Не на моих костях, твари!

Внимание этот рассказ — чистая автобиография. Читайте и поймите, что также жизнь на самом деле. Увидев правду, не забудешь её никогда. Используйте мой опыт, цените Жизнь с большой буквы!

В семь лет я дал клятву, подобную клятве Ганнибала в отношении Рима: я поклялся в своей вечной ненависти к коммерции.

Франсуа Мари Шарль Фурье.

Сначала ты испытываешь безумный страх. Разве ты сейчас не напуган? Первобытный страх. Отпусти его, и ты ощутишь девственную чистоту. Правильность. Облегчение.

Пандорум.

Там копошился жирный белый червь в пару сантиметров толщиной. Его раскроило лезвием пополам, и одна половина уже спешно вбуравливалась обратно в почву; пока смотрели, она уже исчезла. Другая беспомощно извивалась на дне воронки, куда медленно прибывала вода. Тут из стенки отверстия выскользнул ещё один червь, и Найл разглядел округлую акулью пасть с острыми, загнутыми назад зубами. Нежданный гость без промедления набросился на извивающийся обрубок. Широко разведя челюсти, червь подался вперёд и, провернувшись, отхватил кусок плоти размером с собственную голову. В считанные секунды подоспели ещё двое и присоединились к пиршеству. Почва внизу, видно, ими так и кишела. Неотрывно наблюдая с брезгливой миной, Найл неожиданно почувствовал вкрадчивое прикосновение к ноге и отскочил, как ужаленный. Сзади из почвы змеёй вылез ещё один червь. Одним ударом мачете Найл отсёк ему голову. К извивающемуся в грязи обрубку подоспели двое других червей и принялись торопливо его поглощать.

Колин Уилсон. Дельта.

Он рассказывал мне, что истратил все своё состояние и растерял всех былых друзей, отвернувшихся от него, за время длящегося всю его жизнь небывалого медицинского опыта, целью которого являлась борьба со смертью и её окончательное искоренение!

Говард Лавкрафт. Холод.

Сознание возвращалось ко мне очень медленно, болезненными толчками. Обрывки воспоминаний, складывающиеся в страшную картину, приходили, как жадные гости на свадьбу. Свадьбу со смертью, вдруг подумал я. И тут же с негодованием отверг такую мысль, скривившись от презрения и отвращения одновременно. Нет уж, меня ей меня не взять никогда, я жив, я живой и буду жить! Это вернуло сознание полностью, и я увидел, где я. В зловонной до рвоты канализации Калькутты, куда меня бросили гунды, ограбив и изрезав до неузнавания родной мамой. Когда я всё увидел, то стало очень страшно. Естественно, будет страшно, когда ты — в навозной и грязевой жиже, в ней шевелятся какие-то черви или опарыши, касания которых ещё и жгутся. Ну, а рядом с тобой — многочисленные звериные и людские трупы всех степеней разложения, и их с омерзительным хрустом, хлюпаньем и визгом глодают крысы размером с мелких и не очень кошек.

Лица, принадлежавшие когда-то живым людям и теперь сдираемые шматками тухлой мерзости с желтоватых, окровавленных костей вонючими и липкими от испражнений — своих и канализационных вместе взятых — тварями напоминали декорации, порванные на части руками каких-то наркоманов или безумцев.

Но это было на самом деле: каждый из этих пожираемых крысами покойников когда-то был живым человеком со своей жизнью и желаниями. Они жили, думали, а стали гнилым мясом. Куда делся их разум, их «я», самое ценное, что есть у живого существа? Они верили в загробный мир, реинкарнации, но никто не вернулся рассказать. Интересно, почему? Бельма полуоткрытых и навыкате из-за отъеденных век глаз, с чмокающими звуками выедаемых из глазниц крысами — в свете сверху, проникающем через «ливнёвку», я увидел их бурые жирные тела и кишащих в шерсти походящих на багровые точки клещей и прочих кровососов — остатки отгрызенных червивых носов и раскрытых в немом крике ужаса объеденных ртов словно молили всех вокруг о пощаде. Руки и ноги были вразлёт у всех, руки и пальцы скрючились, а у многих не было большинства пальцев. Но вместо живой и горячей крови мёртвое мясо кишело шевелящейся мерзостью.

Особенно страшным был покалеченный бандитами труп явно испытавшей перед смертью все связанные с насилием и ранами страдания молодой женщины, у которой пол-лица было нетронутым и серо-бурым, а вторую половину с хрустом, пихая друг друга, прямо со спутанными мёртвыми волосами жрали крысы. Нос был лишь покусан, одна половина рта — труп лежал на боку, — была сожрана, словно показывая смерть на разных стадиях разрушения тела. Один глаз и часть век уже сожрали, а второй, открытый и мутный, смотрел прямо на меня! Словно прося, спаси меня, я сделаю всё, но спаси меня, из этих когтей распада.

Поздно, поздно, увы, ты верила в новую жизнь, а оказалась здесь. Не важно, как именно, но результат вот он, тебя глодают крысы и опарыши! Был человеком ты бедным или богатым, красивым или уродливым, здоровым или больным, конечный итог такой же. Просто все стараются не думать о таком, обходят тему смерти стороной как самую неприятную, но смерть ставит точку на всех, кто попался в её страшные лапы независимо от обстоятельств. Избегать темы — не решать проблему, это умственный атавизм, чисто детская мысль «закрыться простынёй, чтобы ночной ужас ушёл», идёт и во взрослую жизнь. Итог я видел перед собой, к паническому ужасу — он и без того был, понятное дело, запредельным — своему я понял, что возня крысиной своры приближалась ко мне, и в смеси полужидкого дерьма, в которой я был с несчастными, словно качалась, и из массы гнилья в обрамлении из червей-опарышей показалась седая голова старика. Его глаза были мутны и открыты, но в гнилье, как и вся бородатая голова, и я сквозь эту мерзость увидел мёртвый, умоляющий о спасении из этой Преисподней наяву взгляд. Меня передёрнуло, и тут же под давлением других тел труп старика утонул, словно он был мимолётным мгновением, которому поздно продолжаться.

Но нет, понял я раз и навсегда, жить никогда не поздно, с ненавистью к распаду и превращению живого разума в комки гнилого мяса в желудках вонючих тварей подумал я и схватил особо крупную крысу, пытавшуюся укусить меня за торчащую в сторону правую руку, и шваркнул её о находившуюся рядом бетонную стену с шилообразными измазанными чем-то бурым неровностями и торчащими штырями. И бил в судорогах отвращения до тех пор, пока от её черепа не осталось кровавая каша. Нет, я вам не достанусь, я — это я, у меня своя жизнь, я живой, и никто не вправе, никто не может отнять у меня меня самого! Я буду жить и бороться, даже если не будет шансов, я буду жить и жить, смерть — мой враг навсегда! Никогда я не приму её, знай, тварь, ты обрела нового врага, непримиримого!

Поднявшись из гнилья — я, оказывается, лежал головой на относительно свежем трупе убитого молодого парня, клацнувшего зубами и привлекшего к себе внимание тварей, а из его сведённого судорогой смерти рта выполз жирный могильный червь и тут же залез обратно — на нетвёрдых, уже укушенных ногах, я с доступной лишь в шоковом состоянии силой выломал из сырого бетона прут и замахал им на тварей, которые обратили на меня внимание и буквально прыгали в атаку. Будь я безоружен, разделил бы участь… бррр, нет-нет, только не это! Одной крысе понаглее я сразу же размозжил жирный череп, второй и так далее до десятой — тоже, ещё нескольких раздавил размокшим зловонным ботинком со всей силы, ещё одну пронзил, как шашлык, и ещё одну, и бросил остальным с кровавым следом по стенке.

В ужасе и жажде жить я бил ими по стенкам, орал и бил, бил. Ещё дёргающихся и визжащих от невыносимой боли животных размером с кошку, плюющихся кровью и кусками в хлам подавленных внутренностей, немедленно стали пожирать сородичи, отрывая кровавые куски с маленькими багровыми фонтанчиками при каждом хрустящем, чавкающем укусе. Я не вытерпел и вырвал всё содержимое своего многострадального желудка прямо на ближайших крыс, и рвотные судороги били меня снова и снова. Казалось, желудок выплюну, но зрелище пробитой прутом крысы, которая выплюнула все внутренности, отрезвило меня и укрепило в моей окончательной жизненной позиции стать врагом смерти и распада раз и навсегда. В судорогах стряхивая с пропитанной гнилью и дерьмом одежды изрядно покусавших меня трупных опарышей и раздавив ещё несколько крыс, я с воплями рванул по ржавой канализационной лестнице вверх, едва не выбив входной люк головой и не упав со ржавых, ломающихся прямо под ногами ступенек.

Тут люди с ужасом смотрели на меня, многие были изъедены оспой и двое — даже проказой. Вот тут я перепугался, они напоминали трупы снизу, но живые! Неееет! Я еле не кинулся прочь, но несколько человек из соседних развалин кинулись с ножами на меня. Я не помню, как я прутом снова и снова мозжил их черепа, но в итоге трупов было пятеро — видимо, гунды всегда старались убедиться, что с их жертвами всё кончено, и установили дежурство, а по ночам заходили и проверяли, живы или нет. Но теперь туда попадут они, и двое живых стонали, под крики и бегство людей вокруг. Я трясся уже от ненависти, как кто-то может лишать другого жизни, обрекать их вот на это, что я видел там, в настоящем аду? Ограбили меня и думали, убили? Ну что ж, я кинул обоих в люк, сорвав с самого крупного куртку и штаны. Ох и воняют они, не заражусь ли, подумал я и истерически рассмеялся. Я был в канализации, где Обитель Зла отдыхает по инфекции, а боюсь каких-то ЗППП! Но они опасны, и штаны надел с немалым колебанием после их стирки и мытья собственного тела в сломанной водяной колонке в квартале отсюда до красноты кожи и полоскал рот до жжения в горле и носоглотке. Мало ли, вдруг опарыши где-то на мне, хотят жрать плоть… Нет, нет, после пережитого я буду бороться с этими тварями насмерть! Одёжку прежнюю с обувью кинул в люк, а слышные даже со ста метров дикие и животные вопли тех заживо пожираемых крысами гундов меня даже порадовали.

— Ну, что же, не ценили жизнь, теперь заплатите за это ту же самую цену, что платили ваши жертвы. Жизнь — священна, думайте об этом, прежде, чем потерять её навсегда. А смерть — мой самый страшный враг, и я приду за ней, как за вами! — хриплым, каркающим после обожжённого желудочной кислотой смехом комментировал я их вопли. Но подойти не захотел, ну его, чур, чур!

Теперь, идя босой по Калькутте, я сторонился солнца — ещё бы, химиотерапия сделала Солнце моим смертельным врагом, видел глумливую смерть повсюду. Увидел череп за маской, именно он — истинное лицо обычной жизни, а обычные лица сдираются с него, как я видел на примере с крысами, как драная тряпка. Вот бегут орущие и обегающие по дуге страшного иностранца дети с ранами и шрамами от мерзких зловонных крыс, а рядом — их родители, но в итоге их всех не так уж нескоро ждет… это, и так они будут выглядеть после смерти, после которой будут ли они существовать? Как, как? Жизнь — когда ты думаешь, видишь, когда ты есть, и это святое великолепие становится тухлятиной? Они не понимают этого, неужели не понимают? Или понимают и, как последние ничтожества, принимают? Они не понимают, что райского сада с цветочками дальше НЕ-ЕТ? Как так можно, знать, что… И тут я понял, они просто не видели, не видели того, что я, или не прошли на грани смерти, когда этот ужас рядом с тобой. Они, обычные люди, попросту в силу бытовой зомбированности воспринимают мир, как сон, как игру, они «спят». И почти все не «просыпаются», в отличие от меня теперь! Да, не так я представлял себе пробуждение разума, совсем не так. Но теперь я не «усну» никогда, разум мой ясен и видит правду. Правду, теперь я верен правде вовеки!

Я дошёл с огромным трудом до полиции, и во всех красках, какие доступны словам, рассказал, кто я, благо я уже был в розыске как пропавший без вести. Хотели уже закрыть дело, тут больше дня только трупы пропадают или калеки, которых пускают на органы или уродуют до состояния обрубков для устрашения непокорных! Какое пренебрежение к жизни, рычал я про себя. Нет, нет, эта скверна — не то, так не должно быть. Я рассказал о гундах, так инспектор усмехнулся в густые седоватые усы и сказал спокойно, что таких «похоронок» в каждом районе города — очень, очень много.

— И вы ничего не делаете? Почему вы ничего не делаете? Как вы можете, трупы жрут крысы и черви, а вы ничего не делаете? — заорал я, едва не задушив инспектора насмерть. Насилу отодрали и облили ледяной водой. Давать под дых или затрещины, или по щекам боялись, ведь окровавленный прут был при мне, и все понимали, как я им пользовался. То-то никто не спросил, кто меня ограбил и сбросил в тот… нет, даже вспоминать страшно, а ещё страшнее понимать, что это уготовано ВСЕМ, если не сделать что-то с помощью науки и медицины! Всем, понимаете?

— Вы поймите, вы прошли ад, но тут, в Индии, это норма, пришёл срок, кому позже, кому раньше. Если пошёл плохим путём, то…

Я не мог это слышать больше и зажал уши, на одной визгливой ноте говоря снова и снова: «Жизнь священна, жизнь священна». Я не заметил, как мне всадили шприц с чем-то, отчего я сразу обмяк и потерял подвижность.

— Нет, только не это, это убийство, я не дамся тебе, тварь! — сипел я, ещё мёртвой хваткой держа врача. И отключился.

Очнулся я в больнице, где меня ждали родители. Обколотый кучей антибиотиков, успокоительных и противопаразитических лекарств, с введением готовых сывороток с антителами из-за иммунодефицита — спасибо, опять-таки, химии, — я был избавлен от вызванных опарышами гнойников, весь в этих ранках оказался. Меня жрали заживо в той… Короче, пришлось вводить аминазин, ибо меньшими силами не успокоить. Ещё бы! Объятия родителей были очень бурными, но я года три-четыре обходил кладбища, и то плоховато до сих пор мне на них. Всё, что связано со смертью, у меня вызывало — а мысленно и вызывает до сих пор, — страшную панику. Я-то видел, большинство не видело, то так спокойны. А я видел, видел, хотелось показать всем этот ужас, может быть, тогда соображать впервые в жизни начали бы! И всё ассоциировалось со смертью, даже рыбки в аквариуме вызывали ассоциации с пожиранием заживо. Когда твой мозг, твоё естество переваривается заживо и не в силах ничем спасти себя… Нет, это и есть истинное зло, только не это!

Теперь я видел в любой природе её истинное лицо — не цветочки-птички-зверьки-бабочки были видны, а бездумное пожирание одних другими. И трава, кусты, деревья — жадные до поживы рты-корни, жрущие и жрущие. Нет, вам я не достанусь, поняли? Я иногда говорил это вслух, когда был один на улице, не достанусь!

Лишь пятый год после Калькутты паника стала меньше, но пробуждалась и пробуждается легко. Теперь я видел в корнях деревьев на кладбищах замурованных людей, силящихся выбраться, но пожираемых заживо.

Я стал, как ветеран «горячей точки», — и диагноз тот же был впридачу к прочим чисто физическим, еле сняли с учёта, — но страшнее большинства из них в плане состояния нервов. Я забивал стресс всем, чем мог, предпочитая в качестве основного метода еду — после химии я до сих пор не могу наесться, ведь 2 года после неё я не мог нормально есть! — и женщин. Я гулял и гулял, направо и налево, перетрахал штук 60 точно, избегая лишь откровенных наркоманок и венерических, алкашек и быдло. И так было до болезненности, таблетки пил для «здоровья» перед свиданиями, потому как из-за нервов были страшные сбои с конфузами. Сама привычка «гулять» стала одержимостью, 2-3 бабы параллельно были нормой, а разок — 4! Замужние, зрелые, помоложе и постарше, студентки, одинокие и не очень, — по фигу, лишь бы забить этот ад в «душе». Да есть ли она вообще, и, если да, хранит ли она твоё «я», или просто сбрасывает тушку после износа и окончательной поломки, как старую майку, и забывает о ней на наш манер. А старая майка — это на деле именно мы!

Так вот, лишь моя нынешняя прекрасная и теперь единственная жена меня не без труда успешно вылечила от «гуляния». Теперь я вообще куда спокойнее, хотя иногда антидепрессанты попиваю время от времени, когда «находит», и я не могу нормально спать. А в моём состоянии не поспать сутки, как для обычного человека около 3-4 суток подряд! Разик на новый год не поспал почти 2 суток — дежурство было в больнице за коллегу, я — медик в жизни, — и после этого пол-года тяжело болел какой-то страшной простудой с кровавым кашлем и насморком, почти, как спидозный, хотя этой-то болячки у меня, слава Жизни, нет. Осложнения пошли на уши, я тугоухий немного, и на шумы реакция адская, как и на погоду.

И там, в аду… и потом тоже я принёс клятву, которую соблюдаю до сих пор: за всех, кого бросили умирать за всех, кого забрала смерть, за всех, кто забыт под именем «перевёрнутая страница истории», я отомщу смерти. Она сама раз и навсегда умрёт!