Белый Голубь

   Красноярский край, глухая деревня, 1996 год.

     Проснулся однажды утром старый егерь Иван Карпыч в своей избе на хуторе. На дворе стоял декабрь месяц, а мороз на улице трещал такой, что птицы на лету замерзали. От давно нетопленной печи уже веяло страшным холодом, а бревенчатые стены хаты изнутри покрылись мелким инеем. Из беззубого рта Карпыча клубами валил пар, и создавалось впечатление, что старик курит.
     Ещё совсем недавно егерь стал одинок. Его спутница жизни супруга Евдокия Фёдоровна, этим летом представилась Богу. Ей было всего семьдесят восемь, – по сути молодая ещё, но инфаркт хватил, когда полола грядки на жаре. 
     Единственный сын, который у них был, Володя, однажды ступил на неверную тропу, и год назад его застрелили при попытке к бегству в одной из магаданских колоний строго режима.
     Все друзья Ивана и Евдокии были только из этого села. Они умерли ещё раньше супруги, а их дети и внуки больше в деревню ездить не хотят. А зачем? Глухомань ужасная, добираться далеко. Уж лучше поближе к цивилизации, в городской квартире с удобствами.
     Оставался у Карпыча лишь один верный друг, – пёс по кличке Шарик, но и ему уже было больше пятнадцати лет. От старости у кабеля уже всё дышало на ладан: ночами его часто тошнило, левый глаз воспалился и почти весь вывалился наружу, повыпадало много зубов, иногда отказывали задние лапы, а также местами облезла шерсть. Хотя в целом, Шарик ещё напоминал собаку… издалека.
     Примерно также, издалека, ещё походил на человека и сам Карпыч. Без своей супруги, старик уже совсем потерял человеческий облик: седая борода была не стрижена, и её колом стоящие волосы торчали во все стороны, усы лезли в рот, ногти на руках и ногах были как когти у орла, в пору лететь на охоту. Тело егеря уже начало источать едкий запах старости, – не мылся и не менял своё бельё Карпыч уже несколько месяцев.
     Их с псом телесные неисправности были весьма похожими: спину не согнуть и не разогнуть, ноги едва ходят, руки еле шевелятся и всегда дрожат, зрение из рук вон плохое, а слух… вот со слухом был порядок, – слышал Карпыч даже как клопы на потолке сношаются.
     Из-за всего этого старческого безобразия, на ум егерю приходили лишь одни матерные ругательства, да богохульные робщения на Господа, что Он, дескать, и пальцем не шевелит, дабы помочь одинокому немощному деду.
 
     Карпыч мутным взглядом посмотрел на висящие на стене большие часы с кукушкой, – девять утра, и распахнул своё одеяло, из-под которого в комнату выпрыгнули: сперва большое облако пара, следом за ним пёс Шарик, а затем ядовитый старческий смрад.
     После этого, старик со страшным скрипом опустил свои ноги на леденющий досчатый пол, охая и ахая натянул на ноги валенки, древнюю, как и он сам фуфайку, и… аж полетел из комнаты через сени прямиком на улицу, справлять маленькую утреннюю нужду. Мочевой пузырь у деда держал уже плохо, а не дай Бог, обделаться в такую холодину!
     Отворив входную дверь избы, старик и не заметил, что пар с улицы на крыльце так и не возник, ведь уличная температура воздуха была не намного ниже домашней, – всего-то 35 мороза.
     Чтобы сделать своё мокрое дело, Карпыч даже не пошёл в туалет, находящийся в огороде метрах в десяти от дома, а помочился прямо под крыльцо. Знал дед не понаслышке, чем это может закончиться.

     Быстро забравшись обратно в хату, егерь с грохотом захлопнул за собой дверь. Пройдя через сени, он остановился возле комнатной двери, словно что-то вспомнив, затем вернулся на крыльцо и жадно схватил стоявший у стены сучковатый черенок, подобранный им когда-то в лесу, а теперь уже много лет верно служащий тростью.
     — Эх, Евдошенька! – с грустью пробормотал дед, зажмурив глаза. – Как скучаю я по тебе, родная!
     Ещё несколько лет назад, когда только у Карпыча начинали болеть ноги, они с Евдокией прогуливались по лесу, и супруга обратила его внимание на ровную крепкую палку, лежащую вдоль дороги.
     — Вань, — сказала она тогда ему, — а зачем тебе на трость-то деньги тратить? Вона, лежит, очень хорошая. От коры очисти, сучки пообрубай и ходи. Смотри, тут и ручка для тебя удобная имеется. Прямо прелесть!
     После смерти любимой жены, эта трость стала для Карпыча необычайно ценной реликвией, которую он старался хранить пуще зеницы ока.

     Старый егерь вернулся к себе в комнату и медленно зашаркал в её дальний угол, где уже с полвека висела православная икона «Сошествие Святого Духа на апостолов», подаренная Ивану с Евдокией ещё его родителями. Подойдя к образу почти вплотную, Карпыч уставился на него так, будто хотел просверлить взглядом дыру. Постояв так минут пять, дед глубоко вздохнул, и тихим шепотом начал читать молитву:
     — Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь…
     Тут молитва егеря резко оборвалась, и он горько зарыдал, закрыв лицо рукавом ватника. Затем, малость оклемавшись, снова поднял на икону свои мокрые от слез глаза и продолжил, но уже своими словами:
     — Погибаем мы, Боже, погибаем! Зиму лютую пригнал Ты в наше село. Морозище, вон, аж стёкла на окнах трещат! Все запасы жратвы, что в сельнике, помёрзли. Одни сухари с собакой едим. Околеем мы тут скоро! – Карпыч снова прижал рукав к лицу и стоял так минут десять, всхлипывая и тяжело дыша.
     — Ну, неужели, Господь, Отцы и Матушка*, Вам сложно сотворить одно маленькое чудо!? – закричал он вдруг громко на икону. –  Дров у меня полный сарай, но они не колоты. Силы их поколоть Вы у меня отняли! Друзей и знакомых у меня уже нет, что бы пришли помогли, – и их Вы отняли! Нанять кого-то, нужны деньги, а их нет! Забрали Вы у меня и сына, а теперь и последнее моё сокровище – Евдокию…
     Здесь голос Карпыча сорвался, дрожащей рукой он вытянул из кармана кусок замызганной тряпки, что последние месяцы работала у него носовым платком и, вытерев глаза, продолжал:
     — Псина моя, знаете ли, тоже дрова колоть мне не будет! Сдохнет скоро. Так что же делать?! Помоги мне, Боже! Или подскажи! Но, ведь не дождёсся от Тебя и слова! Не верю я, что ты настолько жесток! Мне помирать скоро, знаю, но не такой же жуткой смертью! Али я заслужил её? Так скажи, чем? В «блокаду Ленинграда» со мной играешь? За что? Или я ещё не всё Тебе выисповедал у Епифана?..
     Вдруг, осекшись, старик опустил голову и снова громко заплакал. Потом, не поднимая головы, опять заговорил:
     — Прости, Отче! Прости, мой хороший! Прошу Тебя, приди ко мне, поговори со мной! Помоги мне, Отец! Дай дожить хотя бы до апреля!
     Егерь ещё раз вытер платком глаза, перекрестился, затем, резко развернувшись, зашагал прочь от образа.

     Над селом уже давно взошло Солнце, и теперь оно давало такой ослепительный свет, что казалось улица раскалилась добела. Всему виной был снег, месяц назад покрывший двухметровым слоем всю округу. Большая часть домов в деревне уже опустела, и дворы с дорогами не чистил ни кто. Всё это создавало вокруг такую белизну, что можно было легко заработать слепоту снежную.
     Тишина же стояла удивительная, слышно было, как трещат от мороза деревья около дома и брёвна, из которых построена изба. В такие холода, местные люди даже нос из своих хат не высовывают, чтобы не отморозить.
     Из двух десятков домов этой деревни, лишь в четырёх ещё кто-то жил. Три жилые избы стояли на самом въезде в село. В них проживали престарелые Галина и Валерий Назаровы, глухая старушка Тамара Петровна Андреева, а также православный батюшка отец Епифан, тоже очень старый и одинокий. У Епифана прихода не было уже давно, но в своём доме он принимал всех захожан, которые иной раз решались на исповедь.
     Четвертый дом, – это изба Ивана Карпыча. Она находилась на совершенно противоположном конце поселка, и к тому же, в отдалении. Хутор, по-другому не назвать.
     Больше тридцати лет Карпыч проработал в здешнем колхозе егерем. Много леса спас от пожара, ещё больше  живности от браконьеров. Вся округа его знала, а некоторые даже боялись. Появлялся он всегда неожиданно, словно из-под земли. Местный лесной массив Иван знал, как свои пять пальцев, его даже иной раз «лешим» величали. А как не стало СССР, так и хозяйство загнулось. Старик же оказался ни кому не нужным, разве что супруге своей любимой, Евдошеньке. 
     Вслед за колхозом, стала умирать и деревня. Уж больно неудобное тут место. До ближайшего крупного населенного пункта – города Норильска семьдесят километров. Дороги очень плохие, постоянные проблемы со связью (ни радио, ни телевидения, ни телефона). Лавка продовольственная была, правда, но и та уже давно закрылась.
     Так что наш старый егерь и в самом деле оказался в очень скверном положении, оставшись один-одинёшенек. И для изменения ситуации хоть на грамм к лучшему, помощь Высших сил ему была просто необходима!

     Пёс Шарик скромно жался к небольшой кухонной буржуйке, которую Карпыч иногда протапливал книгами для лёгкого сугрева. От печурки ещё веяло остаточным теплом, едва ощутимым, но для собаки вполне сносным. Шарик зажал между лап большой, но уже изрядно замусоленный сухарь, и тихонько его грыз, иногда поглядывая на своего едва ползающего хозяина.
     Иван Карпыч снова вышел в сени, где у него стояло несколько больших мешков с хлебными сухарями, предусмотрительно насушенными Евдокией Федоровной. Хозяйкой Евдокия была более чем хорошей, и именно благодаря ей, Карпыч ещё не отбросил с голода свои копыта. Но большая часть всех продовольственных запасов, хранящихся в сельнике, сильно померзла, и чтобы их отогреть и поесть, старику нужно было топить либо буржуйку, либо русскую печь.
     Для печи были нужны дрова, а они не колоты. Жечь же большие толстые пни, не влезающие даже в печной зев, было невозможно, хотя их было навезено пол сарая.
Оставалась маленькая буржуйка на кухне, которую старики топили в основном летом, чтобы согреть воду. Сейчас для её топки Карпыч брал книги из большой семейной библиотеки и несколько щепочек, наструганных топориком из огородных кольев. 
     Больше всего тепла давали многотомные сочинения Ленина и Сталина. Как ни крути, а литературные работы этих двух политических гениев, иной раз, могли даже спасти человеческую жизнь. А может, ещё и собачью.

     Иван Карпыч, звонко скрепя половицами, прошёл сени и спустился по короткой лесенке в сарай, бывший когда-то хлевом. Войти в сарай в егеревом доме можно было прямо из сеней, что было крайне удобно, особенно зимой. А вот с туалетом, к сожалению, такого придумать не смогли, – вероятно придумалка закончилась.
     Старик подошёл к небольшой кучке березовых колышков, которых осталось уже штук десять, и держась за поясницу, нагнулся за парочкой из них.
     — Ну, здравствуй, Карпыч! Звал? – послышался из тёмного угла сарая мужской голос.
     Сначала старик не на шутку испугался, стал оглядываться по сторонам, не понимая, откуда доносится звук. Его взгляд невольно остановился на маленьком окошке без стекла в задней части помещения. Размером оно было всего двадцать на тридцать сантиметров, и служило раньше в хлеву дневной подсветкой. Карпыч, было дело, подумал, что какому-то олуху захотелось подшутить над старым дедом, и он ему сейчас кричит в эту дырку со стороны огорода.
     — Да тут я, в углу справа, – будто бы читая мысли старика, вновь раздался голос. 
     Егерь, что есть силы, вгляделся в мрачную часть сарая, которую Евдокия, в своё время, использовала в качестве стойла, и увидел там, на куче старой соломы, маленькое копошащееся существо, похожее на птицу среднего размера. Однако в том углу пребывал такой мрак, что чётко разглядеть что-либо было нелегко.
     — Кто здеся, а? – спросил егерь, и на всякий случай чуток уклонился в сторону, а то вдруг прилетит что-нибудь в голову. То, чему его научило участие в Великой Отечественной, давало о себе знать и в глубокой старости.
     — Это я – Бог, а точнее Святой Дух. – ответил ему голос из угла. В следующее мгновение, из сумрака на свет вышел белый голубь, и стал крутиться перед Карпычем, чтобы тот рассмотрел его со всех сторон.
     — Ну что, Иоанн, — засмеялась птица, расправляя свои белесые крылья. — Теперь видишь меня? Узнал?
     — Господи! – вытаращил глаза старик, и быстро три раза перекрестился. – Дык, это.., вижу, агась. А узнать-то кого я в тебе должен? Видались уже чтоль?
     — Да, виделись уж, и не раз. Только недавно ты перед моим образом стоял и слёзы плакал. А голубем я предстал перед тобой, потому что для твоей души так милее будет. Или ты кого другого видеть желаешь? Так, я это… мигом исправлюсь…
     — Нет, нет, — стал возражать егерь, замахав руками. — Не стоить… исправляться. Так вполне сойдёть. Значится, ты… Бог-то и есть? То бишь, Святой Дух. А по что мне честь-то такая выпала, тебя ещё при жизни узреть? Или помер я уже? Евдоша, где ты?
     — Живой ты ещё, живой, Карпыч, — утвердительно закивал головой Голубь. – Не сейчас тебе ещё с мирскими делами расставаться. Побудь тут ещё малость. А явился я к тебе лишь по милости своей, уж шибко ты слёзно помощи у меня просишь. Жалко мне тебя стало! И вот, решил снизойти, подсобить.

     После этих слов Ивану Карпычу стало как-то не по себе. Сразу ему почему-то подумалось о бедняках и больных детках, которые нуждаются в Божией помощи гораздо сильнее его. На дворе сейчас лихие девяностые, и в стране чёрти что творится, – люди пачками мрут. И неужели он, старый грешник, каких ещё свет не видывал, заслуживает такой великой почести? Однако сказано же где-то в Писании: «И Я скажу вам: просите, и дано будет вам…».
     «Просил я, и вот мне» — подумал про себя Карпыч, а вслух сказал:
     — Может быть я уже того, ку-ку, под старость лет-то? Расскажи-ка мне лучше, птичка, про Евдокию мою, и про Володьку мово, что были отняты у меня загодя.
     — А что-ж рассказать тебе о них? – молвил спокойным голосом Голубь. – Супруга твоя – душа красивая, без особых загрязнений была, а мелкие же кляксы мы скорым делом отмыли. Ещё при жизни мой ангелок за ней присматривал. Слыла хорошим человеком, в хорошее место и попала. С сыном твоим Володей повозиться пришлось, но и у него сейчас прекрасно всё. Со мной обе эти души. 
     Егерь скептически поднял правую бровь, но Голубь заметил это и поспешил объяснить:
     — А что тебя удивляет? Да, чадо твое выбрало для себя тропу не из лучших, но и вины здесь его не более чем твоей. Чего ТЫ посеял, то и выросло. А вспомни-ка притчу о блудном сыне. По-моему, такие слова там были, когда сын к отцу вернулся: «А отец сказал: оденьте и обуйте сына моего, станем есть, и веселиться! ибо сын мой был мёртв и ожил, пропадал и нашелся…».
     Тебя же это тоже касается, дорогой мой. Так что, Иоанн, давай согреем твою промёрзшую хату, а то чего доброго, околеешь ты в ней совсем. Будем колоть дрова! Топор-то у тебя есть?
     — Есть, Отче, конечно есть, сейчас принесу, — живо закивал головой старик и скрылся в сенях.

     Минуту спустя, Карпыч появился в сарае вновь, но уже с большим и острым топором в руках. Затем, он тяжело опустился на колени и заглянул под лесенку, откуда вытянул большую деревянную колоду со следами старой запёкшейся крови. Давным-давно, когда Иван с Евдокией ещё вели хозяйство, на этом волшебном пне превращались в разные вкусные блюда куры и гуси.
     Непонятно, каких дальнейших действий ждал от Голубя егерь, но вдруг встал он перед колодой словно вкопанный, и нервно заморгал на птицу своими глазами.
     — Ну, что же ты, Ванюша, давай, начинай греться! – кивнул в сторону колоды и дровницы Голубь.
     — Дык, как же я рубить то буду? – в изумлении взмолился старик. — У меня же и на пару пней сил не хватит, а топором я, глядишь, и ногу себе оттяпаю, или ещё чего позабористей.
     И в следующую секунду Карпыч заметил в себе чудесные перемены. Спина и ноги, будто бы совсем болеть перестали и окрепли. Дрожь в руках прошла, а силы в них прибавилось так, что большой и тяжелый топор показался игрушечным. Зрение прояснилось, – стал егерь видеть всё гораздо чётче. И даже вроде бы что-то спереди ожило такое, что Ванюша с Евдошей уже лет тридцать назад как похоронили. По всему телу разлилось целое море живительной энергии. Казалось, возьмёт сейчас старик в руки весь мир и перевернёт его вверх тормашками.
     — Агась! Даю, Отец! – бодро кивнул Карпыч, поплевал на возмужавшие ладони, и быстро поставив на колоду первый пенёк, хватанул его топором. Пень с единого же удара разлетелся в щепки. Да только не рассчитал, с непривычки, егерь силу своего удара, и разрубил даже колоду на четыре части.
     — Отлично! – засмеявшись, подмигнул старику Голубь. – Продолжаем в том же духе! Только малость я тебе громкости поубавлю, чтобы дело ладилось.
Тут-же, колода, словно по велению волшебной палочки склеилась обратно, стала вновь целёхонькой, без единого шва и малейшей трещинки.

     А наш новоиспеченный богатырь Иван Карпыч принялся за работу с таким рвением и удовольствием, что аж слегка повизгивал. С быстротой, о которой позавидовал бы бывалый спортсмен, он выхватывал из поленницы очередной пенёк, ловко ставил его на колоду, ударял топором, и четыре ровненькие чурочки летели в сторону.
     Минут через пятнадцать старику стало жарко, и он лихо скинул с себя тёплую фуфайку, оставшись в одних штанах и ночной рубашке. По лицу и шее Карпыча тоненькими струйками стекал пот и превращался в ледяные шарики, как только отрывался от тела. Однако старик не унимался, и с необычайной бодростью махал топором всё быстрее и быстрее, не обращая внимания на то, что его ладони стали покрываться большими мозолями.
     Количество сучковатых пней в поленнице быстро пошло на убыль. Зато слева от колоды, куда летали уже расколотые дрова, росла огромная куча.
     Спустя полчаса работы, густой пар окутал Ивана Карпыча, и он почти полностью исчез в его центре, будто кинул себе под ноги дымовую шашку. Были слышны изнутри только стук топора и натужное кряхтение, а наружу, как из какого-то портала, со свистом вылетали деревяшки.

     Прошел час. За это время от дровницы почти ничего не осталось, а вокруг Карпыча, а точнее вокруг паровой завесы, вырос большущий дровяной курган.
     — Карпыч, — окликнул егеря Голубь. Однако старик был так увлечен работой, что ничего вокруг себя не видел и не слышал.
     Тогда, чтобы привлечь внимание заработавшегося Карпыча, птица активно захлопала своими крыльями, тем самым подняв шум и большую тучу многолетней пыли.
     — Иван Карпыч! – уже громче повторил Голубь. – Можно остановиться! Дообре!!!
На это раз, заметив возле себя движение и громкий зов, старик замер с поднятым над головой топором.
     — Ась? – вопросил он к Голубю.
     Туман рассеялся и перед Святым Духом возник образ настоящего русского витязя, замахивающегося мечом-кладенцом на вражину нечистую.
     — Я говорю, хватит уже, а то ты сковырнёшься от натуги, – повторила птица, едва сдерживая смех. – Дров мы накололи с тобой столько, что до апреля хватит. А дальше уже видно будет.

     И тут Карпыч о чем-то вдруг задумался. Взгляд его потускнел, лицо вытянулось в недовольной гримасе.
     «Ах, вот оно что!!!» — неожиданно подумал старик, — «Какой же я кретин! А ведь я и раньше догадывался, что так всё сложено. Верно, мне только казалось, что я заболел и одряхлел, а на самом деле, довольно было себя лишь понудить, и нашлись все силы! Обман и только!» 
     Он опустил свой топор, подозрительно сощурил глаза и выпалил:
     — Так и где же тут, Дух, помощь-то твоя?
     — Как где? – удивился Голубь и указал крыльями на кучу наколотых дров. – Вот она, перед тобой. Сил у тебя прибавилось? Прибавилось. Дрова наколоты? Наколоты. Денег ты потратил на это? Нет. Разве это не помощь?
     — «Мы накололи…», – передразнил птицу старик, и следом гневно завизжал, – Так это же я сам всё и наколол!!! Вот они, – и старик протянул к Святому Духу свои окровавленные ладони. – Вот они, мозоли мои от топора! А твои мозоли где?
     Голубь сердито надул свой зоб, и тихо молвил в ответ:
     — А без моей помощи, старик, ты бы этот топор выше своего пупа не поднял. Приглядись, и увидишь, что мозоли у меня даже пострашнее твоих будут! Так что иди, Иоанн, топи печь и грейся. А у меня больше нет времени тут с тобой разглагольствовать, дела важные ждут.

     Как только сказал Голубь свое последнее слово, так силы Карпыча и покинули. Старость и немощь снова дали о себе знать, будто никуда и не уходили вовсе. Ноги с руками затряслись, спину заломило, аж потемнело в глазах, к горлу подкатил большой и противный ком. Топор вывалился из ослабевших и кровоточащих рук старика, он зашатался и ничком грохнулся на пол. 
     Громко застонав, егерь нашёл в себе немного сил приподнять голову, чтобы посмотреть на птицу, и увидел, что от лап у Голубя остались только маленькие кровавые обрубки, на которых птаха уже еле держалась. 
     В ту же секунду, Голубь взмахнул своими крыльями и стремительно полетел в сторону маленького окошка.
     Глаза Карпыча застелил мрак, – он потерял сознание.
     Очнулся старик от того, что жутко замёрз. Кроме того, едва живой мочевой пузырь всё-таки капитулировал перед бывшим бойцом «Красной Армии». 
     — Ох, забодай тебя комар! Обоссался, таки! – запричитал старик еле шевелящимся языком. Во рту всё пересохло и меж собой слиплось. – Не вижу ни чаго! Дух, ты где? Погодяй, не уходи!
     Но ответа не последовало.
     Егерь поднялся на четвереньки и огляделся. Никого. Голубя, как корова языком слизала.
     — Эээй! – в отчаянии, и ещё на что-то надеясь, крикнул егерь, но получился у него не крик, а жалкий хрип.
Тут раздался знакомый топот лап по лестничным ступенькам, и в сарае появилось маленькое мохнатое чудовище, радостно машущее своим облезлым хвостом.
     — Шарик…
     Увидев пса, Иван Карпыч заскрипел всем своим дряхлым существом и поднялся на ноги. При этом у него нарисовалось такое выражение лица, словно он только что сбросил с плеча стокилограммового немецкого языка, которого пронёс без остановки километров двадцать.
     Старик грустно глянул в тёмный угол с соломой, где недавно сидел голубь, затем перевёл взгляд на окошко, в которое птица выпорхнула, и глубоко вздохнув, наклонился за охапкой дров.
     — Ну что, кабысдох, — прошамкал дед, взяв в руки четыре полена. — Теперича мы с дровами. Кхе-кхе-кхе. Пошли баланду тебе варить, а то, небось, на сухарях уже у тебя кишка кишке кукиш кажет!
     Карпыч потрепал собаку за ухом, и следом за ней стал подниматься по лестнице в сени.

     До самой весны исправно топилась изба Ивана Карпыча, и не знали они с Шариком больше ни холода, ни дефицита горячей пищи.
    Но однажды в апреле месяце, рано утром, к Карпычу приехал почтальон, который всегда приносил старикам пенсию. Он очень долго стучался в дом, но ответом ему на этот раз служила лишь гробовая тишина, не залаял даже егерский пёс.
     Почтальон с изумлением заметил, что возле избы старого егеря сегодня чувствовалось какое-то странное умиротворение: не щебетали, радуясь весенним денькам, птицы, не колыхались от дуновений ветерка веточки яблонь и слив, да и дуновений-то ни каких не было – полный штиль, и мёртвая тишина. Даже труба на крыше не источала из себя ни единой дыминки, хотя особое тепло в этот край ещё не пришло.
     И только удивительно красивый белый голубь сидел на коньке дома, курлыкал и внимательно разглядывал гостя.
     А Иван Карпыч, Евдокия Фёдоровна, Владимир Иванович и собака Шарик, в это время были уже очень далеко отсюда. Они шли вместе, по направлению к яркому Свету, где их ждали все друзья. Они были молоды, красивы и бодры. На их счастливых лицах ослепительно светились улыбки, а на душе было очень тепло… 
     Теперь навсегда, и без дров…

________________________________________

* Православная икона «Сошествие Святого Духа на апостолов».
Краткое описание её исполнения (того, что было у Ивана Карпыча): на иконе изображены двенадцать апостолов, сидящих полукругом на скамьях в сионской горнице, а в центре на стуле сидит Богородица. В это время на присутствующих нисходит Святой Дух в виде белого голубя, наделяющий апостолов силой слова и завещающий просвещать о православной вере.
________________________________________

© Алексей Доцент, 2019 (текст)

© Мария Кутузова, 2019 (обложка, иллюстрация)