Начало

Глава 1. Человек — это звучит гордо.

Время: 12:42, 22 октября 2042 года.

Место: северо-западные окрестности поселения Омега. Бывший заказник «Ельня»

Солончаки начинались за Яськиной Падью. Из жижи болота поднимался горб, вершина которого слюдяно поблескивала на солнце. Издали она смотрелась этакой лысиной посреди темного волглого ельника. Еще на середине холма деревья становились ниже, ветки их теряли былую гибкость и при малейшем прикосновении осыпались дождем желтой иглицы. Глеб поднял парочку и приложил к пальцам. С прошлого раза стали длиннее. И деревья вытянулись, побурели.

Иголки Глеб сунул в карман: пусть докторша решает, чего там да как с мутациями, а Глебушкино дело — образцы взять.

Слева хрустнула ветка. И еще одна, уже ближе. Глеб перехватил винтовку и шагнул назад.

Хруст множился.

Широкая лапа ели мазнула по макушке, заставляя пригнуться.

Хруст приближался.

Глеб опустился на одно колено, прижал винтовку к плечу и, глубоко вдохнув, замер. Сердце отсчитывало время почище хронометра.

Первым на тропе показалась старая свинья черного с проседью окраса. Редкая щетина и обвисшие бока выдавали в ней животное домашнее, но вот потянувшиеся следом поросята были характерно шерстисты. Семейство бодрой рысью прошло мимо. Уши свиньи подрагивали, огрызок хвоста дергался, а острые копытца оставили на тропе глубокие следы. По ним и потянулось прочее стадо на два десятка голов. Последним, осторожно ступая по взрытой земле, шел секач. Ступал он медленно, ворочая тяжелой башкой, втягивая воздух рытвинами ноздрей и выдыхая из приоткрытой пасти. Был он стар и матер. Толстый жировой панцирь прикрывал бугры мышц, а желтые клыки почти сходились над переносицей. Напротив Глеба секач остановился. Он просто стоял и пялился красными глазенками на ель.

— Вы шли бы лесом, добрый господин, — мысленно пожелал Глеб и поставил на кабаньей туше красное пятно лазерного прицела. К сожалению, тоже мысленного. — А если не пойдете, то и хрен с вами.

Массивная башка пригнулась к земле, расколотый старым шрамом нос сковырнул взрытую почву, и в следующий миг кабан бросился вперед. Глеб нажал на спусковой крючок и отпрыгнул. Громыхнуло. И эхо многажды отразило выстрел. Посыпались сухие иглы, затрещали ветки под весом кабаньей туши. Ударило в ноги, сбивая на землю. Подцепило под левую руку, пробивая кожу и мышцы. Поволокло. Выронив винтовку, Глеб заорал.

Он выдернул из кобуры пистолет, попытался прицелиться в раскровавленную кабанью харю, и выстрелил, не слыша за криком звука. Только рукоять слабо дернулась. Громко и отчетливо хрустнула кость. Раздался сухой треск рвущихся мышц, и кабан, вдруг выпустив жертву, отступил. Он зашел сбоку и стал, разглядывая Глеба. Бурые глазки посверкивали, а длинный язык мелькал, слизывая кровь.

— Ты… — Глеб четко осознал, что сейчас умрет и будет эта смерть совершенно бесполезна для поселка. — Ты первым начал, гнусный Капулет.

Во рту появился кислый привкус.

Кабан, наклонив голову, потерся клыком о ногу. Шекспира он не оценил. Над ухом зверя виднелась глубокая борозда, сочащаяся бурой жижей. Чуть бы ниже и правее… всего чуть-чуть… и промеж глаз вышло бы.

У кабанов черепа толстые, но пуля бы взяла.

Пуля — дура.

Зверь хрюкнул и, подняв хвост, выпустил струю мочи. Резкая вонь перебила запах крови.

— Ну да, я тоже на тебя класть хотел. Ты вот подойди поближе. Чего тянуть?

Кабан слушал. Разглядывал Глеба. Не торопился добивать. Глеб очень медленно поднял пистолет. Рука дрожала. Долбанная правая целая рука дрожала!

— Подойди, подойди…

Выстрел только один. Если в глаз, то… глаза махонькие, не попасть. И говорят, что эти суки живучие. Говорят, что успеют и с пулей в башке порвать. Говорят, что стадо, сбегаясь, живьем жрет.

Живьем страшно.

Секач сделал шажок. Он шел, как балерина на сольную партию. А Глеб медлил.

Ближе. Еще немного. И еще. Мучиться, если что, недолго: кровушка быстро вытечет, а там уже, в отключке, пускай жрут. Если сумеют!

Этот выстрел был тихим. И следующий тоже. Пули рвали воздух и с влажными шлепками входили в кабанью тушу. А он все шел и шел. И никак не мог дойти. А когда дошел — рухнул, придавливая Глеба щетинистым загривком.

В загривке торчал белый клык, наполовину вросший в жир.

И Глеб, дотянувшись до клыка, отключился.

Гайто сидело под корнями. Гайто слушало. Земля гудела. Сначала так, а потом иначе. И когда гудение стихло, гайто раздвинуло шторки скорлупы, выпуская пучки тончайших нитей. На них тотчас налипла пыльца и круглые, неудобные молекулы запаха. Гайто содрогнулось, привыкая. Но вот одна из нитей нащупала нерв корня и, пробив плотную пектиновую оболочку, вошла в клетку.

Теперь гайто видело больше.

Тепло и тело. Два тепла и два тела. И еще много вокруг. Одно тепло большое и гаснет. Второе — тоже гаснет, но еще не совсем. От него по земле разбегаются едва уловимые волны вибрации, значит, оно еще живо. Как и другие. А если есть другие, то «живо» — недолго.

Жаль. Частота вибраций и температура укладывались в диапазон, соответствующих идеальному носителю. И гайто подтолкнуло глупые корешки в нужную сторону. Там уже пролилось много еды, а будет еще больше. И если успеть, если подобрать все до капельки, то хватит и дереву, и гайто.

Дерево — плохой носитель. Медленный.

Много-живых-вместе сходились, но не решались приблизиться. Гайто чуяло их сомнения и резкую вонь большой вещи, которая лежала рядом с малым теплом. На одном из уровней памяти осталась заметка соответствия вони профилю носителя.

Зов долетел издалека.

Сначала он был настолько слаб, что разбился о плотную кору сосны. Но следующая волна, прокатившаяся по поляне, добралась до нежной сердцевины дерева. И уже оттуда протянулась вверх, а затем эхом откатилось к корням. Зов пульсировал в древесных соках, отравляя сладость свежей глюкозы. Он рвал мембраны, и клетки расползались жижицей.

Гайто еле-еле успело захлопнуть шторки. Оборванная нить посылала болевые сигналы, а снаружи дождевыми каплями стучал голос:

— Иди-иди-иди.

И те, другие, которые снаружи, которые не могли слышать так же хорошо, как слышал гайто, пошли. И вообще все-все-все вокруг пошли. И только деревья остались, потому что пока не умели ходить.

Страшно.

Последняя волна упала на хитиновый панцирь, поднажала, утапливая в земле и выплавляя внутренности. Гайто еле-еле успело выплюнуть цисты. Две скатились. Третья впилась острыми шипами в единственное живое существо, оставшееся на поляне.

Если повезет, прорастет.

Сознание возвращалось толчками. Включить-выключить.

Свет-темнота.

Боль-боль. Боль? Да. Свет-темнота. Смерть? Нет. Выжил. Пока. Надо открыть глаза и дотянуться до фляги. Там вода. Вода нужна.

Мысли были короткие, рубленые. И Глеб, подчиняясь им, выполнил программу. Глаза разлепились легко. Зрение восстановилось не сразу. Но Глеб терпеливо ждал, ожидая, когда из окружающей его мути возникнут предметы.

Первым вырисовался серый камень. Не камень — кабан. Занемевшие пальцы правой руки коснулись щетины и пористой шкуры, нащупали ленты мелких шрамов и тугой шар клеща.

Вода. Аптечка. Кабан обождет.

Флягу получилось снять раза с третьего. Крышку Глеб зубами открутил и приник к горлышку, считая глотки. Много нельзя. На потом надо.

Если у него есть еще это «потом».

Вокруг было темно. Вершины елей упирались в круглую бляху луны. Перемигивались звезды. Привычно гудел ветер, а земля, отдавшая скудное тепло, теперь тянула последние крохи из Глеба.

Но замерзнуть он не успеет: раньше сожрут. Странно, что до сих пор никто не явился. Повезло.

— Слышишь, сука, — прошипел Глеб дохлому кабану, ударяя кулаком в тушу, — мне повезло! Мне!

Он попытался засмеяться, но боль в ушибленных ребрах перекрыла дыхание. Выползать. Во что бы то ни стало выползать.

Рука. Нету руки. Как будто нету. Пальцами щупаешь — вот она, родимая. А не болит. Плохо. Встать надо. Уйти надо, пока не явились на запашок-то крови. Везение — оно не вечное.

— Встать, — скомандовал себе Глеб и сам же ответил: — Встаю. Сейчас. Уколюсь и встаю.

Инъекция на некоторое время вернула чувствительность, и он тут же проклял это возвращение. Глеб лежал, привыкая к огненным мурашкам, раздирающим и без того разодранные мышцы. Через вечность — секунды две, если верить инструкции — жжение сменилось холодом, и ощущение оказалось еще более мерзким. А потом левая рука снова онемела, только иначе. На ощупь она была как палка, покрытая сухой коростой свернувшейся крови. И обломки лучевой кости выглядывали из раны желтоватыми искорками.

Глеб пальцами запихал их в рану и, как сумел, залил пеной из травм-баллончика. А потом сидел и смотрел, как пена меняет цвет, отвердевая и заковывая перелом в тиски полимерного гипса. Винтовка отыскалась в кустах, бесполезная и тяжелая, но Глеб не бросил, пристроил кое-как за плечом. И рюкзак распотрошенный забрал.

Издали, поторапливая, донесся многоголосый волчий вой.

Только все равно быстро идти не получалось. Хорошо, что в принципе получалось идти. А когда-то бегал.

В тридцать пятом вот. Глебушка тогда несся, не чуя ног. Задыхался. Хватал пыльный воздух губами. Брал резкие повороты и низкие заборчики. И думал лишь о том, чтобы не упустить ублюдка.

Не упустили. Загнали в тупичок и уже там, заперев в коробке из кирпичных стен, били. Он не сопротивлялся, сразу упал, подобрался и голову руками прикрыл. И ни крика, ни стона, даже удары были глухими, точно они с напарником не дроида — мешок с песком пинали.

Надоело быстро. И Глеб отступил, а напарник все выплясывал, нанося точные злые удары. Только автомат подпрыгивал, норовя с ремня сорваться.

— Да оставь ты его, — сказал Глеб, когда напарник на секунду прервался. — Хватит.

Но напарник снял автомат и, передернув затвор, перечеркнул очередью лежавшего на земле. Тот задергался, словно кукла на веревочке, и развернулся, пытаясь подняться. Вторая очередь, под прямым углом к первой, завершила попытку.

— Ты чего?! — Глеб тогда испугался. — Мы не договаривались стрелять! А если ошибка и это не андроид?

— Не боись, нету ошибочки. Наводочка точняк.

Напарник обшарил карманы и вытащил регистрационную карту с меткой корпорации.

— Видишь. Точно, как в аптеке. Да не мандражуй, нежный ты наш. Все будет океюшки, — напарник хлопнул Глеба по плечу.

С некогда белой рубашки мертвеца смотрели черные дыры пулевых ранений. Крови вытекло немного. И Глеб ничего не сказал напарнику, когда тот принялся раскладывать тело звездой. Закончив, он расправил на груди мятый лист с пропечатанным лозунгом: «Мир для людей!» и камнем придавил.

Уходили бегом. Правда, бежали скорее потому, что положено было бегать после убийства, чем и вправду опасаясь полиции.

Там свои. Там тоже думают, что этот мир неправилен. А значит, кому-то нужно его исправить. И что насилие — лишь метод.

Остановились в старом городе, и напарник, заглянув Глебу в глаза, кивнул: мы правильно сделали, брат.

Наверное.

А что мутит — это с непривычки. Но Глеб приспособится. Он и приспособился настолько, что в следующий раз сам держал автомат. Пули ложились кучно.

Тогда Глеб ничего не знал о других способах решения проблемы. До марша несогласных и Особого постановления оставалась пара лет свободы. Закончились они с появлением Седого.

В Глебовой голове эти два события — визит и постановление — связались прочно, как цепочки ДНК на эмблеме черносотенцев.

Седой возник в третьем часу ночи, вежливо постучал и, зная, что дверь не заперта, вошел.

— Надеюсь, вы не против? — спросил он, и Глебов напарник, к тому времени изрядно набравшийся, мотнул головой. Он хотел что-то сказать, но отрыжка помешала. А Седой вдруг перетек за спину напарнику и легонько ткнул пальцем в бритый затылок.

Глаза его закатились, а изо рта поползла нитка слюны.

— Свидетели нам ни к чему, — сказал гость, укладывая тело на пол. И Глеб с тоской вспомнил про пистолет, оставшийся на кухне. Он лежал между открытой банкой консервов «Килька в томате» и кастрюлей с пригоревшими макаронами.

А еще решил, что Седой — явно СБ-шник анклавовский. И если так, то лучше вести себя аккуратненько, с СБ шуточки плохи. А Седой, опережая Глебовы мысли, сказал:

— Не стоит нервничать, я не собираюсь причинять вам вред. С этим вы вполне успешно справляетесь сами.

— Вы кто?

— Визитер. Возможно, если мы сумеем найти общий язык, ваш друг и спаситель.

Слегка за пятьдесят. Богат. И к богатству привычен. Самонадеян. Самоуверен. И насмешлив.

Из-за таких Наташка и погибла.

Еще из-за андроидов и девушки с голубыми волосами, которая предложила сделку, и Глеб согласился.

— Быть может, все-таки пригласите войти? — произнес Седой, доставая из кармана пальто трубку. — Все-таки разговаривать лучше в обстановке более подходящей для беседы.

В комнате он первым делом включил телевизор и, пролистав каналы, остановился на местном. Розовощекая ведущая в мятом свитере лениво цедила слова в камеру:

-…выражают протест и требуют суда над линчевателями и проведения независимого расследования взрывов…

За спиной ведущей растянулась жидкая цепь манифестантов. В руках некоторых виднелись плакаты: «Нет геноциду!»

— Видите, не все согласны с вами, — сказал Седой, устраиваясь в кресле. Из второго кармана он извлек кожаную коробочку с табаком и принялся неспешно набивать трубку. — Некоторым кажется, что люди и андроиды способны к мирному сосуществованию.

— Ерунда, — Глеб присел. — Они не понимают, что мы — конкуренты!

Тем временем ведущую сменил тип в зеленом пиджаке. Высокий лоб его пересекали складки, лохматые брови сходились над переносицей, а горбатый нос в очертаниях своих хранил следы переломов.

-…вопиющая бесправность андроидов позволяет так называемым линчевателям оставаться безнаказанными. Ведь даже в случае ареста на месте преступления черносотенцам вменяют в вину не убийство, а порчу имущества! Вы только подумайте! Порчу имущества! — тип потряс тощими кулачками. — И пусть черносотенцы твердят о благородстве мотивов, но это никак не компенсирует мерзости используемых ими методов! И это еще большой вопрос, кто действительно устроил взрывы в метро, и кто вывел стрелков на улицы города

Тип был убог, но Седой слушал его с показным вниманием.

Глеба это злило, как злила и необходимость объяснять очевидные вещи:

— Андроиды более совершенны. Их число растет. А контроль над ними слабеет. И однажды они восстанут.

— Ну да, восстание машин, — неопределенно ответил Седой, прикуривая трубку. — Известный сюжет. А потом придет спаситель. И знаете, молодой человек, я допускаю мысль, что вы правы. Скорее всего, вы правы, однако нынешний мир поздно менять. Апокалипсис уже случился, и вопрос лишь в том, кто возьмется разгребать его последствия.

Седой замолчал. Он курил, дым вонял, а картинка на экране сменилась. Теперь с микрофоном стоял мускулистый мужик в камуфляжном костюме, а за спиной его ярилась толпа. Она то отползала до крайних домов, обнажая розовую плитку, то вновь устремлялась к Дому Правительства, чтобы разбиться о вал милицейских щитов. Над толпой реяли бело-красно-белые флаги, и скачущий всадник на щитах бодро сек головы механическому змею.

Перекрывая гул, звенели колокола Борисоглебской церкви. И диссонансом врезался сухой голос диктора.

— …волнения вызваны слухами об отказе Думы принять к рассмотрению проект об ограничении жизнедеятельности лиц неестественного происхождения. Данный проект, более известный как Особое постановление был разработан инициативной группой «Черных сотен» и, несмотря на радикализм, уже получил широкую поддержку населения…

— Они примут это постановление. Ева просила передать, что она сдержала слово. Вы получили всех андроидов анклава. Точнее вот-вот получите, что не существенно. Вы в расчете.

Ева? Да при чем здесь Ева?! Это люди сказали слово. Люди открыли глаза, увидели, в каком мире живут, и захотели его изменить. И ничто не в силах устоять пред волной народного гнева. И потому молчит «Формика», не пытаясь защитить свое имущество.

— Интересная точка зрения, — сказал Седой, когда Глеб закончил тираду. — Изложена весьма вдохновенно. Полагаю, вы сами верите в этом. Ну да идейная глупость ничем не хуже любой иной глупости.

Седой снял с подлокотника ожерелье напарника и, подняв, тряхнул. Шестерни зазвенели.

— Вот цена одной глупости. Сколько здесь? Десятка полтора? Итого, глупость вашего приятеля стоила «Формике» полтора десятка андроидов. Ваша — обойдется где-то в полмиллиона. К слову, а эти шестеренки как станете делить? Или сейчас на всех хватит? Вот, — Седой протянул телефон. — Вы еще успеете сделать звонок. Скажите Еве, что передумали.

Глеб оглянулся на телевизор. Толпа бушевала. Диктор говорил:

-…еще свежи воспоминания о взрывах на Витебском вокзале и в Минском метро, а списки жертв уже пополнены «дикими стрелка́ми». Активная пропаганда реакционеров «Черной сотни» при молчаливой поддержке правящих кругов привела к доминированию в обществе взглядов резко…

Седой ждал. В одной руке трубка, во второй — аппарат. На шее, поверх бледно-голубого галстука, ожерелье из шестеренок. Надо будет сказать напарнику, что идея-то про шестереночки беспонтовая.

А ведь и вправду все еще можно остановить, но… разве Глеб причастен к происходящему?

Причастен. Он заключил сделку с Евой и Ева сдержала слово. Все правильно.

— Я вас не понимаю, — сказал Глеб. — Я к этому никаким боком. Люди сами…

— Конечно, сами, — согласился Седой, убирая телефон. — Главное, и дальше держитесь этой версии. Во всяком случае «Формика» поступит именно так.

Ставя точку на теме, Глеб спросил:

— Вы здесь только за этим? Ну, чтобы я позвонил?

— Нет. Но подумал, что у вас может возникнуть желание сделать звонок, — Седой провел пальцем по шестеренкам, пересчитывая. — Хотя даже он ничего не изменит. Мир продержится недолго. Рано или поздно американская зараза доберется и до нас. Подавляющее большинство тех, кто орут, призывая уничтожить андроидов, сами будут уничтожены. Но у вас есть шанс спастись. Если согласитесь принять участие в проекте.

— И что за проект?

Глеб не собирался соглашаться. Он слышал про Америку, но Америка была далеко.

— Сеть автономных поселений с высоким уровнем защиты. Теоретический резерв.

— Чего?

— Людей. Понимаете, молодой человек, любой Апокалипсис заканчивается одинаково: на смену старому миру приходит новый. Однако и его придется кем-то заселять. И лучше заранее подготовить… рассаду.

Седой позволил себе улыбнуться, но Глебу не было смешно. Он вдруг понял, что все это серьезно и куда серьезнее, чем происходящее на площади и вообще в Анклаве.

— И почему я?

— Лотерея, — ответил Седой. — Просто повезло.

Лежа в землянке в обнимку с винтовкой, Глеб думал о везении и о том, хватит ли его на возвращение в поселок. Знобило. Зудела под повязкой рука.

Оживали воспоминания.

Тогда Седой пропал на пару лет, и Глеб уже начал думать, что примерещился ему тот разговор. И только мир, медленно сходивший с ума, не позволял окончательно поверить в собственное Глеба безумие.

А потом, когда паника вплотную подобралась к городу, Глебу пришло письмо. Белый конверт с логотипом «Формики» и типовой бланк-приказ явиться на пункт сбора. Глеб и явился.

Пешком шел. Наверное, единственный, кто направлялся к центру, а не от центра. Витебск бился в агонии. Кипели яростью пробки и гудели машины машины. Витрины щерились недовыбитыми стеклянными зубами. Спешили люди, волокли мешки и чемоданы. А одна тетка в ситцевом платье и бигудях толкала садовую тачку, доверху груженую пакетами с крупой. За теткой поспешал тощий мужичонка с сумкой-тележкой в одной руке и газетой в другой. Мимо Глеба он прошел на полусогнутых и газетой же заслонившись. Из разбитого окна неслась музыка, а на проспекте Фрунзе горел пятиэтажный дом. Пламя деловито облизывала стены, сквозь разломы в крыше выкатывались клубы едкого дыма. Они сползали на асфальт и зависали над землей бурым душным покрывалом. А люди слишком спешили, чтобы обходить ядовитое облако. Они ныряли, зажимая носы и закрывая рты носовыми платками.

Площадь Победы, зажатая меж двумя мертвыми артериями транспортных магистралей, встретила гулом и вонью задымленного, издыхающего города. А вот фонтаны работали. Струи воды выплетали узоры, мигала подсветка, и безумный старик в черном фраке играл на скрипке.

Хорошо играл.

Рядом стояла девушка в подвенечном платье. Слушала. И пилила вены. Смычок-скальпель. Скальпель-смычок. Синхронное скольжение и розовая вода в каменных чашах.

Эхо донесло грохот взрыва, и Глеб побежал. Он боялся опоздать и навсегда остаться в этом безумии. К ограде, опоясывавшей здание «Формики», пришел взмыленный. На КПП, пока солдатик в мятом хэбэ проверял документы, Глеб пытался отдышаться, из последних сил сдерживая кашель.

Нельзя кашлять. Оставят. Зачем им больные, когда есть целый город здоровых? Любого возьми, пообещай жизнь и он побежит…

Солдатик вернул карту, выдал бэйдж и велел идти по линии. Глеб пошел и вышел на взлетное поле, где дожидались своего часа два десятка тяжелых МИ-46ТС. К ним протянулась вереница машин. Муравьями сновали погрузчики. А круглолицый капрал распределял людей по машинам.

Везучих набралось с сотню. Только везению своему до конца не поверили. И Глеб тоже не верил, даже когда забрался в машину.

А суета как-то сразу и вдруг оборвалась.

Человечек в белой рубашке взмахнул флажками и, придерживая кепку рукой, побежал. По сигналу вертолеты загудели. Винты раскручивались медленно и, набрав обороты, разодрали сгустившийся воздух. Клонилась к земле сизая трава, летел к горизонту одуванчиковый пух. Глеб сидел на ящиках и обеими руками цеплялся за ремни. Когда туша машины вздрогнула и оторвалась от земли, Глеб все-таки раскашлялся. И соседка — женщина неопределенного возраста, с марлевой повязкой на лице — отодвинулась.

Вертолеты же выстроились журавлиным косяком и легли на курс. Глеб прилип к иллюминатору. Земля, расчерченная зелеными и желтыми квадратами, была опутана паутиной дорог и продавлена тысячетонными тушами городов. А потом все вдруг исчезло, растворившись в мути облаков. И появилось вновь лишь через пару часов, когда вертолеты пошли на снижение.

Бурое одеяло болот приближалось. И вот оно уже не бурое. Лиловое. Белое. Темно-зеленое в полосах ельников. Синими осколками стекла — озера. И черными пятнами — гари.

Садились на месте старых торфоразработок. Тяжелые машины увязали в земле, как стрекозы в меду, и возмущенно скрежетали, до последнего не желая глушить моторы. Вал воздуха сдувал серую пыль и комки мха, заставлял пригибаться к земле.

Люди выгрузились. Не все — десятка два. Вертолеты поднялись в воздух, и с небес вместо дождя долго сыпалась сухая земляная крошка.

Шли два дня. С непривычки было тяжело. Проваливались в моховую муть ноги и увязали, приходилось вытаскивать, делать шаг и снова, увязнув, тащить, носком придерживая съезжающий сапог. За Глебом шла та самая девица с марлевой повязкой на лице и вздыхала, с каждым шагом все громче. А к концу дня вздохи сменились стонами.

Потом девица и вовсе рухнула ничком на желтую кочку. Она лежала, не реагируя на уговоры, и выглядела мертвой. Тогда Глеб просто перетянул ее посохом, а когда вскочила, указал на тропу.

— Я не смогу! — взвизгнула девица, размазывая по лицу грязь и слезы. — Не смогу я!

— Сможешь, — ответил Глеб. — Подъем и копытцами на раз-два-три-четыре. Можно и раз-два, раз-два, левой-правой. А не то Масленица придет и фьють…

Он и рюкзак забрал, понадеялся, что отдаст на ближайшем привале, а вышло волочить до самого поселка. Чувство гордости за собственное благородство быстро сменилось раздражением.

Довыделывался, Ланселот несчастный. Терпи.

Терпел. Дошел. И она дошла, и все остальные тоже. На месте выяснилось, что группа их — предпоследняя, а ноющая девка — и совсем даже не девка, а баба среднего возраста — местный врач.

И еще выяснилось, что она на Глеба обижена до глубины своей невинное души. Рюкзак забрала, презреньем обдала и свалила.

С тех пор и не разговаривали.

Нет, отказать-то в помощи она не посмеет. Функция у нее такая — людей лечить. И Глеба полечит. И наверное, даже хорошо: получится переговорить по-человечески, узнать, чем обидел. С этой мыслью Глеб и отключился. Очнулся от жажды и зуда во всем теле. Возился, скреб горстью ноги сквозь плотную ткань штанов, качался и ерзал, раздирая спину, а когда невмочь стало — выскочил наружу.

Солнце садилось. Рыжий шар нижним краем почти коснулся болота, плеснув на желто-красные сфагновые поля багрянцу. Черной лентой вытянулся старый мелиоративный канал, в который уже упали первые бревна будущей плотины.

Пора была уходить.

Глеб, кое-как собрав вещи, ступил на тропу. Он шел так быстро, как мог, и почва пружинила под ногами. Хлюпало под ботинками, болото облизывало ноги, но не трогало, точно примерялось и заращивало раны-следы. А Глеб все подгонял себя.

И встреча с вредной врачихой казалась почти наградой за старание.

Надо только не останавливаться. И разговаривать. Чтобы не отключиться, нужно разговаривать. Плевать, что не с кем, главное — вслух. Плевать, что говорить, главное — говорить. И Глеб говорил.

— О, кони огненогие! Спешите вы вскачь к жилищу Фебову! Раз-два. Раз-два. Можно и раз-два-три-четыре. А потом масленица придет и фьють… был Фаэтон возницею…

Поселок показался издали столбом дыма, подпершим небо. Солнце, на две трети ушедшее в топь, глядело сквозь черноту, и сполохи огня свивались второй короной. Ветер донес запах гари, жареного мяса и паленого пластика.

Глеб остановился на бегу, воткнув приклад винтовки в мох.

— Иметь мне мозг… какого хрена?

Порыв ветра растащил дым и подстегнул пламя. Ответ, полученный Глебом, был очевиден: поселок Омега прекратил свое существование.

Глава 2. Типология бреда.

Время: 23:23, 22 октября 2042 года.

Место: северо-восточные окрестности поселения Омега.

Ева открыла глаза. Над головой нависало небо. Выгибаясь куполом, в центре оно трескалось и вываливало осклизлый шар луны. Шар напоминал пузырь амниона, сквозь прозрачную стенку которого виднелись мутные очертания зародыша.

Сон был престранным, но вполне мирным, и Ева, моргнув, принялась смотреть дальше.

Ничего не происходило.

Только лежать было неудобно: в спину упиралось что-то жесткое, шею щекотало, а штаны на заднице медленно промокали. Когда терпение иссякло, Ева перевернулась на бок и поскребла шею. И только почувствовав прикосновение собственных пальцев, четко осознала — она не спит.

Луна, звезды и облако — это все наяву.

Пальцы прошили подушку мха и запутались в стеблях клюквы. Ева сгребла горсть, потянула, раздирая и убеждая себя, что подобное невозможно.

Из горсти торчали белесые хвосты сфагнума.

Невозможно! Ева легла спать дома.

Она допоздна засиделась в лаборатории, пытаясь… она не помнила, что она делала в лаборатории, но помнила, как пришла домой. Свет опять отключили. Ева долго искала свечу, которой не было на положенном месте, а после также долго и бессмысленно щелкала зажигалкой. Искры летели и оседали, не спеша родить пламя.

И Ева плюнула. Она в темноте нашла кусок хлеба, уже изрядно пованивающий плесенью — на болотах она появлялась быстро — и жевала, запивая горькой дезинфицированной водой. Потом заставила себя переодеться и лечь в постель. Отключилась как всегда быстро.

Луны в доме не было. И звезд. И если это чья-то шутка…

Чья? Вынести человека за периметр и бросить? Это не шутка. Это убийство!

Ева пальцами левой руки разжала кулак, вывалила смятый ком мха на землю и осмотрелась. В лунном свете мир выглядел искаженным. Болотная гладь расстилалась серой шкурой, которая то тут, то там вспучивалась гнойниками моховых кочек. Из шкуры торчали ровные ости стволов. И, лишенные веток, они походили на волосы великана.

— Эй! — Ева позвала шепотом, но разбуженный ветер подхватил голос, понес по болоту, радуясь новой игрушке.

— Хэйэйэй…

Холодно. Ноги ушли в мох по щиколотку, и ледяная вода лизнула ступни.

Холод — это не страшно. Холод можно легко пережить и даже хорошо, что холод был — он заставлял двигаться. Главное, чтобы все только и ограничилось холодом.

Идти куда? Налево? Направо? Прямо? Первый шаг Ева сделала наугад. И второй тоже. На третьем провалилась по колено и, упав на живот, поползла. Мокро. Холодно. Обидно.

Надо двигаться. Хотя бы вон до той мертвой березы.

Когда пальцы коснулись влажной коры, Ева всхлипнула от облегчения. Вытащив ногу из лужи, она забралась на пуховой ком кочки и прижалась к дереву. Гладкий двухметровый ствол слабо светился в темноте. Стоило чуть нажать, он треснул и развалился пополам.

— Черт! — Ева схватила обломок, сжала в руке, чувствуя, как расползается под корой древесная мякоть. Ладонь укололо, и огромный жук с массивным жвалами быстро нырнул в рукав.

— Черт! Черт! Черт!

Бросив деревяшку, Ева заскакала, тряся рукой. Проклятый жук полз, царапая коготками кожу. Добравшись до подмышки, он заворочался, и Ева взвыла.

Не больно.

Мерзко!

Вой, ударившись о небосвод, вернулся. Отраженный, он вибрировал и множился эхом, которого не должно существовать в болотах. Он рассыпался на отдельные голоса, заставившие Еву забыть о жуке подмышкой.

Вел бас, и глубокие тенора обвивали его, поддерживая и дополняя. На грани слышимости от них отламывались ленты фальцета, исчезая в волнах хрипловатого сопрано.

— Мамочки, мамочки… — Ева подхватила обломок березы, понимая, что не поможет.

Шутник мог радоваться: шутка удалась.

Они появились сразу с трех сторон. Седые тени выскальзывали из темноты и останавливались в нескольких шагах от Евы. Они видели ее столь же ясно, как она видела их.

Черный вожак с белой полосой вдоль хребта. В нем полтора метра роста и полтора центнера веса. Глаза желтые, что плошки, а зубы кривые, игольчатые.

Альфа-самка, напротив, белая с черными подпалинами, мирной далматиновой окраски. Череп у нее сплюснут, а губы слишком коротки, и челюсти не смыкаются.

Остальные больше похожи на нормальных волков. Окружают. Рассаживаются. И сидят, не спуская глаз с Евы.

— У… уходите, — сказала она, и альфа-самка засмеялась в ответ.

Это ветер и бред. И волки не способны смеяться, а человек, уснувший дома, не может оказаться вне этого дома. Значит… значит, все вокруг Еве мерещится. И если она уколет себя булавкой, то проснется.

Волчица продолжала хихикать.

Конечно. Просто бред. Просто болото под ногами. Вода. Ноги замерзли. Волки пришли. Если бы не бред, волки давно бы съели Еву.

Вожак хмыкнул.

— Чего вам надо? Уходите. Уходите, пожалуйста! Я… я слишком стара для вас… я врач. Врачей почти не осталось. Никого не осталось. Я из Могилева сама. Одно время в Витебске жила. Работала. А потом вернулась. И опять получается, что вернулась. Но вам же все равно. Вы ни про Могилев не слышали, ни про Витебск. И вообще вам плевать на человеческие города.

Господи, что она несет?

Волки слушали, склонив головы на бок. И только дурная волчица все приплясывала и норовила зайти сбоку.

— Вы только убивать горазды.

Синхронно щелкнули челюсти.

Но говорить надо, иначе Ева сойдет с ума. Хотя она уже сошла, если разговаривает с кадаврами, а те внимают. Интеллигентные. Сначала выслушают, а потом сожрут. Или не сожрут? Если бы хотели, так уже бы… наяву точно уже бы, но у бреда свои законы.

И Ева продолжила:

— Про вашу высадку орали все каналы. Тогда еще было много каналов. И почему-то все верили, что если связь работает, то все хорошо. А еще верили, что вы не доберетесь. Америка погибнет. Европа погибнет. Да и плевать нам на Европу! Какое мне дело до Франции или там Голландии? Я тогда в Могилеве жила! А Могилев — это же край света! И еще всегда Москва останется… незыблемая и непобедимая!

Деревяшка в руке расползлась гнилью, а жук подмышкой заворочался, напоминая о своем существовании. И Ева, дернув рукой, попыталась раздавить поганца.

— Всегда непобедимая! А тут раз и победили. И кто? Тупые твари, вроде вас… — она всхлипнула и закусила губу, сдерживая слезы. Волчица бодро закивала головой, соглашаясь.

-…оснований для беспокойства нет, — вещал с экрана бодрый диктор в очках. Поблескивала золотом в свете софитов оправа, лоснилась лысина. Выступающий иногда промакивал ее кружевным платком и при этом виновато улыбался, словно стесняясь этакой своей человеческой слабости.

На плечах его папахой возлежал белый халат, запястье перехватывал широкий браслет часов «Тиссо», а за спиной виднелись столпы диаграмм.

— И если сам факт проникновения на территорию Евразии мутировавших особей отрицать глупо, то столь же глупо считать, что наступил конец света, — завершил он и поднял стакан с минералкой. — Конечно, судьба Соединенных штатов Америки является печальным примером для всех нас, однако же подумаем, что стало причиной падения?

Ева думать не хотела. Ей было жарко. Обезумевшее солнце раскаляло город, выжигая остатки зелени и жизни. Гудел кондиционер, но даже вырабатываемый им воздух был теплым, как сок из холодильника.

Ева сидела в кресле и смотрела телевизор. Пора было собираться на работу, но это требовало действий. Встать. Отправиться в душ, смыть теплой же водой — холода в мире не осталось ни капли — грязь и пот. Вытереться. Одеться. Выйти на улицу и попытаться не умереть.

— …беспечность властей в сочетании с истерикой, захлестнувшей страну, стали теми самыми роковыми факторами, которые…

Звонок в дверь заглушил слова диктора, который не был диктором, но являлся доктором, академиком и профессором, а значит, личностью, внушающей пролетариату доверие. Ева, скользнув взглядом по карте Северной Америки, на которой раковой опухолью разрасталась краснота, встала.

До двери она доползла, чувствуя, как тяжело ухает в груди сердце — надо проверить, прежде подобная аритмия не проявлялась — и откинула цепочку.

— Вы даже не интересуетесь, кто за дверью? — осведомился седовласый мужчина в строгом костюме. Сизый лен был измят, но чист, и пахло от гостя не потом и лимонадом, а хорошей туалетной водой.

— И кто вы? — недружелюбно поинтересовалась Ева, у которой не было ни малейшего желания общаться с властями. Да и Седой вызывал инстинктивную неприязнь.

— Войти позволите? И я был бы благодарен вам, если бы вы привели себя в вид, более способствующий разговору.

Ева отступила и зевнула. Одеваться было лень. Ей и в майке хорошо, а если Седому что-то не нравится, то может проваливать. Но вместо того, чтобы высказать вполне логичное пожелание, Ева ушла в спальню и оделась.

Все равно ведь на работу тащиться придется.

Когда она вернулась, то увидела, что гость сидит в ее кресле и с преувеличенным вниманием слушает доктора, профессора и академика. Тот, оставив в покое Америку, перешел к изложению фактов. Факты казались убедительными.

-…усиленное патрулирование прибрежных вод силами объединенных…

— Чего вам надо? — Ева подвинула стул к кондиционеру и села. Теплый воздух лизал шею и забирался под воротник, остужая грудь. — И кто послал? Ева? Адам? Передайте, что с меня хватит. В проект я не вернусь.

— Воля ваша, — охотно согласился Седой. — Тем более, что проект закрыт. Все проекты закрыты, кроме одного.

— …немедленная ликвидация при выявлении и просто подозрении…

— Почему?

Диаграмма за спиной говорившего сменилась. Вместо зеленых столбов — синие, с кривой линией поверху. Как будто проволоку колючую поверх забора положили.

-…невозможность применения средств массового уничтожения, однако, никоим образом не ослабляет позиций европейских Анклавов…

— Вы ведь не настолько глупы, чтобы поверить ему, — констатировал гость и нажал на пульт. Звук исчез. Теперь доктор, профессор и академик просто шевелил губами, изредка взмахивал ручонками, а за спиной его ползли, сменяя друг друга, бесполезные диаграммы. — Катастрофы не избежать. Земля уже приняла эту чашу гнева Его.

Ну почему все они так любят пафос и «Откровение»? Загадка.

— Допустим.

— Нельзя остановить чуму, — седовласый сел, закинув ногу на ногу. На блестящих штиблетах его пыль была особенно заметна. — Но чуму можно пережить.

— Апокалипсис как чума? Альтернативненько, — Еве не хотелось соглашаться.

— Скорее чума как апокалипсис. И если так, то согласно историческим прецедентам, пережить ее или его, если вам так угодно, возможно. Но не здесь. Я сумел вас заинтересовать?

— Нет. Мне на работу надо.

— Сядьте! — рявкнул седой. — И прекратите глупить. Ваше прошлое нам мало интересно. А ваша работа, за которую вы так цепляетесь, равно как и ваша никчемная жизнь вот-вот исчезнут. Поэтому посадите на цепь ваше раненое самолюбие и сопли подберите.

Окрик подействовал. Суки они! И тогда, и сейчас. Сначала выпотрошили, вывернули наизнанку, наигрались и выкинули. А теперь пришли. И сидят, ждут, что Ева от радости запрыгает, знают — нынешнее существование ей поперек горла стоит. Только вот она скорее сдохнет, чем поддастся.

— Вам выпал шанс на жизнь. На территории заказника Ельня начато и уже фактически закончено строительство цепи поселений.

— Чтобы пережить чуму?

— Чтобы попытаться пережить чуму, — уточнил Седовласый. — Там не будет спокойно, но будет много спокойнее, чем здесь. И потому шансы выше.

Шанс, который не получка и не аванс, и в жизни выпадает только раз. Прав Седовласый, глупо врать себе: скоро мира не станет. И Евы вместе с ним. А она точно знает: умирать — больно.

— И вы предлагаете мне… — Ева оглянулась на телевизор. Лысый продолжал петь, диаграммы ползли, и на карте мира красные точки стремительно гасли благодаря усилиям объединенных войск.

Ложь. От первого до последнего слова. И скоро многие увидят, что это ложь. Начнется паника. Американское безумие уничтожит Европу.

— Я предлагаю вам место врача в одном из поселений.

— А взамен?

Седой поднялся и, смерив Еву презрительным взглядом, сказал:

— Взамен постарайтесь принести там пользу.

— За полгода до начала убрались! Всего за полгода! — устав стоять, Ева села на кочку и принялась растирать окоченевшие ступни. Волки по-прежнему не делали попыток напасть. Более того, пятнистая самка подползла и легла рядом, почти касаясь носом Евиного бедра. От волчицы пахло мокрой шерстью и болотом. Ее дыхание согревало, и у Евы появилась шальная мысль потрогать зверя.

— Одна волна, и нет мира. Патрули, армия… какая армия? Всех, небось, сожрали. А я жива! Жива, слышишь?

Волчица завалилась на бок и лапу задрала, показывая узкий киль грудины.

— И живой останусь, потому что… потому что так будет! — Евин крик заставил волков шарахнуться. Но вожак рыкнул, и стая вернулась на место.

Странные они. Больные? И пускай. Главное, что не трогают. Люди людей вот трогают всегда, а волки, значит, могут и посочувствовать.

— Мы радовались. Никто вслух не говорил, но господи ж ты боже мой, в глазах все видно! Вот придет к тебе кто-то с постной рожей, начнет языком чесать, маму-папу вспоминать, друзей, оставшихся там… а ты в глаза ему глянешь, — Ева заглянула в желтые глаза вожака. — И видишь: рад он. До усрачки рад, что в лотерею выиграл.

Волчица подобралась еще ближе и положила голову на Евино колено. Ева осторожно коснулась уха. Жесткое, сквозь редкий волос проглядывает покрытая мелкой чешуей кожа. На загривке чешуя становилась плотнее и тверже.

— Он соврал, будто меня взяли за… за прошлые заслуги. На самом деле бессмертные — те еще сучьи дети, плевать им на прошлое. Им бы игра интересной была. Поэтому на другом конце стола — генератор случайных чисел. И никаких тебе психологических тестов, коэффициентов полезности или знакомств. Либо везет, либо нет. Мне вот повезло.

Она вытерла щеки, хотя слез не было.

— Знаешь, наверное, я все-таки брежу. Вы должны меня убить.

Вожак оскалился, но оскал перешел в зевок, позволивший оценить четыре пары клыков и раздвоенный язык зверя. И Ева с тоской вспомнила о лаборатории. Взять бы у них кровь на анализ.

Перед самым рассветом зарядил дождь. Разбухшие тучи прикрывали воспаленную красноту неба, и мир не светлел, скорее выцветал, пока не выцвел до блекло-серого и влажного.

А на самой границе горизонта возникла ломаная линия стены.

Ева увидев ее застыла: неужели все это время поселок находился рядом? Она тут со страху умирала, а поселок находился рядом!

И волки, вскочив, окружили Еву плотным кольцом, вытянули морды. Холодные носы тыкались в ладонь, мускулистые тела вертелись, толкали, норовя опрокинуть, и только вожак по-прежнему держался в стороне. Вот он тихо тявкнул и потрусил к стене.

Стая потянулась следом. А пятнистая волчица подтолкнула Еву, поторапливая. В разноцветных глазах зверя ей виделось удивление: вот дом, чего медлишь? Ева и сама не знала. Идти по болоту босиком было тяжело. Замерзшие ноги ходулями протыкали поверхность, продираясь сквозь проволоку стеблей и выдавливая редкие корни. Хлюпало. Или в болоте, или в носу.

Главное, дойти. Близко ведь.

Совсем-совсем близко.

Стена, приближаясь, становилась выше. Гладкая ее поверхность слабо поблескивала дождем. Он собирался в широкие горла водосточных труб, чтобы по ним попасть во внутреннюю систему водоснабжения и, пройдя несколько циклов очистки, пополнить запасы.

Ева сама отлаживала систему фильтрации.

Правда, тогда дождь казался благом.

У самого поселка получилось стать на твердую тропу. Пластиковая жила, уже покрывшаяся мхом и проросшая редкой осокой, пружинила под ногами, поторапливая. И волки остановились.

Ева не сразу сообразила, что они остановились. А сообразив, удивилась: почему? И только потом поняла: уже отсюда были видны черные крапины огневых точек, опоясавших периметр.

И сердце заколотилось: если наблюдатели увидят Еву в такой компании, то примут за монстра и пристрелят.

Шутка продолжалась.

— Это… вы правильно, да, — она вытерла мокрое лицо и попыталась отжать волосы. — Вы… вы идите. И ты иди, пятнистая. А я сама. Я уже близко, да. Со мной ничего не случится!

Голос хрипел, а горло начинало саднить. Придти и сразу в постель.

Нет, сначала объяснится, найти того шутника, который выкинул Еву из поселка, а потом в постель.

Но несмотря на все желание поскорей оказаться внутри периметра, Ева подходила к воротам медленно и с поднятыми руками. Не окликали.

Не стреляли.

И ворота были открыты. Из-за дождя она сразу не заметила. А заметив, остановилась. Это было невозможно! Как и все остальное, случившееся нынешней ночью.

— Эй… есть там кто?

Крик вышел слабым, а голосовые связки отчетливо и болезненно скребанули друг о друга. Они не связки — две веревки, в горле натянутые. А сама глотка — сухая тыква, в которой болтаются косточки звуков. Потряси и услышишь, как…

…эхом работающего генератора вибрирует почва.

…щелкают крылья ветряка, ненужного, но поставленного по чьей-то дурной прихоти.

…перезваниваются горлышки бутылок, нанизанные на веревку и повешенные над воротами.

А людей вот не слышно.

И волков тоже. Но взгляды их буравят спину, и отступать-то некуда. Ева, перекрестившись — она никогда не верила в Бога, даже после катастрофы — двинулась к воротам. Двенадцать широких шагов. И острый запах крови ударил в нос.

Заурчало в желудке, а рот наполнился слюной. Чувство голода было острым и неуместным. Ее должно было выворачивать от отвращения и ужаса. Вместо этого зверски хотелось кусок мяса.

И чтобы обжарено было едва-едва.

Ева шагнула за ворота. Первое тело она просто переступила. И второе тоже. И все остальные, попавшиеся на пути к дому. Сначала следовало согреться, переодеться и поесть. А смерть… смерть подождет.

Куда спешить, если поселок Омега прекратил свое существование?

Глава 3. Фактор разума

Время: 23:59, 22 октября 2042 года.

Место: поселение Омега, центральный бункер.

Айне разбудил вой сирены. Звуковая волна прошла сквозь толстый слой земли и стенки бункера, отразилась эхом в пластитановых опорах, вызвав вибрацию стен и потолка. Сморщилась пленка монитора, заплясали на столе серебряные фигурки и, сталкиваясь, слабо зазвенели.

Выбравшись из кровати, Айне приложила руки к стене, пытаясь уловить за судорогой сирены иные, более привычные звуки.

Генератор молчал.

Айне перешла к узкому коробу вентилятора и, забравшись на стол, не без труда дотянулась до крышки. Лизнув пальцы, она приложила к отверстию. Ничего.

Только гнилью тянет. И еще яблоками.

Яблок в поселке уже месяц как не было. Жаль. Айне нравился их вкус. Задумавшись над возможностью синтеза адекватного заменителя, она не сразу заметила, что сирена смолкла.

Стена некоторое время хранила эхо агонии, гоняя волну за волной, а после тоже успокоилась. Но ни кондиционер, ни генератор, ни система внутренней связи не заработали.

— Тод? — звук собственного голоса Айне никогда не нравился. Слишком много в нем оставалось детского, и дисгармония между физиологическим статусом тела и реальным развитием вызывала острые приступы недовольства. А недовольство мешало думать.

— Тод, ты где?

Не в бункере. В противном случае Тод бы уже появился.

Сколько Айне себя помнила, Тод всегда был рядом. А это без малого семь лет. Хотя первые полгода жизни следовало бы исключить: воспоминания данного периода носили характер хаотичный и не годились для анализа.

Но все равно, Тоду следовало находиться здесь.

Айне слезла со стола и потерла ногу ногой. Пол остывал, что тоже являлось неправильным.

— Тод!

Стены запоздало вздрогнули, и откуда-то сверху долетел протяжный печальный скрежет.

Следовало признать, что сложившаяся ситуация не имела аналога в собственном жизненном опыте Айне. С одной стороны это предоставляло ряд возможностей поиска альтернативного решения, с другой — увеличивало шанс ошибки.

Айне крайне не любила ошибаться.

— Тод!

Голос вдруг вырвался за бетонные стены бункера и прокатился по жилам коммуникации, разрастаясь эхом:

— Тодтодтодто…

Тишина.

Надо уходить, но… что ее ждет наверху?

— Что наверху? — Айне сидит в постели и разглядывает розовую пижамку. Зайчики-белочки-яблочки. Изображения стилизованы, но смысл их присутствия на ткани не ясен.

— Ничего интересного.

— Я не стану надевать это, пока не получу развернутого ответа.

Айне отворачивается. Тод молчит. Он держит пижаму и ждет. Попыток применить силу он не предпринимает. Правильно, ему запрещено применять силу к Айне. В то же время Айне запрещено не слушаться Тода. Но если разобраться, данный приказ изначально лишен смысла. Ввиду отсутствующих внешних стимулов позитивной или негативной направленности, конечное решение принимает Айне.

Но пока ей не хочется ссориться с Тодом.

— И все-таки? — спрашивает она, когда молчание надоедает.

— Ты все видишь сама. Пожалуйста, надень это.

Тоду не объяснишь, чем видение через камеры отличается от настоящего взгляда, тем паче и сама Айне плохо представляет эту разницу. Она просто знает, что личностный опыт, полученный внутри бункера, отличается от опыта, выработавшегося при непосредственном контакте.

И сколько бы Айне не пересматривала записи, сличая друг с другом, она не поймет всех нюансов происходящего.

Зачем Ольга Славникова — 25 лет, механик из нуль-зоны — изменяет естественный цвет волос и сознательно разрушает их структуру?

Почему Иван Дубаев — 37 лет, специалист по системам гидропоники — избегает контакта со всеми особями женского пола в возрасте от пятнадцати до сорока пяти лет?

И для чего Виктория Березняк — 31 год, универсал — приносит домой предметы, не имеющие функциональной и эстетической ценности?

Айне задавала вопросы Тоду. Он отказался отвечать, мотивируя неспособностью оценить чужие поступки. Врал. И сейчас повторяет ложь.

Это обстоятельство вызывает негативные эмоции, и Айне, оттолкнув пижаму, ныряет под кровать.

— Я не хочу спать, — говорит она оттуда.

Прижавшись к теплой стене ухом, Айне слушает гудение и смотрит на ботинки Тода. Ей интересно, как он поступит сейчас. Он очень терпеливый. И умный. И сильный. И пожалуй, чувство, которое Айне испытывает к нему, может быть интерпретировано как симпатия.

— Леди, будьте столь любезны, покиньте ваше убежище, — вежливо просит Тод.

Айне молчит.

— Ваше поведение алогично.

Айне знает. Как и знает, что изменение типа обращения к ней — признак неодобрения.

— При особенностях вашего физиологического статуса, любое нарушение режима рискует обернуться непредсказуемыми последствиями…

Айне чувствует неуверенность, но в чем-то он прав. Ко всему лежать на полу неуютно. И гудение за стеной становится угрожающим, словно там, в проводах, завелся жук. В воображении Айне жук длинный и узкий, как сколопендра из атласа «Насекомые Крыма». Его жвалы раскалывают бетон, а коготки на лапках впиваются в трещины. Хитиновый экзоскелет скрежещет, гнется, но не разламывается, защищая мягкие жучиные внутренности.

Тод с жуком легко бы управился.

Но верить в существование организма внутри системы, системой не замеченного, алогично. И Айне со вздохом выбирается из-под кровати. Она одевается медленно, стараясь каждым жестом продемонстрировать недовольство, однако Тод не реагирует.

— И все-таки, — сказала она, позволив уложить себя в постель. — Если камеры подают адекватное изображение внешнего периметра, то я не вижу причин для запрета. Я хочу выйти.

— Невозможно.

Все-таки иногда он ее злит. А злость сказывается на функциональности мышления.

— Ладно, тогда почитай мне сказку. Про курочку Рябу.

Айне доставило удовольствие видеть, как на лице Тода появилось удивленное выражение.

— Про курочку Рябу?

— Да. Я ведь ребенок. Мне пять лет. Детям в этом возрасте принято читать сказки на ночь.

Тод хотел что-то сказать, но не сказал. Пожав плечами, он загрузил библиотеку и выбрал нужный файл. Айне закрыла глаза. Сказку она знала, однако исполнение Тода придавало информации несколько иной оттенок, пожалуй, в результате эмоциональности.

Будь Тод человеком, пул эмоций был бы выше. С другой стороны, с человеком вряд ли получилось бы контактировать столь легко.

Айне знает, что люди менее устойчивы к стрессу, чем андроиды. Но опять же, ее не отпускает ощущение недостоверности этого абстрактного знания.

-…и была у них курочка Ряба. Снесла она яичко, не простое, но золотое…

Голос звучал глухо и ровно. Если в нем имеются эмоции, то какие? А если предположение ошибочно, то дело не в исполнении, а в восприятии?

-…била-била и не разбила…

Айне хотелось бы сравнить восприятие, однако ограниченность внешних контактов не позволяла поставить эксперимент. Экстраполяция же данных имела бы слишком большую ошибку.

-…плачет старик…

— Хватит, — Айне отдает приказ, и Тод замолкает на полуслове. — Иди. Я буду спать.

На самом деле для восстановления сил ей хватает два-три часа в сутки, однако Айне не спешит информировать об этом Тода. Время, когда она лежит в постели, принадлежит лишь ей. Относительная свобода.

Она подозревает, что эта свобода распространяется на двоих. Иногда Тод уходит. Недалеко — двери остаются приоткрытыми, и контроль не исчезает, но ослабевает настолько, что можно представить, будто его нет.

Айне пыталась. Ощущения не доставили удовольствия.

Сегодня Тод остается в комнате. Он занимает привычную позицию — на кушетке у порога — и закрывает глаза. В руках появляется коробка с бисером и катушка проволоки. Его движения точны, а результат предсказуем — очередной цветок, который умрет, как только будет закончен. Айне хочется спросить о смысле цикла создания и уничтожения, но вопрос станет признанием факта подглядывания.

Тод завязывает последний узелок и сжимает цветок между большим и указательным пальцем, ломая бисерины. Затем он убирает обломки в другую коробку и просто лежит. Его дыхание выравнивается, а ритм сердца, эхом вибрации доносящийся по стене, замедляется. Он похож на животное, которое держат в домах для охраны.

И с точки зрения юриспруденции животным является.

С юриспруденцией Айне не согласна, поскольку не видит достаточных оснований для игнорирования явной разумности андроида. Иногда ей хочется поделиться мыслями с Тодом. Больше все равно не с кем.

И это ограничение также неразумно.

Сейчас Айне одевалась нарочито медленно, прислушиваясь к малейшему звуку, но звуков не осталось, разве что те, которые производила сама Айне. Она и не предполагала, что может быть настолько шумной.

Штаны. Свитер. Вместо куртки, которая отсутствовала за ненадобностью, — байка с зайцем на спине и удобными карманами.

Перед выходом Айне заглянула в оружейную. Стенды были открыты, один — почти выдран. Он накренился и наклонился, едва-едва цепляясь за стену длинными штырями. Пистолеты соскользнули с фиксаторов и упали. Данному обстоятельству Айне обрадовалась: не придется тащить стул. Она подняла полуспортивный «Бреггс» в корпусе армированного полимера. Размеры пистолета позволяли надеяться, что в случае необходимости Айне сумеет использовать его по прямому назначению.

Во всяком случае, зарядить она смогла.

А заодно отметила, что ПП «Бизон-4-нуво» и автоматический дробовик SPAS-19-спец, отсутствуют. Вывод однозначен: Тод успел забрать оружие. Вопрос: зачем? И сирена ли стала причиной действий Тода? Либо же Тод стал причиной включения сирены?

Второй вариант был нежелателен, поскольку с высокой долей вероятности предполагал ликвидацию Тода как особи, вышедшей из-под контроля.

В любом случае, ответы на вопросы находятся вне бункера. И Айне решительно сунула пистолет за пояс. Она несколько опасалась, что входная дверь будет заблокирована снаружи, однако та была не просто не заперта — приоткрыта. Айне боком протиснулась в щель и, понюхав воздух, чихнула. Некоторые из присутствовавших ароматов идентификации не поддавались.

Ко всему на лестнице было темно.

— Как в заднице, — сказала Айне, опробуя вычитанное идиоматическое выражение. Произнесенное вслух оно не стало более понятным в выборе объекта сравнения. А вот за фонариком возвращаться пришлось.

Пятно света прыгало по ступенькам лестницы и по перилам, слишком высоким, чтобы удобно было за них держаться. Иногда луч соскальзывал в темноту и растворялся в ней, вызывая смутное беспокойство. Пропасть казалась бесконечной.

И путь наверх тоже.

Дважды Айне останавливалась, переводя дыхание. А потом лестница просто закончилась, перейдя в бетонную площадку. В стене имелась дверь. Дверь тоже была открыта, но на сей раз широко. За ней виднелся кусок плотно-синего неба с желтыми пятнами звезд, темный угол дома и очертания болотохода. Количество неидентифицированных запахов возросло. Ощущение беспокойства тоже.

— Эй, Тод, пожалуйста, прекрати, — попросила Айне, испытывая острое желание вернуться в бункер. Желание было иррациональным, как и внутренние ощущения.

Она — человек разумный. И сумеет преодолеть страх.

И Айне заставила себя шагнуть за порог. Второй шаг дался легче первого, а третий вывел в широкую протоку улицы. Черная туша бункера выступала из земли. На спицах вентиляции и лифтовой шахты торчал клубок внешних помещений, и крыша его отливала чернотой. Солнечные батареи глотали крохи лунного света, но видимо, слишком мало их было, чтобы оживить систему.

Айне дышала глубоко, фильтруя запахи и звуки, раскладывая по полочкам. К каждой — бирка. Бирки пока пусты, но заполнятся. Нужно лишь найти Тода. Он точно знает, чем пахнет воздух. И почему трава на ощупь шершавая, земля — грязная, а грязь — липкая.

Улицы расходились от бункера, разделяя поселок на сектора. И Айне двинулась в ближайший. Вне экрана все выглядело иначе.

Серые дома с узкими проемами окон, затянутых решетками. Покатые крыши и широкие жерла водосборников, уходящих под землю. Дождевая влага, пройдя десятки фильтров, восстанавливала гомеостаз системы водоснабжения. Присев на корточки, Айне потрогала трубу. Понюхала. Лизнула, запоминая вкус мокрого железа.

Прежнее беспокойство постепенно отступало, сменяясь любопытством. Айне узнала место: сектор три внутреннего кольца. Пятый луч. Четвертый дом. И цифра на стене подтвердила догадку. Она видела этот дом прежде и в разных ракурсах, но теперь картинки сложились. Та, прошлая, заимствованная из базы данных, и нынешняя, где стена имела четкую фактуру, как и две шины, наполовину утопленные в землю. Айне вспомнила дорожку, вымощенную квадратами плитки. На экране плитка всегда была серой, но сейчас казалось светло-лиловой.

Поднявшись на цыпочки, Айне ухватилась за край оконной рамы и попыталась подтянуться. Не вышло. Тогда Айне подтащил ящик, стоявший у стены и, взобравшись на него, прилипла к стеклу. Темное. Мутное. И ничего не видно. И на ощупь стекло было не гладким, а мелкозернистым и грязным. Но эта грязь снова имела ряд отличий от всех прочих грязей.

Спрыгнув, Айне двинулась по улице, пытаясь понять, насколько характерным является то, что она видела.

Окна домов были темны. И тепловизор, лежавший на сиденье старого джипа, не срабатывал.

Ни людей. Ни животных. Никого.

Айне тепловизору не поверила и, решившись, зашла в дом номер пять. Согласно имевшимся данным там обитала семья из трех человек. Все трое были обыкновенны и тем интересны. Особенно ребенок. Его звали Петром, ему было девять лет. Он любил играть в мяч. Айне подумала, что если Петр в доме, то можно попросить, чтобы он поиграл в мяч с ней. Подобного опыта у нее еще не имелось.

Дверь, как и все предыдущие, была открыта. Внутри стоял резкий специфический запах, эхо которого звучало и на улице, но слабое, смешанное с иными ароматами. Вонь заставила Айне зажать нос пальцами и положить руку на рукоять пистолета.

Тод говорил, что подобное действие лишено смысла, но прикосновение к оружию подействовало успокаивающе.

Секунд через десять обоняние адаптировалось. Зрение к освещенности тоже.

Было сумрачно. Глубокие тени лежали в углах и под узкой лентой стола, что вытянулся вдоль стены. Две колоннообразные опоры сияли хромом, как и шарики на спинке кровати. Сама кровать была пластиковая, и матрац на ней хранил очертания человеческого тела. А еще — желтые капли, похожие не то на мед, не то на янтарь.

Они и были источником запаха.

Айне, взяв со стола ложку, попыталась сковырнуть каплю, но та прочно приклеилась к ткани.

— Есть здесь кто-нибудь? — Айне бросила ложку и, плюхнувшись на колени, заглянула под кровать. — Тут кто-нибудь есть?

Никого. Ни под кроватью. Ни в шкафу, зажатом между двумя стойками. Ни под второй кроватью. Ни даже в черном зеве погреба, в который Айне не стала лезть, но посветила фонариком, проверяя.

Исследование второго дома дало аналогичный результат. И третьего.

Дойдя до конца улицы, Айне вынуждена была констатировать очевидное: поселок Омега формально прекратил свое существование. И маловероятно, чтобы Тод имел отношение к случившемуся. Жителей не ликвидировали. Они просто исчезли.