Каникулы - собачье время

ПОВЕСТЬ

1. В ПРИВОКЗАЛЬНОМ ПАРКЕ

Пахом мельком взглянул на часы. Но от Стаса это не укрылось, и он дернул вверх головой, знак, означающий «сколько там уже натикало? Не пора ли нам пора? Как бы не опоздать?»

— Не волнуйся! Еще целых полчаса. Можно не торопиться!

— И чего он так долго стоит в этой глухомани? В крупных городах постольку не стоял. Плетемся еле-еле.

— Говорили, что бригада меняется, тепловоз другой прицепят. Ну, то сё, пятое-десятое. Ну, ладно тебе! Не парься! Всё лучше, чем в вагоне. Или уже соскучился по вагонным нарам? Или тебе еще не надоели эти морды? Тут все-таки, какая-никакая природа. Свежий воздух. Никого вокруг. Лепота!

Улыбаясь, Пахом театральным жестом показал на корявые клены, плотные заросли акации, высокий бурьян, таивший в себе темноту.

— Ну, да, — согласился Стас. — Пахнет мочой и гнилью.

— Не порть мне лирического настроения, пожалуйста! Давай побудем лириками!

Пахом отшвырнул пустую бутылку в кусты и открыл о край скамейки очередную, и стал медленно потягивать пиво, то и дело запрокидывая голову и шумно вздыхая.

— А пиво клёвое! И воблочка ништяк! У нас такой не найдешь.

— А заметил, сколько здесь озер? Озерный край. И рыбаков сколько!

— Послушай, Стас! А давай назад автостопом? А то один и тот же маршрут дважды… И снова поездом. Еще и в тот же самый вагон билеты продадут. И на те же самые места.

— И с теми же самыми балбесами окажемся рядом, которые будут говорить то же самое.

Они дружно рассмеялись. Чокнулись бутылками.

— Решено, корифан! Отдыхать, так с музыкой. Но вот с деньгами напряг, Пахомушка. Стипендия расстаяла, как дым.

1

— Подколымнем! В наши-то годы!

2. ВСТРЕЧА НА ПОЛЯНЕ

Со стороны перрона донесся стук колес.

— Стас! А там случаем не наш дернулся? Вот будет дорово!

— Сейчас глянем! Подержи-ка мою бутылку! Я махом!

Стас сунул Пахому недопитую бутылку. Пахом поставил ее рядом с собой.

— Смотри сам не вылакай! Я быстренько!

Пахом стал насвистывать незамысловатую мелодию, изредка прикладываясь к горлышку бутылку. Закурил. Стас не возвращался. Ветерок шелестел листвой.

— Блин! Что он там?

Пахом заметно занервничал. Неужели без него уехал? Запрыгнул в уходящий поезд. Нет, Стас так не сделает. Друга он не бросит. Пахом глянул на часы. До отправления оставалось меньше десяти минут. Он допил Стасову бутылку. Забросил пустышку в кусты. И решительно спрыгнул со скамейки. Прошел несколько шагов. Остановился. А вдруг Стас пойдет другой тропинкой, и они разминутся? Как же быть?

— Стас! — крикнул он и прислушался. Тишина.

А может быть, он его ждет на перроне? Ну, что за дела? Пахом еще прошел несколько шагов по тропинке. Опять остановился и опять крикнул. И снова никакого отклика. Куда он подевался?

«Ладно, — решил Пахом. — Ждать уже нет времени!» Он решительно направился вперед и вышел на небольшую полянку. Впереди маячили четыре фигуры, одна была женская. Точнее, девушка. Гоп-компания сразу не понравилась Пахому. Мелькнула даже предательская мысль повернуть назад, пойти к перрону другим путем. Он остановился в нерешительности.

А может, страхи его напрасны. Гуляет молодежь по парку. Чего он боится? Пахом медленно направился к ним. В центре стоял среднего роста паренек лет шестнадцати с большими выпученными глазами и большим носом.

Рядом с ним стоял длинный сухопарый и тоже носатый пацан, рот которого кривился в ухмылке. Он что-то постоянно подпевал, ухал, крякал, не умолкая ни на минуту. Одет он был в джемпер и голубую рубашку.

2

Третий всё время улыбался и поглядывал то на одного, то на другого, как бы стараясь найти у них поддержку или ожидая приказа, который он тотчас же бросится выполнять. Четвертой была девица, низенькая, востроносая, с большими темными очками, которые закрывали половину ее лица, оставляя видимым только маленький тонкогубый рот. «И к чему очки? — подумал Пахом. — Когда никакого солнца нет! Понты кидает местная крутая молодежь. Но нужно держаться поосторожней! Может, обкуренные какие». Девица нажевывала жвачку и тоже кривила тонкие губы. Наверно, у местной молодежи криворотие считается признаком крутости. Глухомань всегда отличается дебилизмом. Пахом оглянулся по сторонам.

3. ДО ТОГО, КАК ВСЁ СЛУЧИЛОСЬ

Какая самая счастливая пора в жизни студента? Да это вам любой скажет! Когда сессия сдана с первого захода. В кассе получена стипуха. Конечно, если вы бюджетник. Упаковал в огромную сумку вещи. А это в основном грязное белье, которое мамка будет отстирывать дня три, пара общих тетрадей с неполным собранием конспектов (типа, будет их перечитывать, как прилежная Маша на каникулах), две-три книжки, которые, как и тетради, ни разу не будут открыты за каникулы, ну, и всякая мелочовка. Посидели по русскому обычаю на чемоданах. Ну, брат, пора в дорогу. А в душе такая звонкая радостная пустота! Я свободен! Только что не поешь! Вот и еще сделан один шаг по лестнице, ведущей вверх к вожделенному диплома и другой самостоятельной неведомой жизни, которая несколько пугает своей непредсказуемостью. Да ладно! Что же о будущем сейчас напрягаться? Оно же всегда так! Предполагаешь одно, а непременно получится иное. Как говорится, загад не бывает богат. Или: хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах. Или: человек полагает, а Бог располагает. Тьфу ты! Пахом чертыхнулся. Что это его так растянуло на русскую народную мудрость! Стареешь, значит, брат. Скоро и ворчать начнешь по любому поводу, а самое главное, без всякого повода. А потом еще и философствовать начнешь! А в твоем возрасте это вредно. Вот выйдешь на заслуженный отдых, окружишь себя доверчивыми наивными внуками и будешь делиться с ними своим богатым жизненным опытом. А пока рановато!

3

Со Стасом они учились на разных факультетах. Стаса тянуло к программированию еще со школьной скамьи. В девятом классе он написал игрушку, не вполне пристойную. А поскольку в школе кабинетная система, то он установил ее на все школьные компьютеры и даже на некоторые личные ноутбуки преподавателей. Вначале учителя удивлялись: чего это ученики все перемены сидят по классам, а не гуляют, где попало, как это заведено с незапамятных времен. Не учебники же они читают? Один из игроков слишком громко включил динамики, чтобы и остальные присутствующие в кабинете знали, какую ступень игры он проходит в данный момент. Учитель зашел в кабинет и его внимание привлекли характерные стоны и вскрики. Первая мысль была самая страшная: неужели кто-то того самое? Сидмин потом ходил по всем кабинетам и удалял срамную игрушку, правда, оставив ее на собственном ноуте. А учителя решили, что эту — как они выражались — «пакость» кто-то скачал из интернета и занес в школу. Пахом же чуть ли не с детсадовских лет привлекали всякие конструкторы, с которыми он возился целыми днями. В школе он стал самым продвинутым роботостроителем. Школьные робо-игрушки он наделял новыми возможностями, чем каждый раз удивлял учительницу математики, которая по совместительству вела и факультатив по робототехнике.

В старших классах они сидели за одной партой, ходили в гости друг к другу, порой кто-нибудь оставался ночевать у друга, если засиживались допоздна. Да и родители не отпускали. Поступили в один и тот же университет, хоть и на разные факультеты, попросили, чтобы их вместе поселили в общаге, ездили туда-сюда, то есть домой и из дома вместе. Интересы у них тоже совпадали. Брали плацкарт, причем выбирали самый дешевый поезд, который останавливался чуть ли не у каждого столба. Подумаешь, потеряешь несколько часов в дороге, зато сэкономишь. Покупали билеты в день отъезда, чтобы не оплачивать предвариловку. И вообще оказалось, что совместное проживание экономней, чем раздельное. Родители им особо помочь не могли. На сэкономленные деньги покупали пиво, которые и потягивали в дороге, беляши и пирожки. Но брать их лучше на остановке, а не в поездном буфете, где всё дороже.

4

Они хотели отправиться на подработку. Какой-то шустрый старшеклассник, которого редко кто видел на занятиях, формировал стройотряд ажно на Шикотан, обещая золотые горы. Девчата пойдут на рыбзавод, пацаны на стройку. Послушали других. Говорили, что этот шустряк поимеет с них хороший навар. Уж он-то точно в накладе не будет. Деньги, что они заработают непосильным трудом, по большей части уйдут на уплату неблизкой дороги. Плюс питание в дороге. Как загорелось, так быстро и потухло. Решили ехать домой. В конце концов, можно подработать и дома. У Пахома была идейка, над которой он хотел покумекать. Кажется, должно получиться что-то неординарное. Уже чертежей и схем было полчемодана. То есть теоретически почти готово. Стас задумал написать новую программку, но для этого нужно было свободное время, которого в универе никогда не бывает в избытке. Поэтому каникул ждали. Притопали на вокзал, отзвонились родителям:

— Всё, мамуля, о'кэй! Скоро посадку объявят. Накрывай поляну!

Выпили по пивку, пожевали резиновых беляшей. Ну, вот и поезд. Хватают объемные сумки и в подземный переход. Вышли точно к своему вагону. Покурили и в вагон. Вперед! Труба зовет! На мамину вкусную стряпню, борщи, салаты, жаренную картошечку. Отъедаться на весь год вперед, отрастить пузцо, которое, как у верблюда, будет кладезем жиров. Валяться в постели до обеда! Никуда не надо спешить, бежать, дергаться. В университетском городке это так изматывает, этот бешенный ритм! В твоей комнатке тишина, если ты сам, конечно, ее не нарушишь, даже слышно, как секундная стрелка настенных часов совершает рывками круг за кругом. Вечерний телевизор, который смотрят родители, не в счет. Вечерами можно устраивать встречи друзей, посидеть где-нибудь, радуя утробу, как в Париже на авеню… да кто ее знает эту авеню! Лепота! А чего еще человеку надо?

5

4. ЧЕТВЕРКА ВЫХОДИТ НА ТРОПУ

Пахом поднял руку над головой и спросил:

— Вы не видели, тут такой парнишка не проходил, повыше меня ростом? В футболке. Светловолосый.

— А чо? — спросил лупоглазый. — Чо он тебе?

— Да с поезда мы. Сейчас отправление. А он ушел и не возвращается. Волнуюсь.

Пахом старался быть дружелюбным и миролюбивым. Он улыбнулся.

— Так вы его видели? — переспросил Пахом. — Или нет?

Вся четверка дружно заржала. Они не смеялись, а именно ржали, громко и отрывисто. «Психи какие-то!» Пахом растерялся. Он не знал, что дальше говорить. А, может, под кайфом?

— Ладно, я пойду ребята! — сказал он. — Поезд должен вот-вот. Я пойду. Пока!

Коротышка, сделав удивленное лицо, спросил:

— Куда пойдешь?

— Ну, я же сказал, что у меня поезд отправляется. Могу опоздать.

— А! — протянул коротышка и насмешливо поглядел на товарищей, потом снова на него. Усмехнулся.

Пахом подошел поближе. Они занимали всю тропинку. Слева и справа стояли стеной непроходимые кусты акации и еще какого-то кустарника с острыми шипами, который вцепится и не отпустит. Через него не пройдешь.

— Я пройду? — спросил Пахом. — Мне туда!

И тут же понял, что его не пропустят. Для них встреча не закончилась, и они не намеревались его никуда пропускать. Стало тоскливо. Но о плохом не хотелось думать.

— Иди! — сказал лупоглазый, который у них был за главного, потому что они то и дело поглядывали на него и ждали, что он скажет.

Заржали. Пахом повернулся и пошел назад. Сдерживал себя, чтобы не побежать.

— Эй, ты! Ты чего?

Пахом не оглядывался. Хотя чувствовал спиной, всеми потрохами, что они идут за ним следом. И кажется, догоняют.

Грязный мат сзади.

6

— Куда пшел? Стоять!

Пахом ускорил шаг. Лоб покрылся испариной. Он быстро вытер пот тыльной стороной ладони. Топот за спиной. Он побежал. Но запнулся о корень, переползавший через тропинку, и растянулся во весь рост, еще и ткнулся лицом в землю. Его больно пнули между лопаток. Наступили на спину.

— И куда мы бежим? Спортсмен что ли? Спринтер?

Удар по голове. Хорошо, что успел закрыть руками голову, понимая, что это самое опасное место. Хотелось уйти под землю.

— В другой стороне вокзал! Тебе же на поезд надо. Чего молчишь? А?

Его опять пнули в бок. Пахом перевернулся набок и подобрал под живот ноги. Поза эмбриона. Самая защищенная.

— Да! На поезд надо. Если он уже не ушел.

— А чего ты побежал в другую сторону. Или ты пьяный или тупой? Чо молчишь?

И опять пнули. Кажется, на этот раз девица, потому что удар был не плоский, а точечный. И небольно.

— Там вокзал! А не там? Чо молчишь? А?

Опять пнули. Но пинали несильно. И Пахом понял, что бить его и калечить они не будут. По крайней мере, пока.

— Перепутал я. Стороны перепутал.

Опять заржали. Ему стало жутко.

— Ты чо, дебил? Чо молчишь? Чо за падло говорить с правильными пацанами, дебил? Чо, дебил? Ну, чо молчишь?

— Да! Дебил! Я дебил.

— А чо тогда развалился, раз дебил? Если дебил, тогда вставай на ноги. Чо боишься что ли? Вставай!

— На поезд мне надо. Я с поезда.

— Вставай! Уйдет твой поезд. Чо лежишь?

Пахом медленно поднялся. Сначала встал на четвереньки, ожидая в любое время удара, потом поднялся на ноги, прикрывая руками пах. И поднял взгляд на своих преследователей. Они стояли спереди и сбоку.

Четверка с любопытством разглядывала его. Он старался не глядеть им в лицо.

7

— У меня нет денег, ребята, с собой. Там в поезде оставил. Давайте я принесу. Я быстро. Там у меня деньги. Я с собой немного брал. Вот пиво купили, попить, пока поезд стоит. А там у меня есть деньги.

Заржали. Долговязый даже стал подражать лошади. У него получалось.

— Иго-го! Иго-го!

От этого лошадиного ржанья другие развеселились еще больше. И тоже стали ржать, как лошади. Иго-го!

4. ЗНАКОМСТВО ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Лупоглазый ткнул его кулаком в грудь. Впрочем, не больно. Довольно хмыкнул.

— У тебя бабла много? А?

— Ну, так есть немного. Издержались на билеты, то се, — проговорил Пахом миролюбивым тоном. — Есть немного.

— Чо студенты? А?

— Ну да, в общем. Так.

Снова ржут. Девица показала оттопыренный большой палец. Этот жест вызвал новый взрыв хохота. Иго-го!

— Значит, ученые? А?

— Да нет! Мы студенты.

— Пасть завали! Я тебе ясно задал вопрос, ученые или нет? А?

Лупоглазый ощерился и заскрипел зубами, потом стал рычать. Другие тоже зарычали. Ррр!

— В какой-то степени. Что-то вроде того…как бы…

Пахом бормотал всякую чушь и оглядывался, но осторожно, чтобы не перехватили его взгляд и не догадались, с какой это он целью оглядывается. Тогда снова начнут бить. Поблизости могла валяться какая-нибудь палка. Да вон же! У самых кустов, в шагах десяти. Теперь как-то надо, не вызывая подозрения, двигаться в эту сторону. Хороший такой толстый сук! Если таким отоварить со всей силой, мало не покажется. Вооруженному уже не будет страшна эта четверка. Только нужно подобраться к палке. Главное не торопиться.

8

— Это… у нас сессия была. Вот сдали! А теперь домой на каникулы, — бормотал Пахом, медленно отступая к кустам, где лежало оружие, которое могло спасти его от этих уродов.

Он подходил всё ближе и ближе.

Когда до палки оставалось не более пяти шагов, Пахом стремительно бросился к ней, схватил и замахнулся. Не ожидавшая подобного четверка медленно попятилась назад. Лупоглазый широко раскрыл рот.

— Ну, отошли суки! Бошки поразбиваю! Отшли, я говорю!

Они явно не знали, что им делать дальше. Вид у Пахома был очень агрессивный и настроен он был решительно. А получать увечья четверка не желала, это никак не входило в их планы. Вот другим их наносить — это завсегда пожалуйста!

Как ветром, сдуло с их наглых рож издевательские ухмылки. Ожидающе посмотрели на лупоглазого.

— Отошли, я сказал, суки! — завопил Пахом. — Я за себя не отвечаю. Поубиваю, мамой клянусь! Оглохли! Отходим! Еще! Дальше! Дальше, я говорю! Еще отходим!

Они сдвинулись с тропинки. Стали пятиться.

— Кто шевельнется! Убью на хрен, суки! — лютовал Пахом и убедил себя, что непременно убьет.

Он махнул палкой.

Повернулся к стене акаций спиной и стал боком продвигаться вперед, внимательно наблюдая за ними и готовый при малейшем шевелении пустить свое оружие в дело. Они больше не ухмылялись, только лупоглазый тихо бормотал (у него вообще рот никогда не закрывался. Если он не говорит, то что-нибудь мычал, напевал, насвистывал):

— Ты чо? Мы же так! Мы ничего! Не надо палкой! Положи ты ее!

Он даже попытался улыбнуться, но улыбка у него получилась кривая и он стал похож на древнегреческого сатира, но уже не страшного.

— Боитесь, уроды! Стоять на месте! Кто шевельнется, сразу прибью! Застыли, я говорю! Не шевелиться!

Угроза подействовала. Четверка стояла, не шевелясь, и испуганно глядела на Пахома. Пахом побежал. Но остановился и обернулся назад. Четверка стояла на

9

месте. Лупоглазый испуганно глядел на него. Никто не ржал и даже не улыбались. То-то же! Уроды!

— Вот так-то! — прошипел Пахом и дальше пошел быстрым шагом, то и дело оглядываясь. Четверка по-прежнему стояла на месте. Значит, напугались. Значит, и на вас есть управа. Значит, вас можно не бояться.

Открылась полянка. К стволу старого клена был привязан Стас. Руки его были за спиной, обхватывали ствол и связаны сзади. Глаза Стаса были прикрыты. Но он был жив. Во рту красный кляп. «Почем красный? — подумал Пахом. — Может быть, от крови? Может быть, они выбили ему зубы?» Пахом стоял на месте и пристально вглядывался в лицо Стаса. Почему Стас оставался неподвижным?

— Стас! Погоди! Я сейчас! Я развяжу!

Он бросился к клену и стал развязывать ремень. Но узел был слишком тугой и никак не подавался. Пахом наклонился и зубами вцепился в ремень, стараясь вытянуть его из петли. Ремень потихоньку двинулся и стал распутываться. Узел потихоньку подавался. Ремень слабел.

Стас застонал. Покачал головой.

— Что они сделали с тобой, уроды? Они били тебя? Ты чего молчишь, Стас? Говри!

Он выдернул кляп. Стас снова застонал.

Тут перед глазами Пахома вспыхнуло яркое и красное. Потом потемнело. Он ослеп и погрузился в темноту, густую и непроходимую. «Да что же это такое? Где я сейчас?» Жуткая боль в затылке. Пахом упал набок, потеряв сознание. Ударивший отбросил толстый сук.

— Здорово я его прилабунил? — рассмеялся Дрищ. Так звали долговязого. Фамилия его была Дрищенко.

— Здорово отымели борова! — сказал лупоглазый. Его звали Филиппом. Филипп Филиппов.

Все заржали. Иго-го!

— Живой студент? А?

Голова раскалывалсь. Он потрогал голову. Мокро. Кровь. Но хоть живой.

— Зачем ты от нас убегаешь? Мы же хорошие, — сказал долговязый Дрищ. — От нас не надо убегать.

10

Он мерзко захихикал. А потом снова заржал. И все следом заржали. Иго-го-го, как лошади. Пахом оглядел четверку с ненавистью. Отвернулся.

— Ух, как мы смотрим, — сказал маленький, которого звали Макс. — Смотрите, как он нас смотрит.

Макс наклонился и почти носом к носу пристально посмотрел Пахому в глаза. Пахому стало неприятно. Он опустил голову.

— Тебя как зовут? — спросил Филипп. — А?

— Какая разница! Тебе зачем?

— Ты не хочешь с нами знакомиться? — удивленно произнес Филипп. Но удивление было наигранным. — Мы тебе не нравимся? А?

— Но он же студент, ученый, — сказала девица. Ее звали Саней. Она была в очень узких джинсах и в футболке.

— С академиками за руку здороваются. Да?

— Ой! Я забыл! — воскликнул Филипп. Он надул щеки и с громким звуком, который издают в туалете, сдул их. — Он же у нас академик! А мне лапу пожмешь, академик? А?

Он протянул Пахому узкую ладошку. Ногти у него были длинные с черной бахромой грязи. На безымянном пальце кольцо.

Пахом с ненавистью посмотрел на его ладонь, почти девичью. И отвернулся, показывая, как он их презирает и ни в какие игры с ними играть не будет, как бы они их ни навязывали. Пошли они куда подальше!

— Ладно! — сказал Филипп. — Давайте оприходуем академика! А?

Дрыщ подошел к Стасу. Он стал снимать с него джинсы. Стас простонал и тут же получил по морде. Дрыщ оттянул его голую задницу и спросил, оглядывая всех:

— Ты будешь первым, Филипп? Как обычно?

Филипп расстегнул ширинку и стал дрочить член. Потом пристроился сзади к Стасу и стал его насиловать. Все ржали. Иго-го!

— Суки! Ублюдки! — прохрипел Пахом. И тут же больно получил по морде от Дрыща. А потом еще.

— Здорово мы его на хор поставили! — заржали они после изнасилования. — Иго-го!

— А ты Санька будешь? А?

11

— Буду! — кивнула девица и стала насиловать Стаса пустой бутылкой. Потом ей надоело. Она зашвырнула бутылку в кусты.

Стас валялся весь в крови и тихо стонал.

— Он там не сдох? — спросил Филипп. — Посмотрите!

— А тебе что его жалко, Филипп?

— Жалко у пчелки. А пчелка на ёлке.

Филипп приблизился к Стасу и занес ногу, чтобы пнуть его по лицу. Неожиданно Стас дернулся и вцепился зубами в его ногу. Филипп бешено завопил и стал колотить Стаса кулаками по голове. Остальные бросились ему на помощь и забыли про Пахома, который стал медленно подниматься.

— Беги, Пахом! — прокричал Стас. — Они тебя тоже. Беги!

Последнее, что увидел Пахом, как Филипп перочинным ножиком колет Стаса. Пахом побежал. Сзади утихал хохот.

5. В ЗАПАДНЕ

Он выскочил на перрон. Ни души! Да что же это такое? Пахом понесся к переходному мостику. Там должны быть люди!

Когда он уже был наверху, услышал голоса снизу:

— Вон он! По переходке бежит!.. Дрыщ! Давай по путям! Тогда он от нас не уйдет! Мухой!

Черт! Что же он так лохонулся? Теперь он в западне. И почему ни души кругом? Где менты? Поезда? Где люди?

Дрищ заходил по переходке спереди. Троица подпирала сзади. У Филиппа был нож. Санька шла с бутылкой. У Дрища была увесистая палка, у Макса арматурина. Шансов у Пахома не было никаких. Разве что сигануть с переходки и разбиться о рельсы. Может быть, так и стоило сделать, зная, что его ожидает впереди от этих беспредельщиков? Первым приблизился Филипп, ухмыляясь.

— А ты быстро бегаешь! Спортсмен что ли? А?

И ударил его кулаком по лицу. Удар был не очень сильный. Но Пахом почувствовал, как из носа потекла теплая кровь, стекая на подбородок и капая на одежду. Он провел ладонью по лицу.

12

— Ребята! Что я вам сделал? — простонал Пахом. — Отпустите меня, пожалуйста! Прошу!

Все заржали. Иго-го!

— Тащи вниз! На то же место! — скомандовал Филипп. — Мухой!

Они подняли его, встряхнули и потащили вниз с переходки. Уже была ночь. На перроне ни души. И поэтому опасаться им было нечего. Они снова оказались в парке на том же самом месте. Ярко светило луна. Как поется, «и такой на небе месяц, хоть иголки собирай!» Стас лежал возле кустов и не шевелился. Возле него темная лужица. Пахом смотрел на нее, не отрываясь.

— Вы что его убили? — прошептал Пахом. — Вы что наделали?

— А он меня укусил, — сказал Филипп. — Целый клок мяса выдрал! Вот смотри! А?

Филипп задрал брючину. Пахом отвернулся. И плюнул.

— А если он бешенный? А бешенных псов надо уничтожать! А?

— Будешь вести себя хорошо, отпустим! — сказала Санька. — А начнешь дрыгаться, ляжешь вместе с ним. Понятно?

Филипп еще раз съездил ему по лицу и стал снимать с него джинсы. Потом оставил это дело, поручив его Дрыщу и Максу. Они набросились на Пахома.

6. ЖИВОЙ, НО КАКОЙ…

Пока Пахома готовили, Филипп разглагольствовал перед своей компанией:

— Ну, что, академики? Думаете, уж если вы из Москвы вашей гребанной, вам всё позволено? Типа, короли, блин? Пиво, значит, можно наше пить, нас за дураков считать, чувих наших драть? А вот фиг вам! А?

Филипп показал средний палец, который у него чуть был загнут в сторону. Все заржали. Иго-го!

— А тут мы короли! Это наша земля, наша территория, наше здесь пиво и девки здесь только наши! А вас мы будем иметь во все дыры, дебилы хреновые! Не надо к нам соваться! Понял?

— Филипп! Он готов! Начинай!

— Понеслась! — завопил Филипп. — Погнали наши городских!

Все заржали. Последней, как и Стаса, его насиловала Санька пивной бутылкой, постоянно приговаривая при этом, как мантру:

13

— Вот какой у меня хороший член! Всегда твердый! Может работать круглыми сутками! Ты согласен?

Было нестерпимо больно. Каждая частица тела Пахома вопила от невыносимой боли. Ему с методичностью вгоняли раскаленный кол. И казалось, что этой казни не будет конца. Зажали рот, чтобы он не кричал. А когда всё закончилось, и его перестали держать, он повалился на бок. Сердце так бешено билось, что вот-вот должно было сломать грудную клетку. Он задыхался.

— Падла московская! Ты не сдох? — спросил Дрыщ и пнул его ботинком по спине. — Живучая падля!

Пахом застонал. Все заржали. Макс снова расстегнул ширинку и стал мочиться на лицо Пахома, выписывая членом круги.

— Дышит, — сказал Макс. — Слышь, Филипп! Может, и этого того-самого? То есть вальнуть? На хрена попу гармонь? А он очухается и может заявить на нас. А нам это надо? Давай вальнем!

— Ты чо, Макс, дебил? Мы что мокрушники? — завизжал Филипп и съездил Макса по физиономии. Что для того было полной неожиданностью.

Макс удивленно посмотрел на Филиппа, который побледнел и дрожал мелкой дрожью. Попытался вытащить сигарету, но не смог.

— Ну, этого же мы вальнули, Филипп, — сказал Макс. — Зачем он нам живой? Я сам могу.

Филипп отвернулся от них и долго смотрел в сторону темных кустов. Все ждали его ответа. Он молчал.

— Тот укусил меня, падла! Кусок мяса отхватил! А этот смирный. Не кусался! На хрена его мочить?

Все заржали. Филипп вытащил из кармана куртки сигареты и закурил. Все тоже закурили, как по команде. Громко выдохнули дым.

— Чо каждого, кого отчпокаешь, надо резать потом? — спросил Филипп. — Думвть же надо!

Все пускали дым и смотрели на Пахома. Но взгляды их ничего не выражали. Как у баранов. Взгляды их были пустые.

— Не, конечно! — согласился Дрыщ. — На фига?

14

— Вот то-то же, что нет! Ты попользовал, дай другому попользовать. Так?

Все заржали и, как по команде, швырнули бычки в сторону Пахома. Но не один бычок не попал на его тело. Это их огорчило.

Пахом пришел в себя, передернулся. Было холодно. А он почти голый лежал на холодной земле. По его телу что-то ползло, он инстинктивно сбросил это что-то. Скорей всего, муравей. Низ страшно болел. Горел огнем. Пахом потрогал рукой ногу. Нога была холодной. Но почему он так горит, как будто он лежит на костре? Значит, внутри что-то. Всё вспомнил, что с ним произошло, и застонал. А может, это всего лишь кошмарный сон? Он лежит на своем месте в плацкартном вагоне, спит и ему снится кошмарный сон? Но это был не сон. Лучше бы его убили. Он подполз к Стасу. Ладонь его оказалось в тягучем и мокром. Он поднес ладонь к лицу, обнюхал и лизнул. Потом потрогал лицо Стаса, шею, стараясь найти сонную артерию. Стас был холодным, потому что был мертв. Значит, прошло довольно много времени, и он успел остыть. Пахом перевернулся на спину и увидел над собой звездное небо, которое сразу стало ему ненавистно. Зачем это небо теперь ему? Оно было свидетелем свершившегося убийства и его позора и не разверзлось, не убило молниями эту сволочь. Еще несколько часов назад он и Стас были живыми нормальными парнями. Всё в их жизни складывалось хорошо. Они сдали сессию и ехали домой. Стаса уже нет. И он тоже не человек. Разве можно жить с этим, с тем, что с тобой сделали? Пусть бы избили, поломали кости, и он попал в больницу. Но это было бы в тысячи раз лучше, чем то, что они сделали с ним.

Спина замерзла. Пахом со стоном сел, оглядел себя. Он был в запачканной футболке, трусах, сдвинутых до колен, и носках. Ручных часов на запястье не было. Значит, еще и поживились его одеждой и часами. Старые кроссовки и те сняли с него. Пахом поглядел по сторонам, но никаких признаков одежды и обуви. Значит, унесли. Медленно поднялся и, широко расставляя ноги, обошел полянку, пристально всматриваясь и надеясь, что, может быть, что-то найдет. Блеснула бутылка. Пахом застонал. Отвернулся.

Обошел полянку, заглядывая меж кустов. Одежды не было. Его стошнило, начало рвать так, что, кажется, кишки вылезут наружу. Он обессилел и опустился на колени, долго отплевывался. Отдышавшись, он медленно, широко расставляя ноги, побрел по

15

тропинке. Больше он не мог находиться на этой полянке. Так, по крайней мере, он чувствовал себя чуть полегче. Вот и переходка, где его схватили эти упыри. Держась за перила, он долго и медленно поднимался. Каждая ступенька отзывалась болью внизу. Глянул сверху на освещенный перрон и железнодорожные пути, блестевшие при свете фонарей. Если прыгнуть вниз головой, голова разлетится на мелкие частицы. Ни единого вагона, ни души. А еще узловая станция! Ну, какие-то составы должны быть непременно! Маневровый паровоз, в конце концов! Куда же всё это подевалось? Пройдя переходку, спустился вниз и побрел, сам не ведая куда и зачем. Но он не мог стоять на месте. Ему казалось, что если он остановится, то прежний кошмар повторится. Он старался не думать, что произошло с ними. Медленно брел по темной твердой дорожке. Кажется, она даже была заасфальтирована, он чувствовал это через носки. Но выбоин было немало. Он не раз оступался и чуть не падал, в последний момент всё-таки удерживаясь на ногах. Еще не хватало и ноги переломать! Впереди блеснуло. Он прошел еще немного и оказался перед двухэтажным зданием из белого кирпича. Возле него была небольшая автостоянка и скамейка. Поднял голову и с удивлением прочитал «Полиция». Буквы были большие, чуть ли не метровые и почему-то синего цвета. Хотя, наверно, для полиции и положен синий цвет. Возле здания стояла полицейская машина, но в ней никого не было. Пахом подошел поближе и посмотрел сквозь стекла внутрь салона. Может, кто-то спит? Никого не было. Он поднялся на невысокое крыльцо. Перед ним была коричневая металлическая дверь, по обе стороны от которой ярко горели зарешеченные окна. В левом окне он увидел полицейского.

Дверь была тяжелая. И Пахому снова стало больно, когда он открывал ее. «А как же сюда попадают слабые девушки, дети и старики? Или ждут, когда кто-нибудь откроет дверь?» На него глянули из-за стойки удивленные глаза дежурного.

— А это еще что за фигня? Ты что пьяный парень или обкурился? Ты хоть понимаешь, куда пришел? Тебя определить на пятнадцать суток?

Пахом поднял глаза на дежурного. Это был молодой парень с худым скуластым лицом. Темные волосы его стояли бобриком. Даже на ночном дежурстве он не позволял себе расстегнуть верхней пуговицы форменной рубашки. Потому что всего лишь несколько месяцев назад, как был принят на службу.

16

— Я хочу сделать заявление, — тихо сказал Пахом. Каждое слово отзывалось болью. Поэтому он говорил тихо и медленно.

Он был уверен, что дежурный не услышал или не разобрал его слова и непременно переспросит. Немного отдышался.

— Несколько часов назад произошло преступление, — с трудом выговаривал Пахом. — Возле вокзала.

Дежурный отодвинул в сторону бутерброд с колбасой, который он уже успел надкусить. Рядом стояла бутылка пепси-колы.

— Друга у меня убили, а меня они…

— Погоди! Погоди!

Дежурный снял трубку. Ткнул кнопку.

— Товарищ лейтенант! Тут парень пришел, какой-то странный очень. Говорит, что убийство…Понял! Так точно!

Дежурный вышел из-за стойки, брезгливо взял его за локоть, приблизил лицо и принюхался. Еще раз обнюхал.

— Алкоголем попахивает! Пойдем! Сейчас сделаешь свою заяву. Давай шевели копытами!

Он повел Пахома по коридору. Остановился перед дверью, заглянул. На шее у него была бородавка.

— Можно, товарищ лейтенант? Ага! Проходи! Давай!

Пахом вступил в кабинет. Лейтенант, белобрысый молодой мужчина, приподнялся со стула. Вытянулся вперед.

— Сержант! Что за дела? Ты кого ко мне привел? Где ты его подобрал! А ну-ка немедленно выбрось его отсюда! Тьфу!

Лейтенант побагровел. И вышел из-за стола. Дежурный взял Пахома за плечо и потянул к двери. Держал он его несильно.

— Постойте! — закричал Пахом. — Это они меня раздели, избивали и … Они убили моего друга, зарезали ножом. Это в парке возле вокзала. Я вам покажу это место! Поедемте!

Сержант и лейтенант переглянулись. Лейтенант кивнул. И сделал движение головой в сторону.

— Ну, пойдем, раз такое дело! — сказал лейтенант. — Посмотрим!

17

Они сели в ту самую полицейскую машину, в которую заглядывал Пахом. Подождали. Рядом с Пахомом сел сержант.

7. НА ЭТАЖ ВЫШЕ

— Да! Дела! — произнес лейтенант, потирая лоб. — Не повезло тебе, парень. Вам не повезло. Ну, садись! Садись!

Они снова были в кабинете. Кроме знакомого лейтенанта, сидели еще двое в гражданской одежде. Начался допрос. Пахом всё рассказал. Сержант писал.

— Как ты говоришь, они себя называли? А ну, повтори!

Пахом назвал услышанные прозвища.

— А этот Филипп такой лупоглазый? Носатый?

Пахом кивнул. Лейтенант поднялся и вышел. Вскоре он вернулся. Махнул Пахому.

— Пойдем-ка со мной! Прогуляемся!

Он отвел Пахома в другой кабинет. Кабинет был этажом выше.

— Вот, товарищ капитан! Как просили! Привел!

Капитан был в гражданке. Низкорослый, коренастый. Кого-то он Пахому напомнил.

18

8. ПРЕДЛАГАЕТСЯ ДВА ВАРИАНТА

— Капитан Филипенко! Я буду вести твое дело. Давай по порядку и очень подробно! — сказал капитан, глядя как-то сквозь Пахома.

— Я уже два раза по порядку и очень подробно рассказал.

Пахом невероятно устал. И сейчас ему хотелось одного, чтобы все его оставили в покое. Глаза закрывались.

— Я что неясно выражаюсь? Повторить?

Капитан начал сердиться. Застучал пальцами по столу.

— Хорошо! Хорошо! Только потом я должен отдохнуть! Я хочу спать.

— Отдохнешь! За этим у нас не заржавеет.

Пахом снова всё рассказал. Капитан на некоторое время задумался. Потом долго и пристально смотрел в глаза Пахому. Лицо капитана было неподвижно.

— Значит, слушай сюда внимательно! Предлагаю тебе два варианта на выбор. Первый. Сейчас тебя отправят в камеру, где сидят уголовники. Ты сам представляешь, что они с тобой сделают. Разорвут твою задницу в клочья. Второй вариант. Я тебе даю одежду, денег, покупаю билет, сажу на поезд, ты уезжаешь к себе домой и забываешь навсегда об этой истории. Ничего не было.

Пахом усмехнулся. До него стало доходить.

— Можно вам вопрос, товарищ капитан?

— Валяй! Спрашивай!

— Вы отец Филиппа? Я угадал?

— С чего ты взял? А?

— Внешнее сходство. Хотя вы сильно отличаетесь.

— Хорошо, что хоть только внешнее. Я его старший брат. Так что ты решил? А?

— У меня нет выбора. Мой вариант, как я понял, не пройдет.

— Гребнев! Зайди! Эй!

Зашел сержант. Посмотрел с презреньем на Пахома.

— Отведи его в душ! Пусть помоется!

— Под ледок, товарищ капитан?

— В наш! В нормальный!

9. КАПИТАН ВСЁ РАЗРУЛИЛ

19

Пахом вышел из душа почти обновленным. Хотелось поскорей забыть об этом ужасе. На скамейке лежала одежда. Джинсы, футболка, ветровка. Рядом кроссовки. Всё подошло. А впрочем, он с Филипповым-старшим был одинаковой комплекции.

— Готов? А?

Он повернулся. На пороге стоял капитан, накручивая на пальце связку ключей. Пахом пошел следом за ним. Приехали на вокзал. Капитан отдал Пахому билет, паспорт и студенческий. Документы лежали в мультифорке.

— Так вы нашли? — не поверил Пахом. И тут же замолчал, поняв, что лучше об этом не надо было бы спрашивать. Что тут непонятного?

— Вон твой поезд. Значит, слушай сюда внимательно. Ты сидел в вагоне, Стас побежал за пивом. Поезд тронулся. И ты решил, что Стас опоздал. Приедет на следующем поезде. Мобильник — вот он — Стас оставил в вагоне. Всё!

— А что же… ну, с телом? С ним?

— Отправим. Это не твоя забота. Дело по убийству завели. Но, скорей всего, висяк. Не надо ночью выходить на пустынный перрон, еще и пиво пить в заброшенном глухом парке, где всякая гопота шарится. Так ты меня понял? А?

— Да! Понял.

— Если попробуешь дернуться, я тебе такое устрою. И убийство Стаса на тебя свалю и изнасилование. Так что будешь чалиться по полной программе в качестве петуха. Вот так!

— Я должен вам сказать «спасибо»? В ножки не надо кланяться?

— Пошел на хрен! Чтобы я больше о тебе никогда не слышал! Студент!

10. С ЭТИМ ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ

Вот живет себе человек, поживает, свой у него мир, прочный, устоявшийся, где ничего не происходит неожиданного и неприятного, всё катится по заведенному порядку. Конечно он знает, что в мире есть зло, насилие, людей убивают, издеваются над ними, калечат, грабят. Кто-то гибнет в автокатастрофах, кто-то умирает от инфаркта. День за днем об этом трандычат из ящика. Но это как-то далеко, это там, с совершенно не знакомыми и нисколько не дорогими ему людьми. В художественных фильмах кровь тоже льется потоками…

20

Он потягивает пивко, кушает. Ему показывают убитых, искалеченных, обворованных, обманутых, оставшихся без жилья людей. Но совершенно для него далеких. И это его нисколько не взволнует, не заставит подпрыгнуть на месте, побледнеть, застыть от ужаса, убрать в сторону бокал с пивом и тарелку с едой. Он спокойно продолжает трапезу. С ним-то этого не происходит и не произойдет. Нет, конечно, разумом он понимает, что и с ним может случиться что угодно, даже самое страшное. Головой понимает. Но каждая частица его души и тела не принимают такого исхода, вопиют против такого. С ним и с близкими ему людьми уж точно этого не будет. Ни за что! Но вот происходит. Но не с кем-то далеким, незнакомым, другим, а с ним. Как гром среди ясного неба! Это же всемирная катастрофия. Он отказывается принять это. И первое ощущение: да этого не может быть. Ну, никак не может быть! Потому что не может быть! Не должно! Ведь это же он! А никто-то далекий! Да это всего лишь сон! Кошмарный сон. А вот он проснется и убедится, что ничего не произошло. Что всё, как было, так и есть. Так что испуг его от этого сна, глупого и кошмарного! Потом чувствует, понимает, до него доходит, что ни какой это ни сон, что это случилось и случилось именно с ним, а ни с кем-то иным. Что судьба выбрала именно его!

Разве можно жить с этим? Нет, нельзя. А если нет уже прежней жизни, а нынешняя стала невыносимой, то и вообще жизнь не нужна. Не всякий способен выдержать испытания. Многих они ломают и толкают к роковой черте. А у тех, кто выстояли, выдержали, пережили, у тех начинается другая жизнь. Это уже другой человек. Человек, переживший ужас и устоявший перед ним.

Теперь вся прежняя жизнь Пахома была перечеркнута этим кошмарным, диким, скотским насилием. Значит, с ним можно вот так! Ну, зарезали бы, искалечили! Но чтобы вот так!

Даже если никто не будет знать, что с ним произошло, разве это меняет его положения. Он-то знает об ЭТОМ. И ЭТО теперь в нем навсегда. От ЭТОГО не избавишься! Он отныне изгой. Его взяли, как паршивого щенка, и швырнули туда, где падаль и отбросы. Теперь там его место на помойке жизни среди самых презираемых. И сделали ЭТО с ним отбросы и падаль. А значит, он хуже их. Они

21

оказались сильнее, те, кого можно только презирать. А как бы он относился к такому человеку?

Родоки сразу обратили внимание, что Пахом какой-то не такой. Он был грустен, лежал в своей комнатке на диванчике и на все вопросы отвечал предельно кратко: «Всё нормально! Ничего не произошло!» Вечером он позвонил родителям Стаса. Заметно волновался. Какое-то время не мог заговорить.

— Это я, Пахом. Понимаете, Вера Сергеевна, мы разминулись со Стасом. Он на станции выскочил, ну, чего-нибудь купить перекусить. И опоздал на поезд. А телефон его у меня. Он, кстати, еще не приехал? Должен вроде как.

Мать Стаса насторожилась. Пахом это почувствовал.

— Как это разминулись? Что ты говоришь?

— Ну, уж так получилось. Вот!

— Но он до сих пор не звонил. Почему же он не звонит?

— Да, может, уже подъезжает. Ну, сел на следующий поезд, на сутки задержится. Должен подъехать.

Положив трубку, он вздохнул с облегчением. Но ведь это только начало. А что дальше? Как он сможет пережить? Куда-нибудь бы спрятаться!

В полдень следующего дня мать позвала его к телефону. Лицо ее было напуганным.

— Что-то мама Стаса рыдает. Я ничего так и не поняла. Со Стасом всё нормально? Вы же были вместе?

— Ну, — неопределенно ответил Пахом и дрожащей рукой приблизил трубку. — Да!

— Стаса убили! Убили Стаса! Мне сейчас позвонили с этой проклятой станции. Как же так? Вы же ехали вместе. Стаса убили! Где ты был?

Пахом еще какое-то время слушал истеричные рыдания и выкрики, потом медленно положил трубку. Сейчас бы убежать куда-нибудь, зарыться так, чтобы тебя никто не нашел. За что же ему такое? Почему он теперь должен жить с этим? И ничего уже невозможно изменить. Вечером он, как ни страшно ему это было делать, позвонил родителям Стаса. Хорошо, что трубку взял отец. С матерью он не смог бы говорить.

22

— Стас сейчас в морге. Мы ездили на опознание. Оказывается, его еще и зверски изнасиловали сначала, а потом убили, зарезали ножом. Я матери не говорил про это. И ты не говори! Хорошо? Договорились?

— Да! Да! Да! — только и бормотал Пахом. — Конечно, да! Договорились!

На следующий день он отправился к Стасу, то есть к его родителям. С порога ударил характерный запах, который бывает всегда, когда в доме покойник. Он остановился на пороге, не зная, стоит ли ему снимать обувь. Потом понял, что этого не делают. Медленно прошел мимо кухни, где сидели незнакомые люди, видно, родственники. Седой мужчина пил чай. Две женщины в черных платках о чем-то тихо говорили. Пахом подошел к гостиной, посередине которой на табуретках стоял гроб со Стасом. По обе стороны сидели. Отец и мать Стаса рядом, еще несколько женщин. Мать, не отрываясь, глядела в лицо сына и гладила ладошкой то его волосы, то скрещенные на груди руки. Под глазами у нее были черные круги. Пахом медленно приблизился и сел на свободный стул. Лицо Стаса было отрешенно спокойным. На щеке красный след царапины. На нем был черный костюм, белая сорочка, галстук, черные туфли с дырчатой поверхностью. Такого Стас никогда бы не надел в жизни. Только мертвым можно было его обрядить в подобное. «Какую-то чушь я думаю! — выругал себя Пахом. — Почему же я не лежу у себя дома также? Что за сволочь человек! Даже в таком состоянии он цепляется за жизнь и страшно боится, что кто-то узнает его постыдную тайну! И это теперь мне на всю жизнь. Жить и бояться. Знать, что ты не такой. Как я буду теперь общаться с пацанами? А вдруг у опущенного человека по глазам можно прочитать это? Ты же ничего не знаешь!»

Пахом вышел на лестничную площадку. Следом за ним хлопнула дверь. Он машинально оглянулся. И остановился.

— Постой, Пахом! Поговорим!

Это был Иван Николаевич, отец Стаса, худой, невысокий мужчина. Кажется, он работал слесарем в гараже. «Он сейчас начнет меня расспрашивать, разузнавать про подробности», — подумал Пахом. Как раз этого он и не хотел делать. Надо было уходить, не оборачиваясь. Сразу!

— Давай закурим! — сказал Иван Николаевич.

Достал сигареты.

23

Они спустились ниже на небольшую лестничную площадку. На подоконнике стояла полулитровая банка, служившая пепельницей. На стене скотчем приклеен листок, распечатанный на принтере, «Категорически запрещается курить!» Кто-то об него потушил бычок. Закурили. Пахом глядел в окно, на крыши железных гаражей. Возле одного гаража стояла «девятка» с узором вдоль всей стороны. «Девятка» была темно-вишневого цвета. Сильно подержанная.

— Это… извини, в общем… Ну, не надо тебе на похороны, — заговорил Иван Николаевич. И чувствовалось, что говорить ему это не хотелось, и он вымучивал каждое слово. — Я не виню тебя ни в чем. Ты же тут ни при чем, так же? Но Вера… ей сейчас тяжело. Она считает, что все виновны в смерти Стаса, что его могли бы спасти… Наверно, она не хочет тебя видеть. Вот такие пирожки с капустой, Пахом! Вот так всё.

Иван Николаевич глубоко затянулся сигаретой, и она уменьшилась сразу почти наполовину. Шумно выдохнул дым.

— Ничего! Раз так! — сказал Пахом.

Он уже спустился на несколько ступенек. Остановился. Что-то он забыл очень важное. Вспомнил! Ну, конечно же…

— А! Иван Николаевич! Я тут забыл! Вот…

Он поднялся на лестничную площадку. Иван Николаевич бычковал оплеванный окурок. Пальцы у него были желтые.

— Вот телефон Стаса! Простите! До свидания! Пойду я!

Он побежал вниз, стараясь быстрей покинуть этот дом. Конечно, они не знают, что случилось на самом деле, но каким-то шестым чувством догадываются, что здесь что-то не так. И его считают виновным.

Пахом пришел на следующий день. Но даже не заходил в подъезд, возле которого уже стояло немало машин и толпились люди, переговариваясь и ожидая, когда вынесут покойника. Люди все подходили, и ему легко было остаться незамеченным, тем более, что близко к подъезду он не подошел, а держался на расстоянии, где, впрочем, тоже группками стояли люди. Наступило молчание. Вынесли гроб. Рабочие в темно-синих комбинезонах работали быстро, тихо о чем-то переговариваясь между собой. Гроб загрузили в катафалк. Люди стали садиться в машины и желтый автобус.

24

Те, кто не ехал на кладбище, стали заходить в подъезд или уходить. Двери подъезда закрыли. Пахом тоже ушел. Дома лежал на диване.

А на следующий день он приехал на кладбище после обеда, зная, что до обеда родственники привозят покойнику обед. Ему указали могилку Стаса. За низенькой металлической оградкой простенький памятник с фотографией Стаса и годами жизни. И холм глины. Стас на фотографии не был похож на себя. Какой-то взрослый и серьезный. Таким его Пахом не видел. Даже, когда ему было грустно, он улыбался и пытался шутить. Пахом хотел запомнить его жизнерадостным.

— Стас! Прости меня, если можешь! — прошептал он. — Я тебя предал. Я сволочь. Прости!

Он поднял возле оградки щепотку глины и бросил на холмик. Пошел прочь. Простит ли его, Стас? А если нет?

Выпить бы сейчас водки! Но он водки не любил. От нее ему становилось плохо. По-дурному кружилась голова, на душе мрачнело, он замыкался и злобился. Нет! Водка не подходила. Пиво же у него ассоциировалось с чем-то легким и беззаботным, с веселой безмятежной компанией друзей. Болтовней о том, о сем. Приятное времяпрепровождение. Поэтому он отказался от пива.

Пришел домой. Никого не было. Родители на работе, придут только вечером. Разулся, снял куртку. Прошел в свою комнату, постоял на пороге. Потом вернулся снова в коридор. И опять стоял, думая, что ему нужно. Ах, да вспомнил, что ему нужно! Принес стул и стал шарить на антресолях, которые отец сделал, когда еще он был совсем маленьким, чтобы было, куда убирать на зиму его детский велосипед, а на лето лыжи и коньки. Подходящего ничего не было. Не идти же в магазин за веревкой. Совсем глупо! Тогда не проще ли выйти на дорогу и броситься под автомобиль. Хотя зачем наказывать человека? Он-то ни в чем не виноват.

Подошел к подоконнику. Хотя зачем было подходить? Третий этаж. Если правильно прыгнуть (а его учили, как это делать), то даже ногу не подвернешь. Тем более, что под их окном клумба. Поморщился. Таблетки отпадали. Что он, девка, страдающая от того, что ее бросил парень? Табельного оружия дома не водилось. Может быть, на антресолях, разве что, рогатка завалялась. Он вспомнил и снова полез на антресоли. Взял в руки топор. Зачем отец его здесь положил. А что его

25

нужно было положить вместе с ложками-вилками? Для него-то какая разница? Более подходящего в доме ничего не водилось, кроме кухонных ножей и вилок. Ах да! Можно было бы со всего размаха бабахнуть головой по стене. Может, позвать соседа, чтобы он исполнил роль палача? Пахом прошел с топором в свою комнату. Нашел нитки, сложил их в несколько раз, подергал, крепко. Выдержат не только топор, но хоть сам вешайся на них. Работал серьезно.

Пахом привязал нитку вокруг топорища возле топора, другой конец привязал к краю тумбочки и упер топорище в тумбочку так, что теперь топор стоял под углом. Мысленно Пахом проследил траекторию его падения, когда нитка будет обрезана. Определил место, куда упадет лезвие. Не гильотина, конечно, но для одноразовой акции сойдет. Интересно, догадаются, что за сооружение он придумал, чтобы лишить себя жизни? Стул пришлось забраковать из-за мягкого сидения, которое срезонирует и ослабит силу удара. Сходил на кухню за табуреткой. Квадратная белая поверхность из древесно-волокнистой плиты. Твердое. Это было как раз то, что надо. Пахом определил место, куда поставить табуретку. Если смотреть вбок, то как раз всё видишь в зеркало. Но когда Пахом попробовал обрезать ножницами нитку, то всякий раз проносил ножницы мимо, поскольку зеркало давало противоположное, то есть зеркальное отражение. Нужно делать наоборот: то есть не влево, а вправо, не вправо, а влево. После нескольких попыток он приноровился, и теперь нитка попадала между ножницами. Что, как говорится, и требовалось доказать. Но вот, кажется, всё готово! Он поднял и стал подносить к нитке ножницы. Вот так! Чикнул ножницами, мгновенно закрыв глаза, и получил удар по голове, как он сразу понял, обухом топора. Не очень-то и сильно. Конструктор из него никудышный. Можно было придумать что-нибудь поумней и поэффективней. Наверно, стоит подумать? Или…Траектория-то им была рассчитана верно. Удар как раз пришелся по темечку. Если бы лезвием и высота была бы побольше да еще утяжелить сам топор, то полголовы могло бы и снести. Не подумал только об одном, что топор упадет самой тяжелой частью, обухом, а не лезвием. Да шишечка есть. Не очень большая. И почти не болит. Вот фокусник! Идиот! Хорошо, что видеокамеры нет. Заснять бы всё это и выложить в Интернет! Набрал бы море лайков!

26

11. И СНИТСЯ НАМ

Пахом отнес топор и табуретку на место, отвязал нитку, выбросил ее в мусорное ведро. Лег на диван. В голове была пустота, только немного побаливала шишка, набитая обухом, закрыл глаза и заснул. На удивление, быстро.

… Какой-то маленький вокзальчик. Несколько скамеек в три ряда. Скамейки старые, деревянные. На своей Пахом прочел вырезанную ножичком надпись «Алька — шлюха». Он сидит в полудреме, прикрыв глаза. Наконец-то объявляют отправление его поезда. «Через пять минут поезд отправляется». Женский голос, но не молодой. Скорее всего, пенсионерка. Пахом поднимается, потягивается, идет к выходу. И уже взявшись за ручку, вспоминает, что забыл свою сумку. Хорошо, что вспомнил. А так бы уехал без вещей. Вот было бы здорово!

Возвращается назад к той скамейке, на которой дремал. Никакой сумки ни на скамейке, ни под скамейкой, ни рядом со скамейкой нет. Но он же хорошо помнит свою большую спортивную сумку. Вот здесь она стояла.

— Не видели тут большая спортивная сумка стояла, темно-синего цвета с красными лямками? — спрашивает он у женщины, всё лицо которой в сплошных глубоких морщинах, между которыми сетка морщинок поменьше. Глаза у нее блеклые.

У нее совершенно нет зубов, а протез сделать она не может, потому что для нее это дорого. Поэтому подбородок у нее очень маленький, а нижняя губа заходит под верхнюю. И когда она говорит, нижняя губа опускается и каждый раз заходит под верхнюю губу. И видно маленькое черное отверстие.

Она что-то шепелявит, но Пахом уже понимает, что она ничего не видела, и бросается к другой пассажирке. Толстая, старая, низкого роста.

— Вы тут не видели такой спортивной сумки? Синяя. И красные лямки. Она возле той скамейки должна была стоять. Может, кто-то подходил, забрал?

Удивленно глядят на него и отворачиваются, ничего не отвечая. Да что же это за люди такие? Ну, не видели вы, скажите, что не видели. Почему же обязательно нужно отворачиваться? Пахом пробежал всё помещение вокзальчика, заглядывая под каждую скамейку, даже за чугунные батареи заглянул, хотя сумка никак не могла попасть туда. Сумки нигде нет. Пахом еще раз обходит вокзальчик, теперь он

27

смотрит под ноги пассажиров, а, может, спрятали и ногами прикрывают его сумку. Но опять ничего. Черт с ней, сумкой! Надо бежать, иначе он опоздает на поезд. Жалко, конечно, сумку, клёвая, прикидная сумка, она очень нравилась Пахому, и он с ней почти не расставался. На бегу Пахом вспоминает, что у него было в сумке, что он туда положил перед отъездом. Нет ли там чего-то такого, что терять ему никак нельзя, потеря чего обойдется ему немалой кровью? Мыльно-рыльное… Это не жалко. Тетрадки с конспектами и три библиотечных учебника. Он всегда брал с собой учебники на каникулы. Там же вся его одежда! Пахом глянул на себя. Да ведь он же совершенно голый, даже трусов не было на нем. Зачем он разделся на вокзале непонятно. Пахом прикрыл ладонями причинное место и воровато огляделся по сторонам. Но никто не обращал на него никакого внимания. Все были заняты своими делами. «Я что, блин, человек-невидимка? — удивленно подумал он. — Почему они не видят меня в упор? Они что здесь собрались все слепые? На вокзале сидят одни слепые? Это какие-то зомби! Только зомби не могут видеть голого человека на вокзале. Так, значит, он теперь остался не только без одежды, но и без документов и без билета! Его просто элементарно не пустят в поезд!» Пахом воровато огляделся по сторонам.

Вышел на перрон, всё так же прикрываясь ладошками и пугливо озираясь по сторонам. Вот сейчас все увидят его стыд и будут смеяться над ним. А кто-нибудь решит, что он из этих…Перрон был пуст. Его поезд уже отходил. Можно было, конечно, запрыгнуть на последний вагон. Пахом так уже проделывал несколько раз в той прошлой жизни. А дальше что? И куда он пойдет голый? Конечно, надо в ментовку. Объяснить, что и как. Другого выхода из этой ситуации Пахом не видел. Тем более, что никого он здесь не знает. Нужно пойти на вокзал и спросить у дежурного. Он повернулся и пошел к вокзалу. Дернул за массивную ручку. Дверь не шелохнулась. Что за черт? Может быть, он слабо потянул? Сейчас взяли моду устанавливать тяжеленые утепленные двери, который не всякий сможет и открыть, по крайней мере, дети и субтильные барышни уж точно не откроют. Потянул двери двумя руками, упираясь ногой в другую половинку двери. Как влитая! Никакого шевеления. Пахом поглядел налево-направо. Ни в одном окне не было света. Что это могло означать? Вокзал закончил работу, все служащие разошлись по домам. И все

28

теперь закрыто? Между тем ночная прохлада дала о себе знать. Причем холодало как-то по-странному быстро. Еще минуту назад он совершенно не чувствовал никакого холода. Тело его покрылось гусиной кожей. Его трясло, как в лихорадке, а зубы выбивали нервную дробь. Хоть бы была густая шерсть, раз нет одежды, почему-то подумал он. Мерзли ноги на быстро холодеющем асфальте, и он переступал с ноги на ногу, но и это не спасало его, и переступание превратилось в танец. Подпрыгивал, приседал, начал делать небольшие круги, махая при этом руками над головой и издавая ухающие звуки, как будто он исполнял танец в первобытном племени. На какое-то время возвращалось тепло, но он тут же начинал мерзнуть еще сильнее, еще сильнее бил его озноб, еще громче клацали зубы. И это уже была не гусиная, а какая-то крокодилья кожа. Он провел рукой по телу, ощущая ладонью бугорки.

Потом что-то мягкое упало ему на щеку. Пахом провел ладонью, думая, что это какое-то насекомое или листик. Он хотел стряхнуть это со щеки. Но ничего не стряхнулось. С бездонного звездного неба, летели, медленно кружась, крупные снежинки. Они настолько были крупные, что можно было рассматривать их узор, у каждой свой. Бред какой-то! В начале июня какой может быть снег? Заметно потянуло холодом. Холод обжигал его тело, пробирался во внутрь, холодный воздух жег легкие. Усиливался ветер. Ему казалось, что кто-то жестокий и насмешливый льет на него ведро за ведром ледяную воду. И этот кто-то получал от этого удовольствие. Пахома так трясло, что руки и ноги, уже не подчиняясь ему, ходили ходуном. Руки непроизвольно подбрасывались, падали, разбрасывались в стороны, прижимались к груди. Он сделал несколько шагов и еле удержался на ногах. Такое бывает, когда идешь по кораблю во время большого шторма и тебя может бросить в любую сторону. Тело ему совершенно не подчинялось. «Наверно, так и наступает смерть, — с ужасом подумал Пахом. — Когда тело отказывается подчиняться твоим командам и живет само по себе». Он снова попробовал двигаться вперед, его качнуло, и он упал на четвереньки, как-то еще успев выбросить руки, иначе ударился бы лицом. Уже не снежинки, а хлопья валили с неба. Таких снежных хлопьев Пахому еще не доводилось видеть. Одно лишь утешало, что они были мягкие и не могли больно ударить. Пахом стал подниматься. Делал он это не спеша, потому что ноги

29

отказывались ему служить. Каждое движение давалось большим усилием воли. Он беспрестанно заставлял себя. Но выпрямиться он не смог и стоял какое-то время с согнутой спиной и обвисшими руками, которые чуть-чуть не доставали до земли. Не мог он и поднять головы. Каким-то сверхусилием он заставил себя поднять голову, чтобы увидеть, что же творится вокруг. Делал он это медленно, маленькими-маленькими рывками. Тут же на глаза ему стали падать обжигающие снежинки, которые таяли на его лице и стекали на землю уже водой. Но все расплывалось у него перед глазами. Он широко раскрыл рот и завыл «ууу» протяжно и страшно, как воют волки зимними ночами, выйдя из леса на опушку, своим воем заставляя неметь от ужаса тех, кто его слышит. Его вой должна была слышать вся вселенная.

Рот его наполнился влагой от тающих снежинок. Он сплевывал, а затем вновь начинал выть. И снова рот полон прохладной чистой слюны. Он наклонял голову и сплевывал. Становилось легче. Уже так не трясло. И чем дальше и громче он выл, тем теплее ему становилось. Неужели волки воют потому, что хотят согреться зимними ночами? Тепло разливалось волнами по его телу. Даже ноги перестали чувствовать холод асфальта. Теперь уже легче дышалось, воздух не обжигал его легкие. «Это выход! Вот спасение!» — обрадовался Пахом. Ему стало весело. Он уже не казался себе самым несчастным человеком на свете. Да он уже и не был человеком. «Выть! Надо стать волком, ведь волки не мерзнут. Им не страшен никакой холод, потому что они умеют выть долгими зимними ночами, задрав вверх морды. Они не носят никакой одежды. И документов им не надо. Они живут и ночуют на снегу. Поэтому они такие сильные и бесстрашные. И поэтому их боятся и завидуют им. Они воют, едят теплое мясо и пьют горячую кровь своих жертв». Пахом выплюнул длинную слюну и снова задрал голову. Как хорошо, когда ты умеешь выть! Ты сильнее всех!

— Чего воешь-то? — донесся до него голос.

Но там же никого, кроме Бога, не может быть.

Пахом повернулся и увидел капитана Филиппова, который держал пустую пивную бутылку, перекидывая ее с руки на руку.

12. ИДЕТ К СЕРЕГЕ

30

За ужином Пахом сказал родителям, что однокурсник пригласил его к себе в деревню на дачу погостить несколько дней. Там озеро, рыбалка, лес. А главное, свежий воздух. Так что несколько дней, может, неделю его не будет. Родители согласились. Эта история со Стасом тяготила их. По городку уже ползли слухи, что Пахом во всем виноват. Но в чем он виноват? Откуда ему было знать, что Стаса убьют, если он сидел в вагоне? А то, что опоздал на поезд, так это обычное дело. Где-то замешкался. Но не будешь же возле каждого останавливаться и убеждать его, что их сына никакой вины нет. Даже малейшей! Даже вот столько! Конечно, со временем всё уляжется. А в чем его обвиняют? Что он не забил сразу тревогу, как только понял, что Стас отстал от поезда. Потом, почему он об этом не сообщил родителям? Разве трудно было позвонить? Получается, что чуть ли не Пахом виноват в его смерти, что он мог предотвратить его убийство, но почему-то ничего не сделал для этого. Он мог бы сорвать стоп-кран, когда поезд тронулся, а Стаса не было. И объяснить полицейским, почему он это сделал. И Стаса сразу бы начали искать. Возможно, нашли бы еще живым. Он палец о палец не ударил. Или что он был совсем пьяный и ничего не понимал, что происходит? Почему он бездействовал? В этом и упрекали Пахома. Он перестал выходить на улицу.

Друга нет. А он спокойно едет домой, как ни в чем не бывало…Какой же он после этого друг?

На следующий день Пахом отправился к Сереге, к своему старому товарищу со школьной скамьи. В старших классах они особенно сдружились. Серега у него списывал математику, а Пахом — химию. Серега после школы поступил в медицинскую академию. Он хотел стать хирургом. Мать его работала начальником в жилищной конторе. Отца они похоронили несколько лет назад. Остановилось сердце на работе.

После отца остался старенький «жигуленок». Если, конечно, Серега не продал его. Потому что мама купила ему, впрочем, могла и сама сесть за руль, подержанную «Тойоту».

13. СЕРЕГА, КОНЕЧНО, ЗА

Когда-то Серега жил в двухэтажном деревянном доме еще довоенной постройки. И идти до него было пять минут. После смерти отца они купили квартиру в

31

девятиэтажке, куда нужно было добираться уже на автобусе. Пахом еще не был у Сереги на новой квартире, поэтому позвонил ему. Расспросил о дороге.

Серега обрадованно встретил его на пороге. Только что цветов не было.

— Со временем видимся всё меньше, — посетовал он. — Хотя это вполне естественно, но всё равно…Шагаем в новую жизнь. Пути наши расходятся всё дальше. Слышал твою историю. Грустно всё это. Стаса невероятно жалко.

Пахом кивнул, разуваясь у порога. Туфли он поставил в специальную тумбочку для обуви. Протянул черный пакет, который он принес с собой.

— Я это… вот…Не откажешься?

Серега заглянул в пакет. Там была бутылка водки, несколько плавленых сырков и батон. Студенческий набор.

— Пахом! Зачем? Ты же знаешь, у меня всегда всё есть, как в Греции, — укорил его Серега. — Последние деньги, конечно, потратил.

Пахом знал. У них всегда хорошо принимали гостей, многие деликатесы Пахом увидел впервые у Сереги. Например, настоящую черную икру.

— Время-то у тебя свободное есть? — спросил Пахом. — А то приперся.

— Хоть отбавляй! Ученые книги могут подождать до сентября. Каникулы! Мозг требует отдыха! Впрочем, как и всё остальное.

Они прошли на кухню. Сели на табуретки.

— Посидим, дружище! — сказал Серега. — А то что-то в последнее время я совсем превратился в анахорета. Ни ко мне никто не ходит, да и я, по правде сказать, ни у кого не бываю. Спасибо, тебе, что зашел. А то я уже потихоньку начинаю дичать без общения. Скоро разговаривать разучусь.

Серега стал готовить стол. Он любил кулинарничать.

— Мама уехала в Таиланд. У нее отпуск. Можешь заночевать у меня. Поболтаем!

— Посмотрим! — неопределенно ответил Пахом. — Как масть пойдет! Хотя скорей всего…

Он оглядел кухню. Высоченный чуть ли не под потолок холодильник, микроволновка. Электродуховка.

32

Выпили по первой, чокнувшись за дружбу. Пахом удивился, как легко пошла водка, которую он, в общем-то, не любил. Потом вторую. Пахом закусил и решил приступить к делу. Всё равно когда-то нужно рассказать.

— Собственно я к тебе по поводу истории, которую ты назвал грустной. И не только грустная…

Серега удивленно взглянул на него, считая уже эту тему закрытой. Зачем бередить старые раны? Проехали!

— Ты первый, кому я расскажу правду, как было на самом деле. Но ты, чтобы…

Пахом колебался. А может, зря он затеял. Всё-таки Серега достаточно осторожный человек. Серега погрустнел, услышав его историю. Какое-то время молчал.

— Тебе бы надо в больницу, дружище! — сказал он. — Знаешь, такими вещами не шутят. Мало ли чего! Вдруг у них на концах какая-нибудь зараза. Очень даже вероятно, учитывая их образ жизни. Я могу это устроить совершенно анонимно. Никто ничего не узнает. И денег не возьмут.

— Я как-то об этом не думал, — уклончиво ответил Пахом. — Ну, об этом потом.

— А надо думать! Я тебе это говорю, как будущий врач. Тут, Пахом, плохие могут быть шутки. С последствиями.

— Я к тебе и пришел как к будущему врачу. Давай еще по одной! Впервые, знаешь, водка так хорошо идет. На удивление!

— Твою всё равно пить не будем! Водка сейчас — дело опасное.

— Если ты откажешься, я не обижусь, Серега. Потому что я не хочу… Ну, в общем. Дело опасное. Не хочу, чтобы и ты меня тоже винил. Я и так по уши в дерьме. Выше головы! Так что решай! Выбор за тобой!

— Я понял, — кивнул Серега. — Ты решил завалить этих подонков. И вспомнил, что у меня осталось от отца охотничье ружье. Ты же знал, что мой отец был охотником. Сам видел это ружье. И знаешь, что я неплохо стреляю.

— Как-то о ружье я и не вспомнил. Кстати, оно же у тебя зарегистрировано и документы есть на ружье? А охотничий билет у тебя имеется? Ага! Как-то ты умеешь, Серега. Всё делать по закону. У меня вот не получается.

33

Серега всегда был правильным. Еще со школы. Иногда это раздражало. Так он никогда не убегал с уроков. И мог даже один остаться в классе. Но перед этим всем прямо скажет, что они поступают неправильно. Он жил по правилам и никогда не нарушал их. Поэтому в школе его никогда не разбирали. У учителей не было ни единого повода придраться к нему. Он всегда делал домашние задания, не отказывался ни от одного поручения, никому не грубил и старался уйти от любой ссоры. Вот такой он был правильный, как парижский эталон метра. Нет! Он совсем не был занудой. А в старших классах мог даже выпить с друзьями, хотя никогда не напивался. И не матерился.

— Ну да! — пробормотал Пахом. — Сначала я всё хотел забыть как кошмарный сон. Выбросить из своей жизни.

Пахом налил себе и Сереге рюмку и без приглашения опрокинул ее, зажевав балычком. Получилось приятно.

— Потом после похорон Стаса я почувствовал…

Пахом замолчал. Серега насторожился и пристально стал глядеть ему в глаза. Так смотрит врач на больного. Пахом отвернулся к окну.

Серега разлил водку. Пил он столько же, как и Пахом, но, как говорится, ни в одном глазу.

— Помянем, не чокаясь! Давай!

Помянули. Удивительно, но у Пахома было такое ощущение, что с каждой стопкой он становится только трезвее. Хотя после первой даже немного голова закружилась.

— После похорон Стаса понял, что не смогу жить с этим, — продолжил Пахом. — Прежнего меня больше нет. Есть какой-то другой, я еще не знаю, какой. Но он, другой, уже не может жить по-прежнему. Во мне сейчас гнойный нарыв, который разрастается и вытягивает все соки. Если я его не вырежу, я закончусь. Я не смогу жить. Я весь буду один гнойный нарыв. Смердящий гнойник! Ты понимаешь меня? Нет, никто этого не может понять, если сам не переживет. Тут либо не жить, либо этот гнойник вырезать. Раз и навсегда!

— Пахом! Послушай!

Серега наклонился к нему почти к самому уху.

34

— У меня есть хороший психотерапевт. Договорюсь! Вылечит твою душу и денег не возьмет. Сам себя не узнаешь.

Пахом усмехнулся. Потом поморщился.

— Ты же будущий хирург. И знаешь, что гнойник требует не душещипательных бесед и самокопания, а скальпеля. И чем быстрее это сделать, тем лучше для организма. Да! Я решил убить этих тварей. Завалить, как ты выразился. Я обдумывал, как это сделать. Но сегодня утром я понял, что это было бы неправильно убивать их. Они должны жить, если это можно будет назвать жизнью. Ну, что будет, если я их убью? На какое-то мгновение они испытают ужас, а может быть, даже и не успеют испытать. Нет! Я хочу, чтобы они мучились, как я и Стас. И чтобы эти мучения не кончались, длились днями, неделями, годами, изматывали их как зубная боль, которую нельзя излечить. Я хочу, чтобы жизнь для них превратились в нескончаемый ад, чтобы они проклинали тот момент, когда появились на свет, чтобы они вопили от боли. И знали, что исцеления им не будет.

— Значит, ты их решил помиловать и оставить в живых? Так?

— Серега! Ты меня не слушаешь? Какая же это милость? Это смертная казнь для них милость по сравнению с тем, что я им предуготовил. У них не будет больше жизни. У них будет ад, из которого невозможно убежать. Ад уже в этой жизни, а потом уже и в загробной. Без твоей помощи я не смогу этого сделать. И кроме тебя, мне никто не может помочь. Никто!

Серега отодвинул стопки, посмотрел пристально ему в глаза. Пахом опустил голову.

— Рассказывай! Раз началЙ

— Серега! Так дело не пойдет. Когда я расскажу свой план, ты обязательно откажешься, потому что это чудовищный план и очень опасный. Я не хочу подставлять тебя. Но без тебя этот план неосуществим. Поэтому ты должен сейчас сказать «да» или «нет». Я не обижусь, если ты откажешься. Ты для меня все равно останешься другом. Нет так нет! По крайней мере, я не буду чувствовать себя виноватым, если с тобой что-то случится. Хватит мне уже Стаса по гроб жизни. Вот такое мое условие! Принимаешь?

35

— Да! Пахом! А ты очень убедительно умеешь уговаривать! Раньше я такого за тобой не замечал.

— Так да или нет? Ну?

— Вопрос именно так: ребром? Время на обдумывание не дается?

— Именно так! Сейчас отвечай!

— Пахом! Все меня считают совершенно правильным. Но иногда мне хочется быть неправильным. Это как раз тот случай. Всё! Рассказывай! Не томи! А то я сейчас превращусь в кучку пепла. То есть сгорю от любопытства.

Серега наклонился над столом, приблизив лицо к Пахому и подмигнув ему, как бы приглашая к откровенности. Давай!

— Даже так? Ну, тогда слушай, правильный ты наш! Потому что придется тебе совершать неправильные поступки.

Всё-таки он не ошибся, обратившись к Сереге. Он всегда чувствовал в нем нечто авантюристическое, несмотря на всю его правильность. Он был неправ, когда считал, что всё знает про него.

Пахом рассказал, отмечая те детали плана, которые казались ему еще непродуманными и сырыми; ему даже понадобился лист бумаги и авторучка, чтобы более зримо представить некоторые детали. Серега лишь мычал, согласно кивая головой. Иногда кривил рот.

— Пахом! — воскликнул Серега, когда он замолчал. — Никогда не думал, что ты творческий человек! Нет! Не подумай, что ты в моих глазах выглядел серенькой мышкой! Тут нужна подготовка. Думаю, дня три уйдет, если хорошо поработать. Знаешь, самый продуманный план обрушивается именно из-за деталей, которые считают маловажными. Так! Допиваем водку, доедаем закуску, желаем друг другу спокойной ночи и хорошенько отсыпаемся! Прозит! За удачу!

Чокнулись. Пахом впервые за последние дни улыбнулся. Ему стало легко. Привычная тяжесть и тоска отступили. Он снова превратился в прежнего Пахома, в того, каким он был до этого случая на вокзале. А был он очень безмятежным парнем.

36

14. И НА ПОМОЙКЕ НАЙДЕШЬ ЖЕМЧУЖНЫЕ ЗЕРНА

На следующий день они проснулись довольно поздно. Молча попили кофе, а потом весь день пили только фанту и колу, изредка чуть-чуть перекусывая, поскольку аппетит и у того и у другого отсутствовал. А вот жажда доставала

Серега предложил снять похмельный синдром пивом, но Пахом решительно отказался. Причем даже сам удивился этому.

— Ни капли спиртного больше! — твердо заявил он. — Выпьем только за победу, если, конечно, она…

— Не каркай! И постучи по дереву! Я очень суеверный! — строго сказал товарищ. И погрозил ему пальцем.

Серегин гараж — это целая мастерская. Здесь было всё необходимое. Пришлось только докупить металлического профиля, кое-какое электрооборудование, пиротехнику. Потом Серега смотался к знакомому фармацевту и привез всё необходимое. Провозились дотемна в гараже над конструкцией, которую нарисовал Пахом, а Серега внес свои коррективы, сделали чертеж со всеми размерами. Конструкция была разборной, чтобы ее можно было поместить в багажнике. До глубокой ночи Серега просидел в Интернете. Пахом смотрел сериал, но думал о своем, лениво пощелкивая семечки.

— Вот они, голубчики! — сказал Серега. — Можешь полюбоваться! Самый главный Филипп Филиппов, Павел Дрищенко и Осип Максимов, учащиеся девятого «г» пятой школы города Чернореченска. Александра Старкова, ученица одиннадцатого «в» той же самой школы. Погляди! Они? Узнал?

Пахом кивнул. Он с ненавистью смотрел на фотографии. У его мучителей были лица, как у мумий. Застывшие.

— А вот их и домашние адресочки. Давай поглядим по карте! Ага! Не так-то далеко живут друг от друга, на соседних улицах. Впрочем, городок-то и не очень большой. Провинция! Еще говорят, что интернет — это глобальная помойка. Я, конечно, целиком и полностью с этим согласен. Порой такой омерзение охватывает, когда открываешь некоторые сайты. Но и на помойке бывают жемчужные зерна. И немало!

37

— Это они-то жемчужные зерна? — задал риторический вопрос Пахом. А на риторические вопросы, известно, не ждут ответа. Он еще раз поглядел на монитор.

— Имеется в виду нужная информация. Методом дедовского тыка мы потратили бы гораздо больше времени. Или ты не согласен? Что молчим, друг Горацио?

— Согласен! Согласен! — кивнул Пахом. — Ты бы не отвлекался! Выуживай всю информацию! И меньше отвлекайся!

— Поедем на двух машинах. Я на «Тойоте», ты на «Жигулях». Только без обид. Мне как-то иномарочка ближе. И к тому же, ты можешь себе позволить неаккуратность. Я сделаю на тебя доверенность. Это недолго. У меня есть знакомый нотариус. Иногда с ним балуемся пивком.

— Блин! Серега! Тебе не медиком быть, а политиком или бизнесменом. Везде у тебя нужные знакомства. Когда ты успеваешь?

— Нам нужно алиби. Тут неподалеку есть деревушка, там живут моя бабушка с дедушкой. Очень старенькие. Сначала засветимся у них. Скажем, что отправились на порыбачить, поохотиться. Чтобы не волновались!

38

15. ВОТ И УВИДЕЛИСЬ

Снять жилье в Чернореченске в последнее время не было проблемой. Выбирай — не хочу! — на любой вкус: благоустроенная квартира, дача, времянка, коттедж, комната в общежитии…В городе уже закрыли молзавод, мясокомбинат, элеватор, завод по производству низковольтной аппаратуры, предприятие по ремонту сельхозтехники, железнодорожное депо…Да почти всё, где люди когда-то получали стабильную зарплату. Кто пошустрей, имел связи, ударился в бизнес. Как грибы после дождя, появлялись все новые магазины, киоски, автостанции, гостиницы, увеселительные заведения, всякого рода салоны, мастерские. А поскольку городок был пограничным и через него ехали дальнобойщики из Китая, Средней Азии, Казахстана и, само собой, туда, проблем с клиентурой, то есть здоровыми молодыми мужиками, не было. К их услугам круглые сутки были бордели, ресторанчики, мотели, сауны, бывшая лыжная станция, приватизированная бывшим секретарем комсомола и превращенная в развлекательный центр, где, как говорится, за ваши деньги, все услуги. Цены на жилье не снижались только потому, что росла инфляция, вопреки бравым реляциям государственных чиновников о постоянном снижении ее на пути к светлому капиталистическому будущему, где кое-кому будет ой как хорошо! Но с каждым годом становилось почему-то всё больше тех, кому было не совсем хорошо.

Друзья сняли дачку за городом. Бабуся, которая сдала им дачку, была обрадована. Долго извинялась за то, что дачка несколько захламлена, но зато она с них возьмет поменьше. У нее уже не было сил добираться до дачи и заниматься дачными делами. Годы брали свое. Она бы продала дачку и за полцены, но покупателя не находилось. А их денежки будут для нее весьма серьезным подспорьем к ее скромной пенсии, которую она зарабатывала десятилетиями, начиная с детского возраста, когда еще в войну, вместо того, чтобы сидеть за партой и учить письмо Татьяны к Онегину, она доила коров на колхозной ферме, скирдовала сено, полола свеклу, копала картошку для колхозной свинофермы, заготавливала дрова по пояс в снегу, получая за это от государства натурплату, чтобы раньше времени не протянула ноги. Государство-то у нас очень народозаботливое.

39

Два дня они приводили дачку в приглядный вид. Выпололи сорняки, благо в сарайчике нашлась коса, поставили забор вертикально, привязали висевшую набок калитку, после чего занялись интерьером, выбросив сначала весь мусор. Поскольку в их планы не входило оставаться здесь на ПМЖ или принимать высокопоставленных гостей и капризных детей богемы, управились они довольно быстро, несильно-то упираясь и не потратив значительных средств. Место было готово. Можно было встречать гостей.

Два дня они посвятили разведке, стараясь особенно не светиться. Поэтому одевались весьма скромно, неброско, вели себя тихо, в разговоры с прохожими не вступали. Хотя городок был транзитный, но всё-таки небольшой, а поэтому нужно было постараться не оставить о себе памяти у бдительных и наблюдательных туземцев. На этот случай у них был запас разной одежды и даже парики и накладные усы и бороды, поэтому они раза два в день меняли свою внешность. Но главный принцип соблюдали — оставаться серыми незаметными мышками. Огляделся, проскользнул и исчез. Чтобы никто не успел обратить на тебя внимание.

Прошел день знаний. Школа, в которой обучалась четверка, находилась на улице, названной в честь великого писателя-гуманиста Ивана Сергеевича Тургенева. Хотя, кто такой Тургенев знали даже не все жители этой улицы. Откуда было знать классику, что на улице, названной в его честь, будут учить выродков, которых он не мог даже вообразить своей богатой творческой фантазией? У него ведь кто в персонажах? Базаров, лечащих тифозных мужиков бесплатно (заметьте!) и погибающий от нелепой случайности, идеалист Рудин, идеалист Инсаров, ангелоподобные девушки, которых назовут тургеневскими, Ася, первая чисто платоническая любовь. А негодяев-то нет! Есть мелкие смешные натуры, которых язык не повернется назвать негодяями и уродами. Но полноценных уродов днем с огнем не сыщешь на просторах его богатого литературного наследства. Счастливые времена! Счастливые люди, которые себя почему-то считали несчастными, потому что их существование отравляло крепостное право, турецкое господство на Балканах и цензура. И поэтому на Руси стоял невообразимый интеллигентский стон.