Конь

Рассвет встретил меня в пути.

Я медленно шёл по пустынным бульварам одинокого города.

Мы с ним были похожи, как близнецы —

Всеми покинутые,

Всеми забытые;

Живущие по привычке,

Неумеющие умирать…

Когда-то я имел всё.

Вечности не хватит, чтобы перечислить то, чем я владел:

Пароходы, газеты, дома,

Не было ни одного уголка мира,

Где бы ни ступила моя

Упакованная в нежнейшую кожу ягнёнка нога.

Я был богат, как Крез,

И несчастен, как ветер,

Всё глуше и глуше бьющий

В зачехлённые стеклянным панцирем души людей,

Взывающий к милосердию

Безрадостно тягучей, вьюжной февральской ночью…

Не было мне покоя.

Я рвался опорожнить этот мир, как бокал вина,

И швырнуть его в стену,

Под звон бьющегося хрусталя отчаянно требуя добавки.

Скольких женщин я лишил чести,

Не поддаётся счислению,

Сколько возвёл церквей во славу пустого Бога,

Нелепой сказочки о полоумном мальчике,

Слабо представляющем, с какой стороны браться за рубанок,

Сумевшем-таки захватить сердца и мысли

Людей на много поколений вперёд.

Сколько раз я умирал!

Сколько раз меня убивали!

Сколько уст сыпали на мою голову проклятья!

Во стократ больше было уст льющих елей

Более тошнотворный, чем тёплая ослиная моча —

Врунов всегда больше.

Такова уж человеческая природа.

И я лгал.

Часто.

Каждое второе слово моё было обманом.

В какой-то степени мне нравилось составлять хитроумные схемы,

Сталкивать лбами заклятых друзей,

Минуту назад клявшихся в вечной верности друг другу,

Но однажды я понял, что недалёк тот час,

Когда я сам, запутавшись в собственной паутине,

Превращусь в кокон,

Из которого уже ничего не выйдет,

Кроме сытного завтрака для более крупного паука.

Увы, пауки только едят бабочек.

От этого у них не вырастает крыльев…

Тот день был особенно солнечным.

Всё вокруг, словно источало свет,

И он гигантскими кусками

Гнил в оклеенном цветастыми обоями

Гробу моего кабинета.

Было невыносимо душно.

Я открыл окно.

Открыл, и вдруг увидел человека на другой стороне улицы,

Он шёл в изодранных лохмотьях, босиком

По раскалённому асфальту.

Его кости, казалось, гремели при каждом шаге,

Пот, крупными каплями, падал со скул и подбородка,

Разъедал глаза.

Было больно смотреть на эту жалкую фигуру,

Но оторваться не было никакой возможности.

Человек, меж тем, остановился —

Заметил меня! —

Помахал рукой и ободряюще улыбнулся,

А после растворился в полуденном мареве.

Я долго не мог отойти от окна.

Всё смотрел и смотрел на горизонт —

Вдруг оттуда —

Сначала маленькой чёрной точкой,

Постепенно увеличивающейся в размерах —

Появится странник, столь загадочно и просто улыбнувшийся мне…

Никто не появился, и я отправился на его поиски.

Дорога привела сюда —

В этот брошенный город,

Город-о-котором-все-забыли,

Как и обо мне.

Друзей не существует —

Они отпадают от тебя,

Словно пиявки, едва не лопнувшие от переизбытка крови,

Любви тоже.

Если она есть,

Как могут существовать

Одинокие города

И люди?..

А Солнце — иллюзия,

Чтобы нам легче жилось.

Оно — лампа под тончайшей парчой небес,

Оно — певчая птица, сокрытая от глаз

Пологом тайны с вышитыми цветами —

Что-то, до чего нельзя дотронуться, высмеять…

Рассвет застаёт меня

На пустынном бульваре одинокого города.

Я пытаюсь идти, но валюсь с ног от усталости

И засыпаю прямо на впивающихся в рёбра

Камнях брусчатки.

Мой сон недолог, неспокоен, но странным образом радостен.

Я одновременно здесь —

На выщербленной временем и ветром мостовой —

И в двухстах пятидесяти вёрстах к югу отсюда,

Где в маленькой деревушке,

По пропитанному пылью просёлку

Сухонький старик, чем-то похожий на Иону,

Катит гружёную всяческим хламом арбу,

Запряжённую гнедым скакуном,

Которому бы сейчас размашистым галопом в степь,

Так, чтобы ветер хлестал по лицу,

А он тащит арбу, понуро переставляя тонкие, как стебель тростника, ноги,

Разочарованно всхрапывая,

Когда старик с силой дёргает за уздечку, приговаривая:

«Поторапливайся, ирод!

Нам ещё десять домов обойти надо».

Старик — старьёвщик:

Ходит по деревням, аулам,

Старые вещи собирает.

Торгуется ещё, привередничает:

— Сапог больно драный — не возьму.

— А тут на иконе твоя мать нарисована.

Рожа такая же.

Красная…

— На чёрта мне твоя шкатулка сдалась?!

Ты бы мне лучше то, что внутри было вытряхнул.

Не любили старика — били часто.

Да он и сам часто искал драки —

Нравилось ему хруст носов расквашенных слышать.

А бился он всегда нечестно.

Грязно, прямо скажем, дрался,

Но человеку в летах преклонных всё простительно.

Вот и в этой деревне его неласково встретили —

Слухами земля полнится.

Он после встречи энтой

Всю ночь по земле пыльной катался,

Подвывал да кровью плевался.

Били его и ногами, и ухватами,

И прутами железными.

Совсем до смерти забить хотели — не вышло.

Троих уносить пришлось.

Нож дедов всегда точен был.

Молодца в скопца превращал.

А арба, меж тем, наполнялась.

Последний дом остался.

Открыл калитку старику казак.

Широкий мужик во всех смыслах.

Ростом был чуть ниже Карадага,

Да и голова, воистину медвежья,

Тело его крепко сбитое венчала.

Голос был под стать голове —

Низкий, глухой,

Сила в этом голосе чудилась.

Первобытная сила, дикая.

— Чего забыл здесь, старик?

Хлама у меня нет —

Не имею такой привычки.

— А деньги есть?

— Может, и есть. Тебе что с того?

— А то! Не слышал? Указ издали:

Если нечего выбросить, плати старьёвщику пошлину —

Три рубля с полтиною.

Не зря же он ноги свои стачивал,

До тебя, ирода, доползая.

Посмотрел казак на старика,

Прицениваясь будто —

Перешибёт одним ударом али нет,

Головой покачал да сплюнул.

— Мало видно тебя били,

А мне руки марать неохота.

Ты вот что — отдай мне коня,

А я тебе десять целковых дам.

— Десять целковых? — задумался старик.

На коня взгляд бросил,

На казака посмотрел,

Рукой махнул, —

Эх, пропади всё пропадом!

Давай.

Руку протянул за деньгами,

А казак шашкой по той руке —

Отрубил к дьяволу.

— Это тебе за то, что коня продал.

За десять целковых, старый чёрт!

Ты жизнь свою продал,

А не коня.

Пропил бы грошики в корчме,

А потом?

Сам бы в арбу эту влез?!

Коли жизнь не мила,

Нечего было на свет выползать.

Так казак говорил. Медленно, спокойно,

Словно на весах каждое слово взвешивая,

А старик по дорожной пыли отползал от него,

Обрубком руки прикрываясь.

— Ну ползи, ползи, змеюка подколодная,

Я тя уму-разуму научу.

Ввек не забудешь урока.

Замахнулся казак шашкою

Да согнулся от боли пламенной.

Посмотрел, а чуть ниже пояса

Рукоятка ножа покачивается.

А старик улыбается: «Вот тебе!

А на мне, как на псе, зарастает всё».

«Ты и голову сможешь вырастить?»

Казак шашкою да в лицо ему.

И поднялся с земли гора-человек,

Коня выпряг и вывел в степь-матушку

«Ну почто стоишь?

Ты несись быстрей,

Ты несись быстрей,

Не оглядывай...»

И летел тот конь,

Обгоняя ветр,

И лежал казак

На спине его.

Стал змеёй старик,

Стал горой казак,

Человеком стал

Конь на воле той…

Я, как тот конь.

Не находил своего места.

Не знал, куда себя деть, что делать.

Как он тянул арбу, гружёную хламом,

Так я тащил за собой

Истерики жены, имеющей дурную привычку нажираться до поросячьего визга,

Десяток любовниц,

Вечные дела, никому ненужные контракты.

Я, словно Пифон, задыхался

Под тяжестью бумажной Этны,

И, словно раджа, от жадности забывший волшебное слово,

Корчился в муках, пригвождённый к земле

Непрекращающимся золотым ливнем…

А человек на другой стороне улицы просто шёл.

Шёл и улыбался Солнцу, Небу, пролетающим с бешеной скоростью автомобилям,

Мне…

И я пошёл за ним.

Теперь я здесь.

Сплю, прижав колени к груди,

На щербатой мостовой одинокого города

И никого нет рядом со мной…