Улица Ленивых Кошек

Если прислушаться, приложив к уху ладонь — где-то совсем близко течет река-ленивица, прямо в небо, такое же синее и спокойное.

Весной по реке плывут скрипки, гитары, барабаны...

Все инструменты собирают на берегу музыканты, счищают пыль и опускают на воду. Река пробует играть — но ничего не выходит, только стучатся боками скрипки с жалостным звоном, а контрабас плывет молча, сосредоточенно прокладывая путь среди более мелких товарищей по искусству.

Рояль надувают изнутри велосипедным насосом, пока тот не станет легче воздушного шара — и выпускают в небо.

Он покачивает на воздушных гребнях гладким лоснящимися боками, от радости несерьезно мотает кривыми ножками и улыбается во весь щербатый клавишный рот оставшимся на земле музыкантам в накрахмаленных рубашках и блестящих, так что больно смотреть, цилиндрах.

Музыканты задирают головы и, щурясь, смотрят против солнца, а дирижер, чтобы лучше видеть, протирает глаза рукавом.

Скрипки плывут за поворот и, когда скроется последняя, музыканты разводят костер и жарят на нем литавры, похожие на грибные шляпки.

Жёлтая поджаренная медь хрустит на зубах, а барабан-луковица настолько горек, что у всех глаза до краёв полны слезами.

Ещё в реке живёт Туман с вечно измазанными белой пылью боками. Днём он спит, а вечером просыпается, потягивается, мягкими бесшумными шагами выходит на берег и начинает игру: накрывает пушистой лапой луг, потом улицу, потом фонари — те морщатся, жмурятся; становится темно до самого утра.

Река течёт, изгибается в берегах как лента от ветра, поит подошедшие к самой воде деревья, спиной трётся о Мост.

Мост стар. В мокрых, когда-то белых, пахнувших смолой и летом брёвнах, поселились трещины. А у самой воды — Тишина, похожая на сочную тину, что полощет целый день река.

Река вплетена в луг. Над ним после дождя поднимается Радуга, и, если нагнуться к самой траве, видны большие цветные капли — раскачиваются на узких стебельках. Из них вырастут новые радуги.

Радуга упирается в небо. Солнце прыгает через неё, а вечером съезжает по ней за голубой лес, раскрасневшееся и усталое.

За мостом живет Тили-Бом, очень толстый. Он курит очень толстую трубку — фабричную трубу и высоко пускает белый толстый дым. Дым поднимается до солнца и лезет тому в глаза. Солнце отворачивается, чихает, так что жёлтые и серые пятна прыгают по стенам и в комнате по столу на глазах у удивленного зеркала — становится пасмурно.

Тогда Тили-Бом гасит свою толстую трубку, а закуривает поздно вечером, когда солнца нет на небе и все спят: деревья, положив листья на сучья, ветер, раздувая коричневые ноздри и даже ворчливые ворота.

Прямо за воротами начинается улица Ленивых Кошек. Кошек с острыми чуткими ушами и ленивым мохнатым хвостом.

Кошки всю ночь разматывают тонкие неслышные клубки следов. У каждой кошки свой клубок: у белой — белый, у пятнистой как тетрадка неряхи — пятнистый. Катит и мурлычет себе под нос — за угол, по лестнице, на чердак, потом на крышу. Оттуда — прыг на толстое облако, неосторожно опустившееся слишком низко. Ну, а в туче-горе можно наловить мышей-звёзд, притаиться и подождать пока одна из них не выглянет из под края тучи. Вот почему днём никогда не видно звезд — боятся нос высунуть, если даже ночью это так опасно.

Днём кошачьи клубки можно найти в самых неожиданных местах: в водосточной трубе, на дереве, даже на луне, на которой они успели наследить пока она умывалась в луже.

Днем кошки любят бывать на крышах. Где рядом небо свисает до самой земли и громко полощет испуганное белое бельё на кривых верёвках, большую простыню, похожую на белого воздушного змея, разрисованные гибкие полотенца, рубашку, что машет рукавами так сильно, что кажется будто она дирижирует оркестром; сердит строгую бумагу в серебристой урне и распутывает волосы из тугого узла.

А если выдернуть большой жёлтый гвоздь солнца за блестящую шляпку, то небо вспорхнет с места точно как полотенце с бельевой веревки, станет бродячее и бестолковое как ветер, что подглядывает в ночные занавешенные окна, а днем гоняет веселые пустые банки-барабаны.

Вечером улицу Ленивых Кошек запирают на Синюю Дверь.

День стекает по трубам, оставляя на них яркие блестящие крошки, расклеивает красные важные окна на всех дома и уходит за Синюю Дверь. До утра улицу сторожит Ночь.

Она спускается в чёрном длинном платье по крутой деревянной лестнице из-под самой крыши и держит в одной руке три больших цветка с розовыми изогнутыми лепестками, а в другой — высокую теплую свечу на прозрачном, сделанном изо льда подсвечнике. И, когда спускается, чуть набок держит голову с густыми чёрными волосами, которые пахнут большими ночными звёздами.

Рядом семенит Хитрый Хранитель Ночи. Переступает на гибких стройных лапах, несёт Ключ от клетки.

Большая сильная птица бьет крыльями в клетке.

А на развороте крыльев выткано по яркой звезде.

Когда Ключ, скрипнув в скважине, повернется на два

оборота и откроется дверца, птица бесшумно вылетит и синей тревожной тенью заскользит над городом, роняя с высоты большие лохматые перья. А если прокричит своим высоким, похожим на человеческий голосом — разбудит.

А отчего проснешься — не поймёшь. Всё так же ровно, с сухим потрескиванием, горит ночь за зашторенным окном. Так же Время катит секунды с чуть слышным перестуком, всё так же спит на стеклянной спине стола плетёная тень ночного дерева. И только незнакомое большое перо опускается под внимательным взглядом фиолетовых ламп, вспыхивая по краям цветными искрами.

А птица мечется среди порозовевших стен, раздувая Костер ночи до жадного гудения так, что желтеют и морщатся листья от жара, жухнет трава на земле и утром долго остывает небо, исходит теплом, накаляя лениво поднимающееся Солнце.

Такими ночами, когда ярко видна низкая больная Луна над самыми крышами, и вырастают на длинных стеблях яркие фонари-одуванчики и беснуются вихри звезд, на непрочные карнизы и нечищенные пожарные лестницы осторожно выходят из слепых, без стекол, чердачных ходов Трубачи в чёрных высоких цилиндрах. В рукавах они прячут горячие трубы. Они долго всматриваются в ночное пламя немигающими глазами и, когда уснет последнее окно, высоким чистым звуком, не спугнув спящих голубей ни осторожных гибких кошек, не прикоснувшись к чутким ночным листьям, похожим на спящую на дереве птичью стаю — трубят. И под эти звуки растёт ночная трава, тает глупая память, отступает больничная забота.

Если идти по этой улице и считать дома, то седьмой дом, четырёхэтажный и жёлтый, покажется самым старым и некрасивым. Его когда-то новая красная шляпа выгорела, а стены наоборот потемнели. Осенью он ворчит простуженным голосом и кашляет в железные трубы, что растут на стенах и которые глупый дождь каждый раз примеряет на ноги, гремит, недовольно осматривая со всех сторон и шевелит при этом мокрыми голыми пальцами.

В этом доме по улице Ленивых Кошек живёт Время. К нему можно зайти в гости прямо с улицы — через широкий подоконник-ступеньку, отдёрнув занавеску-паутину.

Там же в комнате на четвероногом столике в чёрном

скворечнике живет Телефон. Поднимешь трубку — скворчит недовольным голосом.

Каждый час Время узнает по Телефону точное время и поправляет свои усы-стрелки.

Прислушайся… Часы всё время что-то шепчут.Это из них выкатываются, как из кармана фокусника, зеленые кружки, треугольники; кувыркаются, хлопают в ладони "тик-так, тик-так", бегут к краю стола, слазят цепочкой на пол, пробираются по ковру — разноцветному густому лесу, к окну, выпрыгивают наружу и бегут плавать по лужам на листьях и щепках.

Вечером Время собирает их в большие кульки из плотной гладкой бумаги: отдельно кружки, квадраты и треугольники, чтобы снова засыпать в Часы. В большие настенные помещается целый кулёк, а в маленькие наручные — пол-жмени.

Если положить Часы в коробку и открыть через день, то они будут стоять. Ведь Время не сможет их найти! Вот почему Часы ставят на видное место и даже делают звонок.

У Времени есть четыре колокольчика.

День — пузатый, величиной с большую чайную чашку с надутыми щёками, из которой в нужное время пьют чай с вишнёвым вареньем, собирая косточки на блюдце. И голос у него такой же — громкий и пузатый.

Вечер — тусклый колокольчик на синей ленте.

Когда Время звонит в него, все прислушиваются: Ветер, приложив ухо к водосточной трубе; Солнце перестает качаться в связанных из синих ниток качелях и наклоняется к самой крыше, чтобы лучше слышать. А вечно недовольные ворота скрипуче вздыхают — "вот и вечер". Значит скоро закроют улицу на Синюю Дверь...

А вот Ночь Время звонит совсем тихо и этот звон слышит только чуткая река, бессонное ночное небо, что накрыло город плотным плащом, да глубокая спокойная трава.

Но зато, когда ночь проходит, Время звонит громко и ясно в четвертый колокольчик — Утро. От этого звонка первой просыпается буква "Ш". Ещё сонная буква "Ш" идёт по улице и ведёт за собой Рассвет — длинную таксу с белым животоми черным блестящим носом-пуговицей. Такса часто стучит лапами по асфальту и лает на всех сонных и ленивых.

Потом поднимается Солнце, раздвинув облака.

Заходит в каждый дом в своем розовом лёгком платье, проводит ладонью по стеклу — и в окна летят брызги душистого свежего света и все дома, и вся улица кажутся вымытыми в большой белой ванне с мылом. И все говорят — "вот и наступил новый день...".

На этой улице когда-то я жил. В доме меня знали все: скрипучие Двери, шустрые мыши и даже пауки, которые живут под крылом у Крыши. Вечером они стягивают за длинную нитку Солнце, связанное из пряжи — из красных, жёлтых и белых ниток, и распускают на отдельные нити. Потом скатывают в маленькие клубки и разносят по углам, где целую неделю замачивают в лунном свете до блеска; иначе не станет петь ловчая сеть заманчивую мелодию. Как только начинает темнеть, пауки расходятся по углам и вяжут ловчую сеть, тонкую как цветочный запах, часто перебирая лапками.

Самой интересной в доме была Лестница.

Когда усаживался около выгоревшей стены Дождь, а худые бледные тени выходили из-за дверей, Лестница рассказывала своим скрипучим голосом всякие небылицы и былицы.

Былица первая. Мальчик и Страх.

Утром спелое Солнце аппетитно раскачивается совсем близко от земли и, если сильно захотеть, и — ботинки в сторону, оттолкнуться с разбега от холодной земли так, что покатятся, запрыгают мелкие неправильные камешки, то можно допрыгнуть почти до самого солнца, выше стен, в нишах которых дремлют большие, старые, никому не нужные Вазы. И даже выше Крыши, на которой греется лестница-ящерица, изогнув коричневое туловище.

Такое Утро похоже на настоящий большой "секрет" — разноцветные стекляшки, фантики в земле под оконным осколком. Снимешь землю осторожно — сначала в середине, а дальше к краю: проступит кусочек сказочно красивого мира.

Вот таким высоким разноцветным Утром затрубил Трубач громким жёлтым голосом. Тревожный голос стучится в зелёные Двери, забирается под самое небо, выше голубей, купающихся в светлых воздушных брызгах и — прыгает по гулким крышам. А крыши — красные, жестяные — домиком, белые — аккуратным прямоугольником и старые черепичные в жёлтых заплатках, хохочут все сильнее и сильнее.

В это время по пустой, ещё не согревшейся улице бежал мальчик. Красные в дырочках сандалики звенели, ударяясь о сонный асфальт так, что было больно пяткам, а Звон далеко отскакивал и долго катился следом. За рубашку мальчика зацепился Ветер и колется через выгоревшие крупные фиолетовые горошины, студит голову и не отстает как ни отмахивайся.

Мальчик не оборачивался, ведь за спиной бежал, нога в ногу — рыжий Страх. Когда входишь в пустую гулкую комнату, он сразу вышагивает откуда-то из-за двери и становится сзади. Если петь, громко топать, Страх тоже боится. Но прислушаешься — ходит в соседней комнате. Вот скрипнул пол, вот он коснулся шкаф и зазвенела тонкая чашка-колокольчик, а побежишь — сразу за спину и, кажется, дотрагивается длинными узкими холодными пальцами — вот около лопатки, вот дёрнул за рукав...

Улица отставала. Удивлённо изгибались брови-карнизы на домах. Даже Эхо отзывалось сзади уже еле слышным голосом. Дома быстро росли под гору, к реке. Окна на них поднимались всё выше, покачиваясь узорчатыми занавесками, похожими на деревья в зимнем парке после спокойного и торжественного снегопада.

"А мальчик убежал, а мальчик убежал", — скрипели старые испорченные ворота, важные и недобрые: "куда идёш-ш-ш?" всем прохожим… А их тёмная негнущаяся тень вечно валяется на дороге. Зимой Ворота кутаются в белый мохнатый шарф так, что даже носа не видно. Голос становится гнусавым и тихим, будто они говорят через вату. А осенью, когда прилетевший северный ветер заплетает дождевые нити в блестящие косы, когда последние нерешительные листья, зажмурившись, подставляют свои слабые крылья ветру и летят через озябшие лужи и сгорбившуюся траву, Ворота ночами напролёт выспрашивают у ветра про страны, где рождаются все эти толстобрюхие низкие тучи, где растут такие сильные холодные ветры. Так что не заснуть от их скрипа.

— "А мальчик убежал...". Эти скрипучие длинные звуки ползут вдоль фиолетово-синих снизу стен, навалившихся животом на серый каменный бок тротуара, лезут под ноги, тягут вверх узкие слепые мордочки.

— "Куда ты, мальчик?", спросило прозрачное Утро ласковым спокойным голосом.

Прозрачное — потому что ещё не жгли листья,

тонкие и неживые от безлунных сентябрьских ночей,

когда ветер гладит кору прохладными ладонями,

раздувает паутину ветвей и, кажется, чуть поскрипывая на зелёной волне, за белой, выступающей в беспокойную улицу оградой, стоят корабли с апельсиновыми парусами...

И листья лежали золотистыми обёртками прошедшего Лета, что живёт в каждом стеклянном клочке света и в каждом дереве-факеле под прилетевшим издалека ветром. Может с севера, от укрытых ледяным мхом озёр, где живут белые как белое северное солнце лебеди, а может из пустыни — желтого блюда в верблюжьих дорогах-рисунках. Ведь кончилось Лето. Вот почему плачут деревья жёлтыми брызгами-листьями.

— "Я потерял свою Улицу!", крикнул мальчик в сложенные у рта ладони, запрокинув голову до боли у прижавшихся вместе лопаток.

— "А какая она, твоя Улица?"

— "Там живёт Сухое Дерево..."

Во дворе живёт Сухое Дерево. Листья давно уже не прилетают к нему весной и солнце перестало дарить ему большую синюю Тень, тонкую и лёгкую. И теперь дерево щурится, когда День выкатывает утреннее, только что сделанное солнце и ярко бьёт в него белыми, закасанными до локтей, руками. А когда День закатывает солнце по крышам домов с зажмурившимися от щекотки окнами, морщины Дерева собираются около глаз и кажется — вот засмеётся и зашевелит длинными белыми сухими усами-прутьями. Или заплачет...

— "Вот как. Тогда мы обязательно найдем твою Улицу. Иди за мной."

Вот и вся история. Потому что мальчик нашёл свою Улицу и дальше не интересно.

Былица вторая. Где живёт Лето?

Это случилось осенью, когда Время стало очень рано звонить Вечер, а небо поднялось очень высоко, подальше от остывшей земли.

А вот Солнце наоборот больше не боится обжечь о крыши босые пятки и опустилось пониже, стало разгуливать по крышам и заглядывать в трубы, что вечно гудят, потому что держат во рту букву "У". Потом Солнце перебирается на соседнюю улицу, потом за длинношеею реку, потом за простуженный Парк, что стучит от холода ветками— зубами. Больше всех рад осени дым. Чуть стемнеет — растекается вдоль парковых дорожек, выходит на улицу, полную озабоченных машин, потом поднимается вверх, где высоко над землёй летят птицы, широко машут крыльями, и где в чистом воздухе совсем близко дрожат звезды, а осенняя ночь кружит над городом и, скатав из звёздного снега Луну, подбрасывает её так, что искры-звёзды снова разлетаются во все стороны, прилипают к небу, ложатся на скамейки инеем и утром у дома оказываются белые усы-карнизы, а у присевших скамеек — белые коленки.

В то утро Солнце проспало и злой осенний дождь смеялся и плясал на блестящем тротуаре, плющил мокрый нос, заглядывая в окна, барабанил мелким круглым кулачком по трубам и даже — двигал ушами как это умел делать пони в парке.

Пони возил раскрашенную весёлыми красками повозку, любил зимой грызть прозрачные сосульки и в его коричневых глазах отражались коричневые деревья, коричневые домики и коричневые люди. Впрочем, пони давно нет и не слышно теперь ни одного "цок-цок" маленькими копытами по дорожке между каруселей и игрушечных домиков.

Этим Утром, когда деревья вымокли до последней ветки, а дома до последней черепицы, мальчик подумал: "А куда улетает каждый год Лето на крыльях-паутинках?". Ведь все так любят Лето и, когда оно уходит, за ним летят птицы, тёплый ветер и даже листья, которые совсем плохо летают. И как позвать Лето обратно?

Мальчик спросил Ворону, сидевшую себе на ветке дерева:

— "Вы не знаете, где живет Лето?"

— "Зачем мне знать?", удивилась Ворона и возмущённо защелкала чёрным лакированным клювом, — "я и без него прекрасно обхожусь".

После этого она ещё раз звонко щёлкнула клювом, строго скользнула по мальчику чёрным глазом и улетела, поджав лапы.

— "Наверно звёзды знают. где живёт Лето. Им с высоты виден каждый уголок", подумал тогда мальчик и попросил прохожего:

— "Подсадите, пожалуйста, до вон той звезды."

— "Что за чепуха, малыш!? Я видел звезды совсем близко. Ну, как твои ботинки… Это просто немытые бутылки, а внутри — электрические лампочки. И больше ничего. А зачем, скажи, тебе звезда?". Он затряс головой будто хотел, чтобы она отвалилась и протянул руку к уху мальчика:

— "Я тебя узнал! Это ты бросаешь в окна камни! А ну покажи карманы!"

Эти слова прилипли к рукавам. Хотелось стряхнуть их на землю.

— "Слуги мои!"

— "Мы здесь!" — откликнулись измазанные темнотой подворотни и облупившиеся заборы, хлопнули локтями по грязным бокам, замотали обрубленными куцыми хвостами.

— "Взять его!"

Заплясали фонари в длинных жёлтых платьях, защёлкали пальцами у самых ушей, дружно запели "чавэла".

— "В Чёрную Книгу его!"

И огромная Чёрная Книга развернулась гармошкой, а в каждом развороте по Чёрной Птице, в клюве — по светящемуся Шару.

— "В Черную Яму его!"

И Чёрная Яма зашамкала беззубым осыпающимся ртом.

Мальчик побежал по ночной, выкрашенной в темно-коричневый цвет, улице и ему казалось, что все на него смотрят. Дома только делаю вид что спят, а как только он пробежит — открывают глаза-окна и смотрят; даже видно как они притворяются и как подрагивает штора-ресница на втором этаже. Ветер стоит за углом и прячет дыхание, но все равно слышен шорох. Луна то спрячется, то выглянет краем лица и заблестит, засияет круглый, как окошко в самолёте, глаз.

Мальчик даже почувствовал как эти взгляды приклеиваются к спине. Кажется вся рубашка стала глазастой — в серых и жёлтых открытых глазах. Так что, когда он прибежал домой, то первым делом потёрся спиной о батарею.

Ночью плохо спалось. Как известно, сны получаются от скрипок: крепкие и долгие — от черных лакированных, а легкие дневные — от белых. А бывает не разберёшь какой сон видел. Это когда играют сразу на обеих: на одной кто-то в строгом, застёгнутом на одну пуговицу фраке, а на другой — клоун в клетчатых штанах и курносых башмаках. Он приплясывает и все время роняет помятый котелок, но тут же, ловко подцепив носком башмака, возвращает на голову. А скрипка у него точно котёнок: гриф — хвост, колки — шесть белых ушей. Вот такой ушастый котёнок! В ту ночь играла черная скрипка...

Утром мальчик быстро собрался и пошел на небо.

Завернув за угол дома, и сейчас можно увидеть начало каменной лестницы, от которой осталось только пять самых первых ступенек.

А когда-то она доставала до самого неба.

Ступишь на неё — каждый шаг выпевает ноту: до, ре, ми и дальше… Первые ступени — широкие. И гудят они низко и толсто. А вот когда заберёшься повыше, откуда камень летит до земли целый день, видна старая отставшая голубая краска на небе и слышно как гудят внутри солнца пчёлы, звенят как колокольчики...

Вообще-то на лестнице были всякие ступени. Были ступеньки-фантазёрки. Как ступишь — охота смотреть по сторонам. На них обязательно споткнёшься и ушибёшь колено — зажжётся пятно — красное как глаз у светофора. Была одна ступень, на которой тянуло отвинтить голову слева-направо и заглянуть внутрь — что там?

На ленивой ступеньке можно было стоять столько, что даже самая медлительная черепаха успеет доползти до края земли и свалиться на спину кита, что держит землю на плаву.

Чёрные ступени надо было переступать. Говорили, как наступишь — где-то победит кривда.

Вверху лестница касалась облака. Когда мальчик забрался наверх, то увидел — четверо великанов упираются, мнут облако как манную кашу и держат четыре Ветра — северный, южный, западный и восточный.

— "Зачем вы это делаете?!", крикнул мальчик.

— "Надо, чтобы для каждого времени года был свой ветер. Иначе зимой южный ветер-лакомка съест весь снег и слижет все сосульки, а летом совсем ненужно прискачет на северном ветре Метель, держась за его перепончатую шею и залепит траву и деревья снегом"

Ветры барахтались в облачной пене и гудели как осы.

— "Я помогу вам!"

— "Не надо.Мы справимся, Может тебе чем-нибудь помочь?"

— "Да. Уже осень и южному ветру пора лететь за прошедшим летом. Пусть передаст — мы все будем ждать лето. Пусть возвращается скорее!"

Вот и эта былица кончилась. А лето в тот раз наступило так рано, что такого не припомнило ни одно старое дерево, ни один старый дом.

Былица третья. Девочка, любившая дождь.

На самом краю улицы до сих пор стоит двухэтажный дом с пузатыми толстогубыми колоннами. Раньше к нему часто приходил старик в шляпе и застёгнутом на все пуговицы пальто. Он становился рядом с пузатыми колоннами — в руке аккуратная фигурная скрипка, а у ног — собака с пушистым бантом на шее. Старик водил смычком по струнам, собака поднимала в такт то левую, то правую лапу, длинное пальто изгибалось, даже дом подпрыгивал и наклонялся, улыбаясь всеми трещинами и щелями. И все, кто ни услышит, останавливались и смотрели на тонкую скрипку, старую шляпу и учёную собаку. А пока он играл, на улице становилось светло, так что надо было крепко жмуриться, а за домом шумело море.

Вот в таком доме когда-то жила девочка, любившая дождь.

Каждый раз, когда шел дождь, она выбегала на улицу, высоко подбрасывала обруч и кричала: "Красный, жёлтый, голубой!". И обруч становился трёхцветным. Девочка смеялась и плясала под дождем, обруч вертелся в воздухе, падал, снова взлетал и все люди говорили: "Какая красивая радуга". А девочка сердилась: "Это же обруч! Это мой обруч!". И это подтверждали скрипучие ворота, старая, вся в трещинах-морщинах дверь и стройная серебристая урна: "Да, конечно, это обруч. Какие странные люди. Они думают, что это радуга".

Однажды Дождь, завёрнутый в голубую шипучую бумагу, забыли на мокром асфальте. Дождь выбрался наружу и пошёл вдоль улицы, подпрыгивая на ступеньках. Закатился в парк и заснул в высокой траве.

А девочка собирала цветы в парке и, когда увидела Дождь, тихо, чтобы не разбудить, прошла мимо. Но потом испугалась, что тот простудится, вернулась и разбудила: "Дождик, вставай. Ты можешь заболеть от мокрой травы и холодной земли".

— "Что ты, я же теплый дождь. Солнце держит меня в ладонях и ждёт пока я не согреюсь, а потом бросает вниз. А само смотрит как капли опускаются на невидимых разноцветных парашютах и дует на капли так, что щёки раздуваются и розовеют. А люди удивляются: "Слепой дождь! Он ничего не видит. Разве может идти дождь, когда светит солнце?" А я иду себе, задеваю прохожих, которые почему-то прячутся, бегут, прикрыв газетами голову. Тротуар становится весь в пятнах от злости, а деревьям наоборот весело — машут листьями, сбрасывают капли."

Пока они говорили, подошёл Скрипач и заиграл так старательно, что даже высунул язык. Девочка слушала, и дождь слушал, уткнувшись мокрым носом в её плечо. Девочка слушала так внимательно, что боялась пошевелить холодными пальцами в промокших ботинках. А когда Скрипач кончил играть и аккуратно, чтобы не замочить длинные, похожие на ласточкин хвост, полы фрака, поклонился — стало тихо — слышно было как дышат на ветках листья.

— "Здорово играл! — сказал Дождь, — ну я пошёл дальше."

А девочка долго дула, чтобы согреть, на пальцы пока не закружилась голова и побежала рассказывать. Но никто не хотел слушать.

— "Ты просто вымокла, — проскрипел взрослый тополь, — беги домой, а то простудишься".

— "Я не хочу домой!"

Она искала кого-нибудь, кто бы ей поверил, но всех беспокоили только мокрые волосы и платье, все боялись что её продует ветром. А собаки и птицы не понимали человеческого языка.

Никто не знал, что девочка дружила с ветрами. Со всеми ветрами: с весенним, что приносят каждый год грачи, сбившись в стаю, чтобы легче было нести; с осенним, что ночует за рекой, устав догонять перелётных птиц; с летним, что гогочет и играет на широких шелковых тучах; и даже с зимним, что любит плавать в снежной реке, расталкивая снежинки, шумно набрав много воздуха, фыркает и ныряет до самой земли.

А однажды прилетел странный ветер. Он звенел в стеклах и, казалось, много маленьких смешных человечков, похожих на букву "я", семенили короткими ножками как утята, мешали друг другу, испуганно шептались — "балабоко-луп-луп-балабоко". А ветер бегал вокруг, свистел в железную трубу на стене. Человечки пугались, все вместе поворачивали, больно сталкиваясь, бежали назад, маленькие и беззащитные.

— "Перестань сейчас же!" — рассердилась девочка и топнула ногой. Ветер подбежал к ней, стал щипать за щёки, дергать за волосы и насыпал в глаза целую жменю пыли. А девочка забежала в дом и крепко держала от ветра дверь за ручку.

— "Какой странный ветер" — подумала она.

Обычно ветры такие добрые. Любят праздники с розовощёкими, совершенно лысыми шарами, а ещё больше — длинные пушистые волосы, шарфы и флаги, разгуливающие нараспашку. Ветер очень похож на птицу. Когда ложится вечером спать — перебирает клювом перья. А кажется — шелестят листья на дереве. Но когда злится — бьёт крыльями по воде. Поднимаются волны — на их гребни садится белая пена. А в хорошем настроении бегает наперегонки с березами, что пустились под гору наперегонки, расплескав зелёные косы и, устав, прячется под сухими лапкам репейника, что вырос, колючий, на пустыре.

Так девочка и осталась одна под дождем. Мимо быстро шагали, почти бежали прохожие. А она держала руки ладонями кверху и ждала пока дождь не насыпет горку прозрачного блестящего дождевого песка и, высыпая понемногу, рисовала на асфальте траву, цветы, дом. Из рисунков на самом деле вырастала трава, цветы, а из трубы на домике шел кудрявый, настолько похожий на козлёнка дым, что даже говорил "бе-е-е". Из травы вылетали нарисованные чудо-птицы: два крыла — ресницы, а посредине самый настоящий глаз, жёлтый или зелёный, каких у людей не бывают — какой получится. И такой большой, что на него хотелось дунуть как на одуванчик. Птицы-глаза садились на нарисованные деревья и те становились

глазастыми, часто моргали, будто в них попала пыль. А одна глаз-птица села на солнце. Но, как назло, ветер перетаскивал старую тучу, нагнал по всему небу пыли и от этого солнце заревело — полил дождь.

По улице как раз шел Скрипач. Он не торопился, потому что скрипачи дружат с дождём. Дождь ведь тоже музыкант — стоит только оставить под дождем

барабан, как дождь готов стучать в него день и ночь. А, если инструментов нет, стучит по водосточным трубам, играет на струнах-проводах, барабанит по стёклам.

— "Что ты делаешь, девочка?"

— "Собираю дождь"

— "Разве та собирают дождь? Поверни ладони! Это только кажется, что дождь падает сверху. Он растёт из земли как растет всё на свете. Он такой высокий, что упирается в небо. Вот и кажется, что он приходит сверху. На верхушках дождя распускаются огромные темно-лиловые цветы. Их называют тучами, оттого что они толстые и тучные. Посмотри внимательно пасмурной ночью: ветер гонит по небу лохматые, сделанные из шерсти тучи. Они задевают луну — большой, налитый доверху молоком шар. Луна раскачивается и капли разливаются по тучам. Тучи тянут морды кверху, ловят белые капли. Посмотри ночью как бредут тучи, качая гладким брюхом. Звёзды осыпаются по крутым бокам и превращаются в обычную пыль, которую утром дворники сметут с тротуаров".

Девочка и Скрипач пошли под дождём рядом. На этом былица кончилась.

Былица четвертая. Девочка и Скрипач.

Девочка и Скрипач шли по улице. Скрипач насвистывал песенки, а ветер гнал их вдоль улицы, заметал в угол и собирал в большую кучу.

Было светло. Потому что обрезали тополя и, казалось, на срезах горят яркие лампы. Или — что деревья смеются, показывая белые красивые зубы. А смеются они оттого, что стали похожи на японские иероглифы и разговаривать стали по-японски и никак не могли понять друг друга.

Девочка и Скрипач завернули за угол и по пожарной лестнице поднялись на крышу дома, где на чердаке жил Скрипач и откуда начинается солнечная

горка. По ней каждый вечер съезжает солнце. Летом докатывается до Жёлтого Дома, осенью до Зубчатых Башенок, а зимой останавливается не доехав

даже до Чёрной Трубы, красное от стыда что так мало прокатилось.

— "Почему у тебя так холодно в комнате, Скрипач?"

— "Потому что я люблю звонкие, чистые как снег и твердые как лёд, звуки. Ведь когда жарко, они лениво стекают по грифу и вся скрипка мокрая хоть выжимай"

— "Слушай, Скрипач — давай сделаем Воздушного Змея. Пусть летает"

— "Воздушные Змеи не летают по-настоящему как птицы или облака"

— "Но, если отпустить нитку, он же полетит не хуже птицы!"

— "Это только кажется, что нитка мешает Змею летать. Без неё он упадет на землю"

— "Но ведь это так интересно — сделать Воздушного Змея с лицом в разноцветных полосках как у индейского вождя. А название совсем неправильное. Никакой не Змей, а Птица, у которой под тонкой бумажной кожей есть маленькое доброе сердце. Посмотри — и солнце как воздушный змей летает по всему небу. Или листик — зеленой змейкой крутит шеей как хочет и пляшет на одной ноге. Всё вокруг похоже на воздушных змеев: небо — голубой из тонкой бумаги, солнце — из плотной жёлтой, летает себе целый день, дождевое облако — из тетрадки в косую линейку, крыши — из красного картона, ну и каждый листок, я уже говорила — зелёный воздушный змейчик"

— "Я не умею делать воздушных змеев. Давай лучше я тебе что-нибудь расскажу. Слушай: утром Солнце продирается через упрямые кусты, сопит и недовольно крутит огромным красным глазом. Но выберется наверх — добреет и только выдёргивает колючки и занозы, от которых казалось что не солнце вскарабкалось на небо, а на самом верху вырос жёлтый цветок..."

— "Нет, лучше расскажи, что было сегодня ночью, ведь ты не спишь ночами"

— "Что было сегодня ночью? Ах, да — сегодня ночью плясали костры, распустив по ветру рыжие волосы. Размахивали загорелыми бронзовыми руками,

дышали жарко и часто. А потом долго шуршали на ночлег, подгребали листья и сучья, накрывались черным как уголь ночным одеялом. И утром на месте костров выросли крупные рыжие одуванчики и утренний ветер старался сдуть с них парашютики. Но один одуванчик все равно остался. Он вырос до самой верхушки неба и называется — Солнце"

— "А тебе не страшно ночью?"

— "Что ты. Ночь только издалека — страшная старуха в черном платке. Глаза у нее совсем молодые. Когда смеётся — блестят угольками. А самыми холодными и темными ночами, когда шаги шепчут за спиной — "шёл-нашёл, шлёп-шлёп", происходят самые интересные вещи. Такими ночами в белых от лунного холода лесах, раскинув иголки неряшливой портнихи-сосны, из земли пробивается диковинный росток и — распускается. Расчёсывает длинные смолистые волосы и оказывается девчонкой с огромными глазами. Но сколько в них ни смотри — ничего не увидишь кроме сосен с отмороженными носами-шишками. А утром покажется, что прокатился лунный обруч и оставил до краёв полный брызг и света глубокий след"

А дальше не помню. Когда вспомню — доскажу.

Былица пятая. Бессонница.

Однажды, только собрались спать, с потолка хлынул свет. И всё затопил! Так что тапки плавали под самым потолком. Их пришлось ловить сачком как каких-нибудь диких бабочек-капустниц.

Открыли все форточки. Свет булькал, заворачивался кульком и утянул за собой весь Сон и, вдобавок, все Время, что соткали в углу часы. До утра никто не смог уснуть.

— "Бессонница замучила..."

— "Причём тут Бессонница? Это сосед сверху во всём виноват. Вечером не гасит свет, вот и тонем который раз"

— "Завтра же пойду поговорю"

— "Да ладно. Свет — не вода. Следов не остаётся"

Вот как получилось! А ещё вспомнилось: зимой видел как Утро тащило солнце из земли. Солнце подавалось неохотно, похожее на поросёнка с маленькими розовыми ушами. Утро позвало на помощь День. И вдвоем, наконец, вытянули его за рыжий чуб. Смели налипшую на румяную кожицу землю, даже сдули пыль. А вечером — съели, разломив по-честному, пополам.

В другой раз, уже весной, приковылял на луг зелёный медвежонок. Весь в зелёном мёде. Целый день перекатывался с боку на бок, тёрся спиной о деревья и скоро весь луг оказался зелёным от мёда, а деревья зелёными от медвежьей шерсти. И назавтра началось лето...

Былица шестая. Котята из костра.

Развели костер. Сели кругом. Стали дуть. Из костра выкатились три котёнка и полезли назад в огонь. Двоих успели схватить — "лови третьего!"...

Третий, подставляя лапы и живот тёплому воздуху костра — только блеснули яркие пуговичные глаза, как большой пушистый клок пепла вспорхнул в близоруко наклонившееся носом чуть не до костра ночное небо. Двое других котят остались...

— "Надо покормить — вырастут летающие кошки"

— "А может эти — обыкновенные?"

— "Ну да. Тоже скажешь. Все видели как они выползли из огня. И еще музыка играла. Надо спросить у Ленки — она всех классиков знает"

— "Всех знает, а "чижика-пыжика" не сыграет!"

— "У них "чижиков" не учат..."

По дороге нашли оторванную в длину тряпку. Сама по-себе тряпка всегда ленивая и сонная. Но, если привязать к палке — выйдет знамя, тяжёлое от пойманного ветра. Так что трудно держать, когда он громко хлопает своим широким крылом.

Дома от рук долго пахло дымом, а холод до самого сна выкарабкивался из-под побелевших костяшек и щекоткой стекал вниз, шипел как жареный и исчезал не долетев до пола.

— "Опять больного кота принес?"

— "Ну хоть покормить..."

— "Дай, пусть в коридоре поест"

Котёнок отдан серой лестнице вместе с ярким, будто только что раскрашенным акварельной краской, кусочком колбасы.

Лестница приподняла теплое крыло-батарею, отодвинула перила — сложенные впятеро жилистые красные лапы, и приняла котенка на ночь.

Всю ночь катались на двери туда-сюда сквозняки и пугала комариные стаи жёлтохвостая лампа, висящая ногой к потолку. Всю ночь спали, забыв даже снять очки, окна… И утром никто не смог ответить, куда делся котенок. Только нашлась на горбатой ступеньке холодная рыжая головешка.

А третий котенок никуда не делся. Вырос и полюбил дым и холод. Холод — это ночь, а дым — это костер.

Все просто. Дым и холод любят рыжих котят.

Это сейчас ясно. А тогда мальчик не знал такой простой вещи. Это не значит, что он был глупый. Он знал… Я сейчас перечислю. Что есть чёрные и белые книги. Белые из тополиного пуха, а чёрные из хлебных корок. Что дым нарочно одевается в лохмотья, чтобы его никто не узнал, и пляшет на крышах. Что у каждого месяца в году свой

любимый запах. Например у августа — запах крепкого красного яблока на белом подоконнике. У июля — тёплой пыли после глупого солнечного дождя. У июня — густой щекотной травы. Апрель пахнет осыпавшимися липовыми почками. Май пахнет надутым воздушным шариком. Декабрь — ледяной коркой, над которой летает ледяной ветер. Что самое большое на свете — ладонь. Ею можно запросто закрыть всё вокруг. В ладонь можно

поймать даже небо, если зачерпнуть его из лужи, когда оно будет купаться. Ладонью можно словить ветер! Надо только сложить ладони вместе — ведь ветер очень быстрый и ловкий. Ладонь может стать тучей. И, если зачерпнуть воды и стряхнуть на землю — это будет дождь. А если ладонь приложить к уху — слышно как шумит море о чём не разобрать. Ну а если положить в ладонь орех, то получится, что в руке поместилось целое будущее дерево. Что почтовые марки делают из сухих апельсиновых корок.

Что, если взять осколок стекла и посмотреть — все оживет и скамейки окажутся разными. Вот скамейки-лягушки — их даже красят в зеленый цвет. А вот скамейки-тигрята — тех красят полосками: красная — белая, красная — белая. Есть как грибы-мухоморы — все в белых точках. Эти сладкие белые точки любит ветер и лижет когда никто не видит. Есть даже скамейки-поросята — очень грязные.

Кстати, и двери бывают очень разные — добрые и злые, языкастые. А заборы бывают клыкастые и с веселой щербинкой. Вобщем, всё кругом разное...

Мальчик даже знал такую хитрость: если на Новый Год рано лечь спать, то Новый Год подумает, что никого нет, раз на звонок не открывают, и не сможет зайти. Так и останешься на год младше, чем все одноклассники!

Я всё наврал.

Вот и надоело врать. Всё, что я напридумывал, на самом дел никогда не бывает.Если не считать того, что в солнце живут пчёлы, а деревья умеют говорить на японском языке. Это самая настоящая правда! А то ведь можно напридумывать тысячу всяких небылиц. Например, что рыбы-щуки получаются от упавшего в реку репейника...

Но этому все равно никто не поверит.

Ну а то, что что фонари танцуют как цыгане и поют "чавэла", тоже враки. Они поют "ай, романэ". Я сам слышал.

А рыжие котята берутся не из костра, а вырастают из жёлтых опавших листьев.

В общем — я всё наврал!