Должны быть на земле места

Мне довелось познакомиться с человеком много старше меня, чья юность прошла под залпы арт.подготовки, дальний стрёкот пулемётов (как цикады, знаете ли, в Крыму, улыбался он) и надсадные, напрочь всю душу разрывающие крики раненых, многие из которых этим-то криком и прощались с жизнью. Он служил в мед.поезде санитаром. Узнав, что я охоч до всевозможных рассказов как кумушка на базаре, по выражению моей милой сестры, он молча, за четыре затяжки (старик был мощный) выкурил сигарету до фильтра так, что ещё чуть — и обжёг бы пальцы. Выкурил — и предложил мне байку. Не про войну дескать, а так, чёрт знает про что.

Как старик, живя на пенсию, пристрастился к дорогому коньяку — неизвестно, но я заранее запасся бутылкой, вставшей мне вдвое против премии за последнюю мою статью. То есть, поймите, мне не то чтобы денег было жалко, но больше у меня их просто не было, и потому за эту бутылку надеялся купить с три короба отменного вранья и стопку дистиллированной правды. А Дмитрий Титыч предлагал всего-то байку и вдумчиво так смотрел на коньяк. Я скрепил сердце и разлил выдержанный янтарь по гранёным стаканам.

Вкусно выпив и заев три хороших глотка дешёвым сыром и долькой лимона, почищенного и разъятого на части, как апельсин, он начал говорить. Говорил он правильно и хорошо, время от времени переходя, правда, на сказовый какой-то говор. Слова произносил отчётливо, хотя и важно отставляя их друг от друга, с тем чтобы каждому придать больший вес. А, может быть, тучному Дмитрий Титычу после стакана крепкого питья и стольких прожитый лет, трудно было говорить.

Начал он совсем откуда-то издалека.

— Представь себе, — говорил он, — мальчишек, человек шесть, которым вздумалось добыть кедровых шишек. И дело не шишках, разумеется, а в том, что единственный кедр в окрестности волжского городка растёт на монастырском двору. А ну как поймают монахи? А ну как обвинят невесть в чём и ославят на всю округу? Времена ещё те, царские. Революция уже шипит и бродит, пенится, но мало ещё спирта в ягодном компоте — больше пузыри, пена. А нервы у всех уже на взводе: нюхом ли, животом, а чуют грозу. Газеты разражаются патриотическими статьями, в которые никто не верит, эсеры стреляют в кого ни попадя, Ильич старательно высекает свою Искру, фронты шумят грозовой непогодой и проливаются над полями Галиции ипритным дождём.

А детям надо, видишь ли, кедровых шишек. Дети начитались авантюрных романов и играют в индейцев. Ну и забрались. Вскарабкались на гребень стены, по сучьям старой ивы, которой случилось расти рядом. А вниз как спускаться? Ясно же — на верёвке! Все спустились, обдирая ладони, а одного на стрёме оставили, потому как нужно кому-то вытягивать товарищей назад. К суку бечеву привязать, видать, длины не хватило, а то — не догадались. И вот — все ушли.

Так представь же — темнота, дальше десятка шагов не разобрать, а мальчик один остался, петушком на жёрдочке. Сидит, коленки обнял, подбородок в них упёр и смотрит в темноту огромными, как у сыча глазами. Вот как вместе все были, так вроде и ничего, не страшно, а как один остался — страшно, и ночь уже не тепла; и там, на дворе, слышно, зашумели; и собаки принялись лаять; и к мамке охота — за чаем сушку грызть. Хотя и так уже мать уши надерёт, что ночью невесть где черти носят. А ещё, болтают, что в газетах писали, будто жиды из мальчика всю кровь выпили, а тело бросили. А в Волжске, известно, есть жиды. Словом, страх победил, и мальчишка убежал. Перелез на сук, спрыгнул с него, чуть не расшибся, и побежал, задыхаясь, со слезами вдруг откуда-то взявшимися на глазах. И версты две так нёся, будто черти за ним гнались, а может так и было. Но, кто бы за ним ни гнался, а товарищей он бросил, пусть сами-де как хотят выбираются. Себя же он убедил, что их всё одно уже словили, так хоть ему удрать.

Мальчишек и правда словили, как монахи к заутренней пошли. Они под кедром жались друг к дружке волчатами — усталые, промокшие и испуганные, с содранными, перемазанными смолой, ладонями, всклокоченными вихрами и угрюмой решимостью в глазах. Самый младший — лет шести мальчонка, сжимал в руках огромную кедровую шишку. Его с той шишкой так и передали матери с рук на руки.

Последствий особенных история не имела: монахи детей накормили, согрели и отправили по домам, а Петенька, который утёк с верёвкой, даже не был бит, а те презрительные ухмылки, которые встречали и провожали его, когда он шёл по улице, можно списать на его развитое воображение и больную совесть.

Далее вот уже что. Годы бежали, и Пётр Леонидович, в которого Петенька вымахал, приехал из краснознамённой Москвы студентом-медиком навестить мать в родном Волжске и познакомить ту с невестой, девушкой передовых взглядов, комсомолкой и просто красавицей Варей.

Дмитрий Титыч не пьянел, а как-то соловел. Становился тяжелее, тучнее, красный лоб его покрывался испариной под коротким ёжиком стриженных, до странного густых волос; в глазах всё больше появлялось масляного лукавства. Откуда бы ни взял Дмитрий Титыч свой рассказ, а излагал он его не впервые, расцвечивая пестрой мишурой подробностей, взятых из фильмов и тех же авантюрных романов. Говорил он медленно и часто повторял сказанное, но я твёрдо вознамерился выслушать до конца всё, что было у старика мне сообщить, ибо коньяк стоил в самом деле дорого и исчезал на глазах.

Впрочем, не вижу никакой необходимости изводить читателя длинным барочным повествованием Дмитрия Титыча, майора медицинской службы в запасе. Вместо этого коротко изложу всю эту историю с её странными поворотами.

Итак, герой, став комсомольцем и студентом московской медакадемии, приехал летом в Волжск, где замечательно проводил время, пока однажды, гуляя со своей невестой, Варей, не вспомнил ту давнюю и не слишком лестную для него историю с шишками и монастырским кедром. И тут ему подумалось, что он ни разу не был в Нагорном монастыре, и захотелось человеку пойти осмотреть как следует декорации того давнего детского спектакля, который случилось ему сыграть. Пройтись по двору, посмотреть с улыбкой на низкую стену и кривой кедр, увидеть всю простоту и обыденность того, что в восемь лет казалось необычайным и величественным. К тому же — сквозила мысль — кто знает сколько простоит этот оплот попов при атеистической прогрессивной власти. Вот он и повернул туда, а дорогой стал Варе рассказывать, вроде как в шутку, про свой давнишний побег.

Дороги до монастыря молодыми ногами — полчаса. Самое большее — час, но это если уж совсем не торопиться. Он хотя и нагорный, но какие горы в Поволжье? Одни холмы. Так что дорога полого забирала вверх, Петя щурился на солнце и жевал сладкую травинку, придерживая под руку Варю. Девушка натёрла ногу и чуть хромала, ей неудобно было идти. Петя предложил ей подорожник под пятку подложить, и тогда Варя вдруг раскапризничалась как ребёнок, никакие уговоры не действовали, пришлось повернуть, и обратной дорогой она внятно и зло изложила жениху, что сыта по горло этой деревней, что есть тут скоро станет нечего, а дорогу до Москвы могут перекрыть. Хочет он ехать с нею, хочет ли брать с собою мать — дело его, а она уезжает сегодня же, если будет поезд. Делать было нечего, и Петя покорился. Уговорил мать, собрали нехитрый скарб и через сутки укатили в столицу. Само собой, до монастыря уже никому из них не было дела.

Но какая-то злая сила и влекла и не пускала Петра Деницына в Нагорный монастырь. То что рассказал Дмитрий Титыч после третьего стакана — и вовсе уже чертовня.

А рассказал он вот что. Время революции — странное, страшное и сказочное время, когда всё смешивается, теряет свои места кружится в непонятной, завораживающей и жуткой пляске, как искры разворошённого костра, как ил, поднятый со дна пруда и взбаламутивший всю воду. Время, когда, засыпая, не знаешь — расстанешься назавтра с жизнью, получив комиссарскую пулю в затылок, или станешь наместником Персидской Советской Республики. Так вот, в это самое время, товарищ Деницын, выучившись на хирурга, был замечен как человек сознательный и деятельный и пошёл по партийной линии. Коллективизация шла полным ходом, и он разъезжал по стране с комиссией с неясным, но широким кругом полномочий. И вот занесло его в под родной Волжск.

Председатель колхоза (то ли его звали Зорянный, а колхоз — “Ильч”, то ли наоборот, Деницын никак не мог запомнить) катал его на моторном и страшно стрекочущем шарабане, которым гордился как молодцом-сыном, и показывал окрестные поля, распаханные под засевы.

У Деницина все виды средней России с её неброской красотой, часто пасмурным и низким небом, с распаханной и незасеянной землёй и разъезженными дорогами давно слились в один бесконечный и однообразный вид, на который Пётр Леонидыч не обращал никакого внимания. Он давно отупел от усталости, разъездов, нервного напряжения, лицо его казалось сердитым, сонливым и оплывшим, на щеках сивела щетина, серый френч был чист, но измят. Если ему и хотелось чего, то плюнуть на всё и наняться бить моржей. Учился сложному врачебному делу, не спал ночами, вгрызался в учебники, запоминал латынь и приучать себя резать человека так же спокойно, как кусок колбасы — чтобы и глаз был верным, и руки не дрожали. А жизнь стёрлась и слилась в серую полосу однообразных агит.выступлений и лик.безов, хмурых и полуголодных, волчьих крестьянских лиц. Он сам орёт, топает ногами и грозит расстрелом, а на третий день уже не вспомнить, кому и за что — так всё перемешалось. Он отупел, огрубел и единственное, что слышал — пули, свистящие то у виска, то над головой, и пули эти выбивали то одного, то другого его знакомца и нет-нет, да и добрались бы до него. Он дурно спал и мучился неясными, будто авангардистами намалёванными снами, от которых оставалось одно чувство тупого ужаса. Чужой энтузиазм вызывал у него болезненное, нервическое отторжение. Единственное, в чём он видел отдушину — устроить больным приём. Людям больше негде найти помощи, а он всё же врач, хотя без практики. Но приняв десятка полтора страждущих радикулитами, язвами, бельмами и цингой, зарекался, а месяца через два всё повторялось. Наняться бить моржей. На север, в глушь, где ни людей, ни комиссаров, а одни эвенки, моржи, и северные женщины в прокопчённых чумах со слоям моржового жира на лице и блестящих, чёрных волосах. Вот о чём мечтал товарищ Деницын.

Вероятно, все эти подробности Дмитрий Титыч просто выдумал — иначе им взяться просто неоткуда.

Так вот, катает председатель колхоза товарища Деницына на раздолбанном шарабане. А тому вдруг вспоминается Нагорный монастырь. Велит отвезти. Председатель долго припоминает где такой монастырь ( — Никак взорвали? — Да нет, не должны были взорвать.) и разворачивает шарабан. Едут долго, так долго, что Деницын успевает забыться тревожным, тяжёлым сном. Просыпается так, будто в плечо кто толкнул и хватается сперва за кобуру, а там уж смотрит, что окрест. Окрест — закат над Волгой, порфир багряницы над текучим мрамором воды. Волжск виднеется на той стороне, косые лучи слепят глаза и быстро гаснут, опускаются сумерки. Монастырь должен быть неподалёку, вот если по той дороге и забрать налево. Шарабан безо всякой подсказки туда и катит, Деницын снова проваливается в сон, и просыпается почти сразу, но никакого монастыря нет.

Как — нет? Был же тут. Был тут. А может, за следующим поворотом? Взять налево поспешили. Да, может быть, очень похоже, вези давай, теперь уж не промахнись. Конечно же, за следующим поворотом никакого Нагорного монастыря нет и в помине. А кругом уже ночь и бензин в баке на исходе, едва-едва хватит дотянуть назад, до колхоза. Председатель предлагает вернуться, соблазняет наваристыми щами, баней и пирогом. Деницын, подумав, соглашается, мысленно махнув рукой на чёртов монастырь, но едва выезжают на дорогу, слышится колокольный звон. Не то чтобы совсем близкий, не под носом звонят, но вполне отчётливый звон.

Потом Пётр Леонидыч будет себя убеждать, что звонили на том берегу, а над водой-де звуки разносятся, но тогда-то он явственно слышал, что — нет, что — рядом. Промотались по темноте и грунтовкам ещё часа два, так что даже председатель начал звереть и огрызаться — ничего. Бензин весь сожгли. Местные, до которых удавалось докричаться, на расспросы про монастырь отвечали так путано, что лучше бы молчали вовсе. Тогда товарищ Деницын, наконец, взял, грозя револьвером, лошадь с привязи, председателя оставил сторожить шарабан, который тот наотрез отказывался бросить, а сам ускакал и Бог весть как не переломал кобыле ноги, а себе шею не свернул, но разобрал путь назад, завалился спать, чуть не замертво, а к председателю поутру послал людей с лошадьми на выручку. Потом чередой пошли — агитация, выступления, лик.безы, сорванные связки, больное горло, хмурые, волчьи лица, сны как обложная мокрая валяная шерсть, и не до монастыря, само собой. Да и на кой он сдался?

Тут Дмитрий Титыч замолчал так надолго, что мне подумалось — не задремал ли старик? Его набрякшие, осоловевшие веки так скрывали глаза, что не вдруг разберёшь — открыты ли? Я выждал время и спросил:

— Неужели всё?

И он откликнулся, задвигавшись, проворчав утробно, по-медвежьи, отерев клетчатым платком пот со лба.

— Не всё. Хранил Бог Деницына по кой-то чёрт. Дальше была война.

Была война, немцы наступали. Поезд с командованием разбомбили, и Деницын, сорокалетний воен.врач по праву старшего в звании командовал отступлением полка. Неразбериха была, сумятица полная, тут уж сам Дмитрий Титыч, не стеснявшийся врать, говорил темно. Словом, вроде бы фронт успел укатиться вперёд, и полк Деницына очутился в немецком тылу. Решено было прорываться к своим. Дорогой выбили из двух деревень немецкие гарнизоны. Думали уже всё — вышли, но нарвались на новый бой. Ещё свои, не разобрав, добавили огня. Но всё-таки прорвались, в конце концов, потеряв две трети личного состава. Деницина ранило в брюшную полость, он умирал.

И вот его повезли санитарным поездом, с другими ранеными в полевой госпиталь. В этом-то поезде и служил Дмитрий Титыч, тогда юный совсем. И вот он как-то разговорился с Деницым. Чуя близкую кончину, тот добрее сделался, ласковей, и, когда мучительная лихорадка и жар отпускали его, он много чего рассказывал мальчишке — и про медицину, и про службу, и так, про жизнь, всё равно, что завещание писал. Знал ведь, что чуть ещё — ну, день, два, неделя — самое большее, и не останется его, слизнёт его чернота тёплым, осклизлым языком, проглотит и не подавится. И вот он исповедовался. И всё, что Дмитрий Титыч теперь мне рассказывал, он услышал тогда, в сорок первом, от умирающего врача, тридцати четырёх лет от роду, который выглядел изношенным стариком и конченным человеком, услышал, под лязг колёс и дребезг стёкол, стоны раненых. Сквозь пелену чужой лихорадки расслышал, в чаду санитарного вагона, горячий, сбивчивый шёпот сухих губ (едва-едва давали пить, при такой ране) — разобрал. И засмеялся.

— Знаете, куда вас везут, товарищ Деницын?

— На тот свет.

— Все там будем. В полевой госпиталь, развёрнутый в бывшем монастыре у Волжска. Наверняка, тот и есть, как вы его называли? Нагорный? Один у вас в Волжске монастырь был?

Пётр Леонидыч, услыхав, лицом переменился. Он повеселел и даже будто бы передумал умирать. Попросил принести ему бритвенный прибор, и тщательно снял всю щетину. За какой-то день, пока поезд полз, стоя между перегонами часами, измождённому лицу Деницына вернулась краска. Он говорил тихо, отрывисто, но с задором, давая советы санитарам, как быть с ранеными. Сам порывался делать операции и даже будто бы ему доставало сил, но его, разумеется, удержали.

А Дмитрий Титыч, продумав ночь над рассказом Деницына сказал ему тихо:

— Не доедем мы до Нагорного, товарищ майор. Разбомбят, поди, или встанем совсем. А, может, перенаправят куда. Видно, нельзя вам в монастырь.

И тут Дмитрий Титыч замолчал опять, с печалью ожидая, пока последняя капля сорвётся с бутылочного горлышка к нему в стакан, где и оставалось глотка на два. Злясь на себя за то, что потратил целый вечер на дурные россказни, я спросил, пустив в голос накопившуюся желчь трезвого слушателя хмельного рассказчика:

— И как же, доехали?

— Доехали. Раненых в подводы сгрузили, оправили в госпиталь.

— А Деницын?

— Дорогой умер, царство ему небесное.

Я звучно цокнул языком:

— Ну и байку выдумали, Дмитрий Титыч! Вам романы писать.

Старик виновато, заискивающе улыбнулся.