась по корпусу — и понёсся дальше, поднимая густые клубы пыли.

По пружинистому покрывалу тишины прошёлся выдох — один, как будто четырнадцать женщин, сидящих внутри, на миг стали единым организмом.

Пятнадцатый пассажир этого раскалённого страхом и солнцем рейса открыл глаза.

Та, что держала его на руках, одним движением открыла грудь и втиснула её в рот малышу. Повозившись с секунду, он быстро устроился как ему удобно и задвигал щеками. Даже свозь шум мотора было слышно его шумное дыхание. В салоне резко запахло молоком, перебив едкий запах пыли и пота.

Устав смотреть на сплошную белую стену из поднятой колёсами пыли, Рита перевела взгляд на малыша — они сидели напротив.

Движением круглых щёк он напомнил ей хомяка, что жил у них когда-то в классе в зооуголке. Глаза у него были такие же круглые, тёмные и блестящие, как ягоды черёмухи после дождя. И весь такой же пухленький, светленький и довольный.

На висках выступили крупные капельки пота.

Женщина слегка наклонила голову, точно так же как Мадонна на картине, и осторожно подула на влажные волосы малыша.

На миг он прекратил сосать, не выпуская грудь, посмотрел на мать и улыбнулся.

Рита замерла — дышать стало трудно, а глаза защипало.

Она уже так давно не видела, чтобы кто-то улыбался. Улыбки как будто стали для них непозволительной роскошью с тех пор, как из-за стены посыпались бомбы.

Страх, тревога, скорбь, отчаяние — война оставила им так мало эмоций.

Даже сегодня, когда им наконец-то выпал шанс выбраться, никто не улыбался. На рассвете подгоняемые хмурыми солдатами, они погрузились в автобус — молча, потому что война отобрала у них большую часть слов. Пять взрослых женщин, девять девочек такого же возраста, что и сама Рита — возраста, когда приходит время примерять серёжки, надевать туфли на каблуках и бросать косые взгляды на толпящихся поблизости мальчишек, — один малыш. Всё, что осталось от семей её одноклассниц из лицея сестёр назаретянок.

Четыре часа в пути, но никто лишний раз не пошевелился. Все сидели с застывшими лицами, и Рите казалось, что они даже не дышат. Только две женщины прижимали к себе детей.

Остальным знакомым либо повезло бежать раньше, либо не повезло, как родителям Риты. В тот день она задержалась в школе — они готовили сценку к Рождеству. Патруль подобрал её возле мраморного ангела, того самого, что встречал её каждый вечер, когда она возвращалась домой. Через две недели она вернулась в школу.

Прошло полгода, но Рите казалось, что она осталась сидеть там, на краю воронки — в неё превратился их дом — смотреть, как мелкий похожий на сахарную пудру снег превращает развороченную землю в подобие рождественского пирога.

Похожий на хомячка малыш, закутанный в пелёнки с рыбками, медузами и морскими звёздами, улыбался, и мать отвечала ему тем же. Шептала ему что-то ласковое — слов Рита не слышала, хоть и сидела рядом, так что их колени на каждой кочке сталкивались друг с другом. Как будто не было войны, что выгнала их из-под защиты родных стен, как будто не было ужаса, который ежесекундно напоминал им, что дорога простреливается снайперами, как будто не было этого бегства, что уже давно стало казаться бесконечным.

Помяв грудь, ребёнок пососал ещё немного, не спеша, довольно причмокивая и фыркая, а потом закрутил головой и, улыбаясь, уставился прямо в глаза Рите.

Рита разглядела розовые дёсны, сжимающие ставший удивительно большим сосок, большое красное пятно, что осталось на той щеке, которой он прижимался к матери, маленькие искорки в глубине тёмных глаз. Но не заметила, как на стекле справа от неё появилась маленькая звёздочка с круглой сердцевиной, как белая раскалённая искра долетела до её виска и уж тем более не увидела, как стекло слева окрасилось россыпью алых брызг.

Она улыбалась.