«La belle dame sans merci».

«Первопрестольные игры в крокет».

«…У нашего великого государя всяких игр и

умеющих людей, кому в те игры играть, много».

(из ответа русского посланника И. И. Лобанова

— Ростовского персидскому шаху. 1653 — й год).

Книга Первая.

«Мертвый сезон».

Приходилось ли когда — нибудь людям дышать такой

отравленной атмосферой, настолько перенасыщенной

глупой мерзостью? Мы живем в мире беды, из которого

уже не уйти.

Пролог.

На северной окраине Москвы, там, где каменные дома столицы сменялись деревянными домиками пригородов, а густые аллеи Останкинского парка незаметно переходили в зеленеющие поля и рощи ближнего Подмосковья, по желанию, а может быть, по прихоти известного столичного чудака и миллионера графа Шереметева, «боярина в Сенатарской комиссии, приора и военного кавалера свидетельствованного Мальтийского»,* выросла новая, необыкновенная галерея — сад. Фондовая оранжерея…Фондовая оттого, что граф Шереметев, передав ее в ведение Российской Академии Наук, для ее содержания создал именной благотворительный фонд. Она раскинулась под изумительными шуховскими потолочными стеклянными перекрытиями** на огромной площади в десятки тысяч казенных десятин. Протяженность оранжереи с севера на юг составляла почти шесть верст, а ширина, с востока на запад — четыре версты. За один день галерею было не обойти. Дорожки, гравийные тропки, деревянные настилы для уединенных пеших прогулок Фондовой оранжереи протянулись на сорок верст! Собственные игровые детские площадки, тенистые аллеи, поле тюльпанов и голубых колокольчиков, двухсветные оранжереи для пальм, заливные луга, прудики с кувшинками, озерца с величественными лебедями, красными пеликанами, цаплями, выводками уток, ручейки, скверы, цветники, фонтаны, кусок степи, где все было покрыто душистой травой и злаковыми культурами, зона с растительностью северных регионов (карликовыми березами и можжевельником), почтовое отделение с телеграфом, сувенирные магазинчики, ресторанчики, театр, синематограф и даже крохотный узкоколейный трамвайчик, который курсировал вокруг оранжереи. Здесь был участок с широколиственными и хвойными деревьями, здесь была красная пагода, возносящая свою резную главу над неистовством мировой флоры. Под деревьями и среди цветов бегали дети, на скамейках и стульях сидели старики, ищущие отдыха и спокойствия. Для приезжающих в Москву с целью полюбоваться на оранжерею, русское рукотворное чудо света, имелась своя восьмиэтажная гостиница из стекла, стали и бетона.

Оранжерея, стоившая владельцу грандиозных денег, была особым, сказочным миром. Оранжерею, в которую граф Шереметев напривозил со всего света живых тропических и субтропических растений, где воочию посетители видели и знакомились с деревьями, травами и кустарниками с разных континентов, можно было по праву назвать самой популярной городской достопримечательностью. В хмурой Москве она стала царством вечного лета и настоящим тропическим раем — не об этом ли мечтали горожане долгими осенними или зимними вечерами? Люди ходили по оранжерее, задрав головы: настолько фантастически прекрасны были ажурные, будто бы сплетенные из воздуха, гигантские стеклянные потолки. Исходив оранжерею из конца в конец можно было заглянуть во все уголки России и мира: от холодных просторов тундры до цветущих садов Средней Азии и Южной Африки, от берегов Тихого океана до синих вод Атлантики. Фондовая оранжерея со стороны выглядела тепло и по — домашнему, как большой крытый сад, и посетить её мог любой желающий: стоимость входного билета была символической — пятнадцать копеек. Павильоны оранжереи, построенные в стиле Фрэнка Ллойда Райта, основателя «юсоновского», «североамериканского» архитектурного стиля, и автора домов уникальной фактуры и умеренной стоимости, доступной для масс, были очень удачно вписаны в ландшафт. Вокруг каждого павильона росли деревья, цветы, кустарники, привезенные со всего света. Например, возле «Грузинского павильона» был зеленый холм, покрытый чайными кустами и мандариновыми деревьями. Землю в павильон привезли с Кавказа, чтобы деревья и растения чувствовали себя как дома. А для того, чтобы создать среднеазиатский павильон с зарослями саксаула и тамарики, пришлось заменить московскую землицу песчаной почвой пустынь. Нашлось в Фондовой оранжерее место и для манго, для финиковых деревьев, кабульской вишни, индийского тамаринда, галгала, экзотического камрана. Были тут и кашмирский темный кипарис, и платан. Тюльпанов было сорок разновидностей! Оранжерея из десятков тысяч деревьев и сотен тысяч кустов…Одних только роз здесь было высажено больше тридцати тысяч кустов. А всего различных растений — восемь миллионов.

В прохладное осеннее утро 192… — го года*** двое мужчин неторопливо прогуливались по аллеям Фондовой оранжереи. Один — высокого роста, стройный, плотный, пожилой, седовласый, со спокойным добрым лицом, на котором отложился отпечаток немалого жизненного опыта, одетый с безукоризненным иностранным шиком в темно — синее пальто, длинное и мягкое, застегнутое до самого горла, шагал легко, не сутулился, плечи его были развернуты, голова поднята…Рядом с ним шел человек, помоложе, голубоглазый блондин, невысокий, со светлой бородкой, в коротком английском пальто из грубой шерсти и в шляпе с очень узкими полями. Он выглядел веселым простаком, с которым занятно было бы поболтать о пустяках, выслушать от него какую — нибудь забавную историю, неизменно сопровождаемую располагающей улыбкой. И бородку свою он отрастил не для того, чтобы, как многие делают, скрыть какие — то недостатки в чертах своего лица, а по видимому для весомости, для солидности. Он шел и приветливо улыбался редким в это утро встречным посетителям оранжереи.

— Завтракали? — спросил пожилой. — Нет? Я сегодня тоже нарушил режим. Вышел, и не позавтракал. А мне наши врачи приказали строго — настрого: режим, режим и еще раз режим.

— При наших с вами нагрузках, — поддержал его голубоглазый блондин с бородкой, — режим — это напервейшее дело.

— На деревьях иней… — задумчиво сказал пожилой мужчина. — Сегодня у нас день памяти святых Галактиона и Епистимии.**** В былые времена в этот день девушки молились о женихах и просили у Всевышнего хорошего мужа. А погоду определяли так: если стелется туман — будет тепло, а если иней на деревьях, нужно готовиться к морозу. С этого времени начинают менять шубку зайцы — беляки, белки, ласки.

— Стало быть, идет все к морозам.

— Не спешите с прогнозами. Еще Плутарх в своих «Moralia», размышляя над своим временем сетовал на истощение оракулов и писал об их угасании, истощении, имея в виду упадок пророческого дара дельфийских и пифийских оракулов.

— Спасибо за столь лестное сравнение. — мужчина с бородкой картинно поклонился. — Однако за прошедший период население земного шара изрядно увеличилось, а число пророков несколько возросло.

— «Слова, слова, слова…», — иронизировал Гамлет над трагическим разрывом связи времен. «Ах, смыслы, смыслы, смыслы», — не устают повторять гамлеты дня сегодняшнего. Что ж, мы живем в мире ускользающих смыслов.

— Впрочем, мы с вами знакомы давно, и, полагаю, нам совсем ни к чему вести отвлеченные разговоры на английский манер.

— Это вы о ничего не значащих вещах, включая погоду?

— О них, о них…

— Право слово, хорошее место для встречи вы выбрали. — сказал высокий седовласый мужчина таким тоном, что непонятно было: одобряет ли он или осуждает.

— Согласитесь, неплохо придумано? Береженого бог бережет. Мы живем в эпоху победы внешнего лоска над разумом, вы не находите?

— Придумано хорошо. И с объявлениями тоже.

— В любой московской газете можно найти уголок цветовода — любителя. Правда, в глаза он не бросается. Не то что полицейская хроника, которая подается с таким энтузиазмом, будто ее составители мечтали ставить вестерны, но не пробились в кинематограф. Уголок цветовода сух по содержанию, мал по газетной площади и относится к явлению, которое за ним кроется, как свеча к лесному пожару. Оно, конечно, для пущей правдоподобности, я имею в виду для разговоров о цветах, возможно, следовало бы пригласить ученого ботаника или цветовода — практика. Благо, ботаников и цветоводов в Москве, кажется, больше, чем людей.

— В столице не обязательно хоть сколько — нибудь смыслить в растениях, чтобы держать их у себя и тем более рассуждать о них. — заметил седовласый.

— Я больше предпочитаю именно такие встречи, личные, пусть и законспирированные. — сказал его собеседник. — Бумаге перестал доверять. И вообще, знаете, я в последнее время стал обращать особое внимание на бумагу. Стараюсь открыть непонятную для себя тайну: почему на одних листах писать легко, ручка так сама и бегала по бумаге, мысли были четкими и ясными, а на других ничего не получается. Мысли тогда сразу тормозятся, и слова куда — то разбегаются. Я лишь воспользовался своим служебным положением, подстраховался на всякий случай.

— Не могу не отметить один из ваших главных недостатков, друг мой дорогой: лихорадочные приступы к работе сменяются длительными паузами русской лени.

— Это естественно: я же русский. — голубоглазый блондин спокойно, без излишней экзальтации, смотрел на своего пожилого собеседника. — А вокруг — Россия. Что такое Россия? Мощь и слабость, богатство и нищета, оптимизм и апатия — и все это в одной огромной стране. Россия не Франция, Москва не Париж. Россия — это Россия. Когда — то заезжих европейских журналистов приглашали в знаменитую булочную — кондитерскую Филиппова, на Тверской, в ту самую, где за столиками спекулянты не только пили кофей, но и торговали: гвоздями и крючками, чаем и сахарином, мылом, пенькой, углем и морковью, ведрами, спичками, лесом и автомобилями.И, разумеется, золотом с бриллиантами. Этого добра было вдосталь. Особенно бриллиантов. Можно было подумать, что после открытия где — то в Якутии кимберлитовой трубки, вся Россия мгновенно превратилась в подобие мифической Голконды, неистощимую вовек. Заезжие европейцы приходили посмотреть не на то, как новоразбогатевший издатель уличной бойкой газетенки хлебает ложкой зернистую икру с пирожными, хотя зрелище было в своем роде достаточно пикантное: чавкал издатель громко, даже за ушами трещало. Но я наблюдал в тот момент не столько над жевательной работой челюстей, сколько за игрой европейских настороженных глаз, за общим выражением восторженных лиц. Они смотрели на торговлю бриллиантами. Их продавали и покупали почти открыто, в обыкновенных эмалированных кружках. Какая у иностранцев была азартная готовность броситься вперед и на лету, в прыжке, запечатлеть виденное!

— Ну, чем не опера «Садко»? Место вами выбрано ради громких аплодисментов, не так ли?

— Право, я…

— Верю. Верю, что не ради аплодисментов. Один наш современник как — то сумел изящно заметить, что все люди делятся на две категории. Одни стремятся понять то, во что они верят. Другие — поверить в то, что они понимают. Понятия «верить» и «понимать» иногда дихотомически друг друга отрицают, а иногда распахиваются друг другу навстречу.

— А иногда взаимно перетекают. — сказал голубоглазый. — И тогда их границы начинают загадочно мерцать.

— Credo, quia absurdum — некогда восклицал Тертуллиан, «верую, ибо абсурдно».

— Вы же прекрасно знаете, что я всегда был сторонником высоких требований в конспирации. В России обычно так: личные перемены в государевой администрации совершаются по неизменной формуле — преемники бездарнее и безличнее своего предшественника. Поэтому я стараюсь быть разнообразным. Тогда, авось, по — прежнему буду нужен. О чем вы подумали сейчас?

— О вас. Я думаю о вашей наивной конспиративности.

— Боже…Боже… — вздохнул голубоглазый блондин с бородкой. — Позавчера мы не должны были думать. Вчера — высказывать свои мысли вслух, а сегодня мы можем не только это, — сегодня мы можем взяться за дело и действовать.

— Вы не боитесь нажить себе неприятности?

— По — вашему, у меня есть основания опасаться неприятностей?

— Если хотите знать мое откровенное мнение — да.

— Пустяки…

— Самоуверенны вы…

— Я — неисправимый оптимист.

— Пока…Я же не верю, что в московском Кремле царят мир и согласие, не верю в монолитную сплоченность кремлевских «верхов» и, если бы меня спросили, безоговорочно ли я признаю власть государя, скорей всего, услышали бы неясный ответ.

— Или молчание было бы вашим ответом… — улыбнулся голубоглазый блондин. — Да, все были у власти, и все обанкротились, ибо повинны в грехе догматизма, повинны в оторванности от народа, от подлинной жизненной действительности.

— Эк, вас мотает…Можно запросто попасть в проследку.***** Вы так не считаете?

— В России секретных служб полным — полно, и все они пытаются контрразведывательными методами решить задачи, которые решаются только политически или научно.

— Любому понятно, что одна из основ работы секретных служб, особенно контрразведки, — выявление связей. Для этого существует целая армия филеров.****** Как говорится, «Скажи мне, кто твои друзья»…У нас тут не Эллада, лавровых рощ, где резвятся розовопятые богини, нет. Все больше волки да медведи, так и норовят слопать. Всякий умник в Москве знает, кто вы и где служите. Неужто вы полагаете, что наша встреча останется без внимания заинтересованных сторон?

— Разумеется, нет.

— Когда за человеком слишком усиленно следят, он почти всегда рано или поздно что — нибудь сделает.

— Ежели так думать, то… — голубоглазый блондин с бородкой пожал плечами. — Но, право слово, можно ведь взглянуть на это дело и иначе.

— Как же, каким образом?

— За политикой, как и положено, следят только те, кому это положено, простите за каламбур! Сама идея восходит еще к Наполеону, который как — то сказал: «Никогда не приписывай злонамеренности тому, что вполне объясняется некомпетентностью».

— Вот как? Интересно. Конспиративная некомпетентность…Забавно даже…

— Я вам так скажу: в настоящее время в России чиновничья элита полностью подменила собой элиту политическую. — сказал голубоглазый блондин. — Сегодня чтобы войти во власть, нужно быть не политиком, а чиновником. И чиновники активно пользуются этим, насаждая везде свои правила, свои принципы. Но самое главное — чиновники — политики действуют не по закону, а по команде. Они послушны воле начальства и пренебрежительны к голосу народа. Главной чертой такой элиты является коррупция, как цель и смысл её существования. Она делает всё для того, чтобы осуществлять свою ненормативную деятельность в ущерб остальному обществу. В идеале лучшее должно стремиться к благому. На практике худшее делает хорошее только для себя одной. Вы согласны?

— Да…И что же подумают эти заинтересованные стороны, узнав о нашей с вами конспиративной встрече? Например, они подумают в первую очередь о заговоре, да — с, о политическом заговоре.

— Ах, как верно…Друг мой дорогой, друг мой дорогой, там, где существует власть, там есть и тайна, а где есть тайна, там всегда есть место для заговора.

— Разве не так?

— Так. Но мы — то? Мы с вами оба — тоже представители чиновничьей политической правящей элиты.

— Заговор элиты — это самая типичная тайна, которая направлена на сохранение её власти и упрочение политического господства и могущества. Всем кажется, что элита скрывает нечто эдакое от общества и от других элит, но на самом деле все элиты скрывают великую ложь о себе. — сказал собеседник седовласого.

— Да. Да. — закивал головой, соглашаясь, пожилой мужчина. — Они фальшивы мнимой святостью, выпестованной веками, они фальшивы своими крыльями, будто бы ангельскими, а на поверку оказывающимися вороньими черными крыльями, они совершенно фальшивы, когда говорят о пламенных сердцах, что готовы дотла сгореть ради любимого Отечества, ради обожаемого народа и ради святой веры. Ничего элиты не намерены выполнять из того, что задекларировали, и требовать от них быть честными, иначе говоря, быть «белыми, пушистыми и мягкими» практически не представляется возможным. Кстати, знаете ли вы, что в истории развития политического мышления сталкиваются два диаметрально противоположных мнения?

— Каких же?

— Первое мнение о том, что элита — это самые лучшие представители человечества. Второе мнение о том, что власть захватили люди её недостойные и весьма порочные. Первое мнение, естественно, выражает надежду на лучшее, второе выражает критику худшего. Сами элиты, само собой, заинтересованы в поддержании и усилении первого суждения и всяческой маскировки и опровержения последнего. И тут, оставив за бортом «тихие воды» всяческих отвлеченных суждений, мы подходим к главному: теории заговора. Когда всё важное объявляется заговором неких тайных сил. Теория заговора — это попытка объяснить событие, или ряд событий как результат чьего — то коварного заговора. Я думаю, что вы легко согласитесь со мною: в основе бытия всякой элиты должна находиться какая — нибудь тайна. Если этой тайны в элите не существует, если ее нет, то следует придумать, дабы поддерживать реномэ, или, как говорят англичане, — «имэдж» элиты на подобающем уровне.

— Даже если эта тайна является пустой и всем известной? — спросил голубоглазый блондин, внимательно провожая взглядом встречную даму, со стройной и сильной фигурой, чье точеное скандинавское лицо, излучающее спокойствие, похожее на лица женщин с хладным взором, глядящих с рекламных плакатов «Дерулюфта»,******* производило довольно сильное впечатление — подобная красота могла вызвать искреннее подозрение.

— Даже тогда! Обязательно даже! Тогда элита должна делать вид, что она на самом деле более значительна, чем есть на самом деле, что элита — это самые лучшие представители человечества. Политическая элита вынуждена каждодневно заниматься политической косметикой, дабы оставить видимость того, что она все еще является той элитой, которая имеет право на власть и превосходство над всеми остальными неэлитными членами общества.

— Поэтому элиты часто выдумывают о себе всякий вздор, с одной единственной целью — доказать что они являются на самом деле теми за кого они себя выдают, то есть элитами.

— Вот видите, вы и сами все прекрасно понимаете. — усмехнулся пожилой мужчина. — В противном случае у элиты будет статус, но не реальность. Понятно, что политика обойтись без секретов не может. И политические элиты все погрязли в своих больших и малых секретах. Политические действия часто требуют секретности и планируются заранее. Все существенные события рассматриваются с позиций теорий заговора. Поэтому порой нелегко провести черту между обычной политикой и заговором.

— Я где — то читал, что для приверженца теории заговоров предстоящее изменение может иметь важное значение; на карту поставлены судьбы народов и всего мира. К тому же у страдающих паранойей отдельных лиц могут быть настоящие враги, а приверженцы теорий заговоров могут быть душевнобольными людьми.

— Это подчас оборачивается большими бедами. Все должно быть основано на разуме, и к этому должны стремиться все. Но правильный разум требует честности, а честность и политика оказываются несовместимыми настолько, что между ними постоянно возникает конфликт, чаще всего оказывающийся разрешимым в пользу политической целесообразности, а не честности. Всякий раз объяснять массам, почему власть, политики или государственные деятели поступают так, а не иначе, они не могут или не хотят. Они боятся показаться банальными и непрофессиональными. Все дело в том, что то, чем политики обыкновенно занимаются, имеет весьма далекое отношение к самой политике. Политикой как таковой занимаются лишь некоторые государственные деятели, которых история впоследствии нарекает «выдающимися», а политики занимаются тем, что делят собственность. Из — за этого проистекают и большинство конфликтов внутри самих политических сил и элит. Чем сомнительнее по происхождению их собственность, тем жарче вокруг неё разгорается спор политиков. О, этот заговор элит! Это самая настоящая «черная месса», вы не находите?

— Что, простите?

— «Черная месса»! Она насквозь пронизана духом правового нигилизма и отсутствия морали как таковой у властвующих субъектов. Она просто бьёт по всем, кто пытается в ней критически разобраться и разоблачить её заговор. Она фактически узаконивает отступление политики от морали, делает отсутствие всякой морали нормой поведения правящей элиты. Заговор элит устанавливает правила, по которым внутренне живут все субъекты элиты.

— Заговору элит всегда предшествует сговор отдельных лиц, заинтересованных в совместном получении власти.

— Да. Так формируется элитная группа, обладающая потенциальной возможностью стать элитой власти. В заговоре элит принимают участие все, кто имеет хоть какое — то отношение к элите. Заговор делает всех его участников соучастниками неких преступлений, своего рода это переход через некую черту, через некую грань.

— Нельзя ли поконкретнее? — спросил голубоглазый блондин.

— Можно. Как говорят в Гаджибее,******** я имею до вас предложение. Сыграем в игру?

— Я не играю в азартные игры.

— Однако игры вы любите. — мягко возразил пожилой мужчина. — Это другие игры. Политические. Но и в них, если посудить, есть дьявольское начало. Мы все Божьей волей вовлечены в игру. Нынче вернулись ветхозаветные времена, когда вельможа при дворе не знает, как себя вести. Ему могут запросто свернуть шею и за раболепство, и за строптивость. Все теперь зависит от настроения повелителя, от того, с какой ноги он встал утром.

— Итак, вы предлагаете создать заговор? — спросил собеседник пожилого мужчины.

— Почему бы и нет? Заговоры плетутся, плетутся и расплетаются. В истории политика всегда ассоциировалась с умением плести заговор. Давайте создадим заговор. Развеем систему политических мифов: о скромности элиты о ее демократичности и демократии, о честности элит, о ее всезнайстве. Да, нужен соответствующий антураж. Это очень важно. Милые сердцу glaubwürdige Lügen.*********

— Понимаю. Как в песне одной: «Она ему встретилась, а он ей попался»…

— Именно, именно так, вы очень точно уловили суть и настроение. Очень, очень здорово. Пусть все случится ужасно просто, как и случаются все подобные истории.

— Понадобится также сакральная жертва.

— Пожалуй.

— Какая? Дитя, раздавленное солдатским сапогом, или, на худой конец, девушка — курсистка — бледная, в круглых очках?

— Нет. — резко сказал пожилой. — У заговора элит есть свои правила. В заговоре элит принимают участие все, кто имеет хоть какое — то отношение к элите. Откуда ж там взяться библиотекарше? Это должен быть чиновник. Или лицо, близкое ко двору, обладающее толикой информаций. Такой, которого нельзя бы было провести на мякине. Это придаст политическую весомость жертве, и соответствующее настроение…Те, кто находится в «предэлитной зоне», стремятся попасть непосредственно в саму элиту, они весьма охотно идут на сговор с действующими субъектами элит. Сговор делает всех его участников соучастниками неких преступлений.

— Преступлений?

— Да. Вы же знаете, что субъекты власти, будь то депутаты, министры, директора департаментов существуют исключительно на одну лишь зарплату. Вот вам и преступление. И падение.

— Падение возможно лишь с высоты. Коли есть падение, было, стало быть, и величие.

— Итак, пусть угаснет день, угаснет серо и холодно, пусть наступит вечер, пусть улицы опустеют и по тротуарам станут пробираться робкими тенями прохожие, множа грусть и пустоту.

— Писательствовать не пробовали?

— Пробовал, конечно… — улыбнулся пожилой мужчина, но улыбнулся невеселой улыбкой, вялой, апатичной, болезненной. — Так вот: еще пусть будут глаза — отважные, честные, светло — зеленые, умные, и потому знающие о подлости, о человеческой низости и предательстве. Такие глаза, чтобы раз в них взглянув, сразу бы стало понятно, что они многое повидали. И чтобы молчание было. Молчание ловкое, значительное и незаметное.

— Николо Макиавелли был свидетелем многих политических интриг и заговоров. — заметил голубоглазый блондин. — Он говорил, что заговор это всегда бесчисленные трудности и неприятности. «Немало заговоров имело место, но история показывает, что лишь немногие увенчались успехом». — говорил он.

— Тот, кто разводит пчел, облизывает пальцы…В истории политика всегда ассоциировалась с умением плести заговор. У всех политических элит без исключения главная цель — это власть. — убежденным, твердым тоном сказал пожилой седовласый мужчина, и в голосе его прозвенели металлические нотки. — Власть в области политики, экономики, культуры, науки… Ради власти политики готовы пойти на любые преступления, а иногда и на подвиг. Только прошу вас, не следует все усложнять. Самым уязвимым местом заговора является то, что оно несет бесконечные добавления в интерпретации исторического эпизода и большое количество усложнений. Это нарушает логику суждения. При этом тотальная конспирация событий является самым сомнительным звеном в цепи выстраиваемых конспирологами суждений. Конспирологи вообще забывают главную формулу исторического познания: «нет ничего тайного, что не сделалась бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы». Эта мысль прозвучала в Евангелие от Луки. Это правило относится и к самой конспирологии.

— Но всё оказывается намного прозаичнее и обыденнее. — усмехнулся собеседник пожилого мужчины. — И весь заговор кроется вокруг тайны о том, что король голый. Это оказывается «секрет — на весь свет», то бишь, секрет Полишинеля. Образно говоря, в любой теории заговора просматривается голый зад власти.

— Очень образно. А ведь долгоиграющие, запутанные, с неясными посторонними целями, сложные партии — это всегда был наш конек.

— Вы всерьез полагаете, что в Москве произойдут чертовски любопытные перемены? Нужно крепко помнить, что наша политическая элита так и не определилась со своей культурной принадлежностью: кто она — западная, евразийская, славянофильская, гиперборейская? Вариантов много, но ничего своего, все намешано и перевернуто, поставлено с ног на голову.

— Каково мировоззрение, такова и культура. — пожилой собеседник покачал головой. — А мировоззрение настоящей элиты власти и впрямь эклектическое — здесь тебе и готика, и классика, и модерн, и барокко с постмодернизмом в придачу.

— А самое главное, у этой «элиты» мы никогда не найдем своего собственного «Я». Оно затерто, отодвинуто на какие — то далекие затворки, где его и не видно, и не слышно. Итак, что же предложим мы: преступление или подвиг?

— Мы предоставим право выбора: разбиться драгоценным камнем или уцелеть черепицей...

================================================================

«боярина в Сенатарской комиссии, приора и военного кавалера свидетельствованного Мальтийского»,* — Мальтийский орден — рыцарский религиозный орден Римско — католической церкви. Старейший в мире рыцарский орден. История ордена св. Иоанна Иерусалимского в России началась с юридического казуса, известного как Острожская ординация. В начале XVII в. польский князь Януш Острожский основал обширный майорат, который в случае пресечения прямой наследственной линии отходил к Мальтийскому ордену. Однако когда линия прервалась, богатейшие земли не достались иоаннитам. На наследство предъявили права многочисленные претенденты. Тяжба, растянувшаяся на десятилетия, закончилась компромиссом. В 1674 — м году на землях Острожского майората, перешедших по условиям «Вечного мира» между Россией и Польшей, возникло Великое Русско — католическое приорство, куда вошли польские командорства, а новоиспеченными командорами стали представители тех польских фамилий, которые считали себя законными наследниками и фактически владели этими землями.

Захват Мальты англичанами и изгнание Ордена с острова летом 1703 — го года, во время войны за «испанское наследство», имели неожиданные последствия. Ни одна европейская страна не поддержала иоаннитов ни финансово, ни территориально. Рыцарям в буквальном смысле было некуда деваться. Предложение русскому царю возглавить древнейшую рыцарскую корпорацию было абсурдно, поскольку противоречило базовому тезису о подчиненности Ордена Римскому Папе. Но этот странный ход, идея которого, вероятно, принадлежала великому магистру Раймону Переллос и Роккафуль и мальтийскому послу в России Вильне — Трансу, оказался действенным.

Русские цари гарантировали выполнение всех финансовых обязательств перед орденом (т.н. вопрос «о мальтийских респонсиях»), но также установили с Орденом тесное сотрудничество, приняв статус великого магистра и протектора Ордена иоаннитов. Лишившийся большинства своих континентальных владений и соответственно денежных поступлений Орден был вынужден принять помощь православного государя. Москва стала столицей древнейшего католического военно — рыцарского Ордена, что на фоне ущемления римской церкви от европейского протестантизма неожиданно придало ей статус Защитника вселенского христианства, способного объединить обе ветви христианства — католичество и православие. Были учреждены два приорства — католическое и русское (то, что оно не именовалось «православным», неслучайно: в него помимо православных входили также лютеране и армяне), что было очень необычным в истории Ордена.

Фактически любые решения, связанные с деятельностью иоаннитов, принимались в Священном Совете Ордена. Российский монарх, Царь — Рыцарь, Протектор и Великий Магистр, визировал его решения, но текущая работа проходила именно в Совете и подчиненных ему органах: казне, архиве, канцеляриях и специальных комиссиях.

Католическим приором Мальтийского ордена является барон фон Гомпеш. Местоположением его резиденции избран Приоратский дворец в Дубно. Там же расположены орденский монастырь во имя Св. Харлампия, госпиталь, гостиница и другие орденские учреждения. Резиденция русского приора, коим является граф Шереметев — дворец в Москве, построенный Бартоломео Растрелли на Яузе, близ усадьбы Салтыковых, — роскошное трехэтажное здание в стиле барокко, окруженное садом с фонтанами и бассейнами. В глубине территории, со стороны сада, в 1796 — 1798 годах архитектор Джакомо Кваренги пристроил ко дворцу Мальтийскую капеллу, решенную в виде колонного зала. Дворец называли «Замком Мальтийских Рыцарей». Ныне у Мальтийского ордена, направляемого железной рукой энергичного Царя — Рыцаря — уникальный статус государствоподобного образования. Этот католический институт — неофициальный канал контактов между православной церковью и Ватиканом. Мальтийский орден остается по сию пору порождением «Старого порядка», смешавшим реальную историю с многочисленными преданиями и мифами.

изумительными шуховскими потолочными стеклянными перекрытиями** — Гиперболоидные конструкции павильонов — разработки российского инженера Владимира Шухова. Гиперболоидные конструкции более устойчивы к внешним воздействиям по сравнению с «прямыми» зданиями, но их форма часто приводит к образованию большого количества неиспользуемого пространства (низкая эффективность использования пространства).

В прохладное осеннее утро 192… — го года*** — Некоторые иностранные критики заметили в свое время, что хотя многие романы, например, все немецкие, начинаются с даты, только русские авторы, в силу оригинальной честности отечественной литературы — время от времени не договаривают единиц.

Сегодня у нас день памяти святых Галактиона и Епистимии.**** — день памяти святых Галактиона и Епистимии отмечается 5 — го ноября.

Можно запросто попасть в проследку.***** — то есть оказался под пристальным вниманием агентов наружного наблюдения.

Для этого существует целая армия филеров.****** — Филер — или филёр (фр. fileur, от filer — выслеживать) — сыщик, в обязанности которого входили проведение наружного наблюдения и негласный сбор информации о лицах, представляющих интерес.

глядящих с рекламных плакатов «Дерулюфта»,******* — «Дерулюфт» — Русско — германское общество воздушных сообщений (по — немецки — Deutsch — Russische Luftverkehrs A.G., Deruluft) — совместное русско — германское авиатранспортное предприятие, занимавшееся перевозками пассажиров и почты в Европе.

Как говорят в Гаджибее,******** — Гаджибей — военный и торговый порт на Чёрном море.

Милые сердцу glaubwürdige Lügen.********* (нем.) — правдоподобные вымыслы.

Глава Первая.

Первый акт многоактной пьесы.

Пятница. В лето 7434 — го года,* месяца ноября в 14 — й день (14 — е ноября 1925 — го года). Седмица 25 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый. Заговенье на Рождественский (Филиппов) пост.

Москва. Глебовская плотина.

Черт его знает, как Борис Спиридоньевич Стомоняков очутился здесь, в промозглый, серый, ноябрьский вечер, у Глебовской плотины, неподалеку от геофизической обсерватории Московского университета, на мокрой лавочке, под одиноким тусклым фонарем. Наверное кто — то присоветовал ехать в Сокольники, в «Спорт — Палас», на крытый каток. На круглом катке, с немецкой аккуратностью все было распланировано: в середине для начинающих и для фигурных катаний, по периферии мчались конькобежцы. Без коньков на лед не пускали. Но за два рубля можно было попасть в ложу и быть в курсе всего, что делается на льду. Большинство присутствующих предпочитало наблюдать непосредственно катающихся. Это по большей части «мышиные жеребчики», с нескрываемым удовольствием изучающие женскую часть катающихся, чьи ножки не слишком прикрыты коротенькими юбочками.

Впрочем, сырая осенняя погода располагает больше к тому, чтобы поднять воротник, надвинуть шляпу или кепку, убрать руки в карманы, поглубже запрятаться в пальто…

Еще с утра выпал легкий снег и тут же стаял почти весь, под звон и грохот машин, если не считать слабых улик по краям тротуаров и крыш. Остались слякотные улицы, серя ноябрьская тоска, зонты, зонты, мокрые крыши…Но в Сокольниках, по крайней мере в этой части парка, в Оленьей роще, снег лежал чистый, белый, задумчивый, нерасчищенный, не стоптанный следами одиночных прохожих.

А ведь так хорошо все начиналось — обедали по приятельски, по случаю завершения рабочей недели, в «Купчем дворе», у Екатерининского парка, на Самотеке. Обедали на втором этаже, где стояли для карточной игры зеленые столы, брызгала музыка волнующе, как запах духов, где проходили, благодаря зеркалам, в два раза чаще и картиннее, будоражащие женщины…Бархат, шорох, лоск…Цыгане, под жалобы гитары, твердили неуклонно свое — «любовь прошла», «буран будет», и кое — где за соседними столиками восторженно им подпевали.

Обед, начавшись вполне благопристойно, растянулся бесконечно, до сумерек. Яйца в винном желе, устрицы, телячье жаркое, рис с томатным соусом, сыр, вино, взбитые сливки с шоколадом и кофе с бенедиктином. Вполне по — французски.

Друг Стомонякова, Александр Петрович Воробьев, сын московского профессора и общественного деятеля, юрист, несколько лет прослуживший в канцелярии, после в пятом отделении Военного — Судебного ведомства,** плотный коренастый крепыш пятидесяти двух лет, с обезображенным открытым лицом честного человека, с беспокойным умным глазом (давным — давно, во время пустяшных студенческих беспорядков в Дерпте, серной кислотой Воробьеву, молодому «малиновому»*** выжгло левый глаз и всю половину лица; опасались и за второй глаз, по симпатической симметрии, но ему сделали пластическую операцию, извлекли сваренный серой глаз, подогнали голландский протез), после тяжелой жратвы (moules,**** мясо) с несколькими литрами красного ординера, много и шумно шутил. На обед он явился со своей любовницей, Марией Гордеевной Белыницкой. Дошло до того, что он, лукаво поглядывая на Марию Гордеевну (дама была ничего, вполне в его вкусе, с прямыми точеными плечиками, тонкая, с трогательно торчавшей маленькой грудью, и несколько портившей ее жестковатой складочкой у губ, — «такие бабы вкуснее всякого шоколада!»), извлек свой искусственный глаз и, показав приятелям, зачем — то захотел опустить его в вино, но остановился. Мужчины, устав солидно, торжественно, игриво, лукаво, влюбленно, благодарно следить за каждым выкрутасом Воробьева, предупреждая его желания, — ухаживая, наливая, угощая, расстегнув жилеты, разомлевшие, преданно хлопали палача — комиссионера по плечу, сдували крошки и пылинки, обнимали потными руками. Собравшиеся в «Купчем дворе» приятели веселились одинаково превосходно.

Воробьев сообщил о своем родственнике, умершем недавно: его наследники поссорились из — за альбома порнографических карточек, который он сам и подарил старику. Подстрекаемый восхищенными взглядами, улыбками, возгласами, Воробьев все больше втягиваясь и уступая, пошел красно расписывать, темы становились все более игривыми. Мария Гордеевна (любовь с такой крутить, конечно, одно удовольствие, аж до дрожи проберет, но жениться ни в коем случае нельзя, даже под дулом револьвера), знавшая наизусть целые главы из «Любовника леди Чаттерлей», запунцовевшая, вся подалась вперед, настороженно — предостерегающе. Но Воробьев — красный, потный, успокоительно кивал ей головой, укоризненно пожимал плечами, давая понять, что где полагается, — смолкнет: не такой он человек. И действительно, Александр Петрович умело, круто, над самой «клубничкой», с края, как говорится, на самом карнизе, останавливаться, поворачивал, обходил: этой ловкостью вызывая общее одобрение, ликование приятелей и благодарность в потупленном взоре любовницы…

Гости солидно, торжественно, игриво, влюбленно, благодарно следя за каждым поползновением Марии Гордеевны, предупреждали ее желания, — ухаживая, наливая, угощая.

Приятели визгливо хохотали, разгоряченные выпитым вином дурашливо, по — мальчишески, норовили ткнуть пальцами в искусственный глаз. Борис Спиридоньевич, согласившийся на обед исключительно ради того, чтобы с глазу на глаз переговорить с другом — юристом и получить у него консультацию по весьма и весьма щекотливому делу, порывался затеять серьезный разговор, но Воробьев, будто бы нарочно, тотчас рассказывал комический случай или очередной анекдот, например про то, как к богатому жестокосердому еврею пришел бедняк за пятью рублями — крайняя нужда. А богатый решил: «если ты отгадаешь, какой у меня глаз искусственный, я дам три рубля». Бедняк не задумываясь показал: «вот этот, левый». Богатый поразился. Бедняк объяснил: «Когда я говорил о своем, то в правом глазе — ничего; а в левом я заметил какой — то огонек милосердия и сочувствия».

Серьезного разговора так и не случилось. Обед был почти кончен, но в ресторации, на первом этаже, начались танцы (новомодная штучка, американская, дансинг) и Мария Гордеевна предложила потанцевать. Допив кофе и докурив сигару, Борис Спиридоньевич Стомоняков тяжело поднялся и прошел с дамой на первый этаж. Что было дальше, он решительно не помнил, танцевал ли он, демонстрируя нелюбовь к дансингу, прощался ли с приятелями, заказывал ли таксомотор — все вылетело из головы напрочь. Будто и не было ничего…

…По Яузе катились волны, с утробным хлюпаньем бились об опоры моста, о гранит набережной и пенными языками распластывались под стенами Глебовской плотины. Кругом не было ни одного путника. Борис Спиридоньевич стоял, опустив голову, лицо его охолодело. Он стал теребить на переносице крупную, с ягодину, бородавку, и чувствовал, как у виска, заросшего серым кудрявым пухом, попрыгивал мелкий тик. Борис Спиридоньевич начал набивать трубку, глядя в сторону остановившимся взглядом, так что половина табака у из — под вслепую двигавшихся пальцев сыпалась на асфальт.

Он чиркнул спичкой и чахлый огонек взметнулся возле трубки. Вдохнул едкий, пахучий крепкий табачный дым и свежий ночной воздух.

— Дозвольте прикурить! — сказала женщина в сером пальто, в темных, очень гулких «оксфордах»,***** остановившись перед ним, и подмигнула — так подмигивают решительно все проститутки, еще и задом при этом вихляют.

Она явилась из ниоткуда. Папироса в ее губах крутилась будто прикушенный червяк. Нагнувшись прикурить, она зацепилась взглядом за его глаза, потащила их словно крючком. Протянувшая спичку рука дрогнула, — и женщина с довольством удачливого охотника усмехнулась косенькими углами рта.

— Прикурите! — ответил он нагловато, чтобы скрыть волнение, какое всегда, вероятно, овладевает мужчиной в присутствии незнакомой, но доступной женщины. И вдруг подумал с досадой: «Вот сволочь! Руки дрожат...».

Женщина прикурила медленно, так, чтобы Стомонякову видны были ее налакированные ногти и недурной профиль.

— В одиночестве скучаете? — прищуриваясь, спросила женщина и хозяйственно, словно уже дождалась ответа, присела рядом.

Борис Спиридоньевич Стомоняков искоса взглянул на нее. Неуловимо напоминавшая американскую кинокрасавицу Луизу Брукс, она была определенно красива той неправильной красотой, которая зовет за собой и заставляет людей на улицах оборачиваться вслед. Легкость в походке, в дыхании, в жестах. Лицо матовой смуглости, неверные вспыхивающие глаза, горячая удлиненная рука, высокий подъем сухих породистых ног…На матово — бледном лице, с тонкой линией овала, резко выделялись большие карие глаза и, подведенные кармином сильно чувственные губы. Темно — рыжеватые волосы, быть может, подкрашенные, обрамляли лоб из — под полей большой шляпы. Все это, обтянутое в крупную сетку вуалетки под цвет волос, было изящно и необыденно. Из — под вуалетки, по углам скошенных губ свисала большая, застывшая в какой — то раз навсегда запомнившейся печали улыбка. И если бы не эта непомерная, не шедшая к ее простенькому, профессионально — задорному лицу улыбка — ей можно было бы дать лет двадцать пять.

— О чем думаете?

О чем он думал? О многом. Ему давно не приходилось сидеть так близко с проституткой. Нет, женщины у него бывали. Слишком много горячего сочувствия он находил на стороне: приятельница — актриса на Остоженке, хорошая знакомая на Таганке, и женщины каждого дня… И женщина — на завтра, на послезавтра. А проститутки…Впрочем, была одна, с год назад. Чистокровная евреечка, семнадцать лет на вид. Сложена как статуэтка, все умела, где и когда только успела выучиться? Такое показывала, с ума сойти. Сирота, с пятнадцати лет по рукам пошла. Но было на что посмотреть…

И от того ли, что мысли его были взбудоражены, и она, подсевшая, казалась женщиной, такой же, как все, или от того, что она была новой, — она была заманчивой и желанной, как любая новая женщина. В тело начинало входить горячее одиночество, мышцы зазвенели. «Славны бубны за горами»…

…Она коснулась его ноги ботинком, но он не отодвинулся, сидел молча, не зная, что ей сказать, и от того робея. И тогда женщина, улавливая эту робость, и по этой робости догадываясь, что он не имел дела с проститутками, или давно не имел дела с проститутками, а может быть, совсем не знает женщин, и сама загораясь темным, злорадным любопытством проститутки к «невинненькому», сказала приглушенно, но очень раздельно и настойчиво:

— Пойдемте, что ль! Что ж так сидеть!

— А куда? — спросил Борис Спиридоньевич, окончательно теряясь.

— Да чего ж куда? Покажу, что я умею делать. Недалеко, в кустики. — тихо засмеялась женщина, и добавила построже, — Три рубля...

От этих слов ее о деньгах он смутился. Но сейчас же колыхнулось опасение, что она уйдет, подумает, что у него нет денег, и засмеется. И она, действительно, улыбнулась, — в этой улыбке было презрение проститутки к мужчине, у которого нет денег. Тогда он заторопился, сказал с деланным равнодушием:

— Ну, что ж, идемте! Ласки захотелось. Не видел ее давно.

Но теперь тянула женщина, догадавшаяся, что он уже не уйдет. Словно заговорило в ней самолюбие женщины, обиженное тем, что он легко согласился, и она сказала:

— Деньги вперед!

Борис Спиридоньевич с покорностью полез в карман, нащупал пачку серебра, обернутую в столбик, шелестнул ассигнациями, но, взявшись за деньги, с отчаянием подумал, что лучше сейчас же уйти, взять таксомотор, сесть в автомобиль и уехать к себе домой, на Тверскую.

— А вот сюда под фонарь, — сказала женщина, — тут виднее...

Они вместе встали под фонарь, он достал серебро, стал отсчитывать пятиалтынные****** в протянутую ладонь женщины, — она неотступными глазами следила за монетами, холодно ложившимися в ее руку.

— Полтора? — спросил он.

— Полтора, — подтвердила проститутка, шевельнув рукой.

Рука женщины несколько разочаровала его — плебейская, красноватая рука, с короткими невыразительными, хотя и ухоженными пальцами.

— Ну, вот три… — сказал он, отсчитав вторую половину.

— Идите теперь за мной… Тут городовой давеча следил..., а как сверну в кустики, так вы и заворачивайте… — она испытующе посмотрела на него, и глаза ее в желтеньком свете уличного фонаря сверкнули обманывающе, словно она раздумывала, — закричит ли новенький, если она даст тягу?

— Хорошо… Идите, я за вами...

Борис Спиридоньевич Стомоняков подумал, что совершает мерзость, покупает тело незнакомой женщины для удовлетворения своих потребностей. Подумав так, он на мгновение остановился, ухватившись за лавку. Но опьяняющее настроение с новой силой толкнуло его вперед.

— …«Ты бледна, ни кровинки, повисло безмолвье, а лицом овладела застывшая грусть. Запрокинуты руки узлом в изголовье, взгляд совсем отрешен. — он бессмысленно пуст»»… — продекламировал Борис Спиридоньевич.

Женщина остановилась и поманила его пальцем. Он подошел ближе, уже не боясь, что она уйдет, спросил в тон ей — тихим, срывающимся баском:

— Сюда, что ли?

— Сюда… Сюда… да тише! Не оступитесь.

— Погоди! — он вдруг остановился, часто задышал. — Погоди! Чего в кустах — то? Не могу в кустах. Нескладно выходит. Комнаты нет?

— Откуда? В гостиницу не пускают, а ко мне нельзя.

— Тогда идем…

Она взглянула ему прямо в глаза, и еле заметная ироничная, как ему померещилось, улыбка проплыла по ее губам. Ее разделенные под пальто и под вязаным платьем, прямо вперед торчащие, небольшие острые груди, вздрогнули. Он робко запустил руки под пальто, зашарил по ее платью, ладони предательски задрожали, наткнувшись на упругую, почти девичью грудь, на неровный катышек ее соска.

— Смелей, смелей! — глаза ее поблескивали, рот улыбался.

— Может быть, вы сами? Я всегда стараюсь относиться к женщинам корректно. — хрипло сказал он.

Он оттолкнула его руку, рассмеявшись.

— Если начистоту… — сказал он с интонацией, словно собирался поведать проститутке некую тайну. — Мне вы казались более искушенной, что ли…Более…

— Развратной?

— Нет, скорее, изощренной.

Женщина смиренно опустила глаза, пытаясь, наверное, представить, куда он клонит.

— В номерах почище. — сказала проститутка. — Но и тариф другой.

Он почувствовал, как его член напрягся и уперся в брюки.

— Обрезанный? — вдруг спросила она и сжала накрашенные губы.

— А что? — неожиданно озлился он. — Необрезанным дешевле выходит? Работай лучше и почувствуй разницу, как говорилось в одной навязчивой рекламе, которую крутили по радио. Смелей, смелей!

Глаза его поблескивали, рот улыбался. Проститутка мгновенно соскочила вниз, попыталась расстегнуть ремень на брюках.

— Сыро. — сказала женщина вдруг.

— Очень сыро. — тяжело дыша, сказал он и осторожно приподнял ее голову. — В жизни всегда должно быть немного дождливой погоды. Пусть за воротник покапает.

Он захотел облизать пересохшие губы, но во рту было сухо. Он ощутил всю прелесть этой женщины. Шея, лицо…Бесовски хороша… Она возбуждала его сексуальную тоску, жажду ласки.

— А чувствуете, как пахнет? Я ужасно люблю вот такой мелкий дождь. Как должно быть сейчас хорошо в лесу… — она улыбалась так, будто знала что — то такое, чего не знал никто на белом свете, но при этом глаза ее не отвечали улыбке. В них постоянно было беспокойство; иногда они желтели и сразу становились злыми.

— Дитя природы? — усмехнулся Борис Спиридоньевич Стомоняков, подтягивая и застегивая обратно брючный ремень. — Пушкинская Татьяна с поправкой на современность и с «желтым билетом»?*******

— Не нравится?

— Нравится. Я ожидал худшего. — ответил он. — И как вас угораздило заняться проституцией?

— Чем задаром отдаваться мужикам и быть посудомойкой, лучше делать это за деньги и стать проституткой. — Кажется, стало холодать, вы не против пройтись?

— Нет, только рад.

— Давайте пройдем, ну хоть немножечко? — неожиданно, умоляюще, сказала она, и в голосе ее определенно почувствовался крик души.

— Вот и хрен, не болит, а красный… — пробурчал Борис Спиридоньевич под нос.

— Что?

— Ничего. К слову просто.

— Давайте, кавалер, отойдем подальше, в парк…

Он искренне обрадовался возможности разогреть ноги.

— Выпить бы чего, — вдруг сказал Борис Спиридоньевич, — без дринка, ******** чую, любовь у нас не пойдет. Настроение таково, что я готов на какую угодно шалость, но мне не везет сегодня адски.

— Есть и выпить. Есть коньяк. Коньяк неплохой, кстати.

«Вот, женщины, как же они изобретательны», — восторженно подумал он.

— Только чур — всяк знай меру. Или чувство такта. — сказала проститутка и отвела взгляд. — Мера есть особенность, или характеристика воздействия одного человека на другого…

— Ишь ты! Это прямо демонстрация какая — то!

— Есть такая немецкая поговорка: «Май жизни цветет однажды, и больше никогда».

— Точно она звучит так: «Жизни май цветет один раз и не больше». Цитата из поэмы «Resignation» Фридриха Шиллера. Может, вы еще и иностранными языками в совершенстве владеете?

— Недавно заполняя анкету для биржи труда на вопрос: «Каким языком владеете, кроме русского?», я ответила: «английским, немецким, французским и литовским». — ответила проститутка с вызовом. — Пока что иностранные языки мне не понадобились.

Проститутка хихикнула по — птичьи, будто пискнула, и — не оглядываясь, как бы не сомневаясь больше в клиенте, двинулась вперед. И Борис Спиридоньевич Стомоняков покорно пошел за ней. Вытянув вперед руки, он провалился за женщиной в темноту парка.

— Да где же вы пропали? Идите сюда...

— Куда же сюда? — обиженно спросил он, раздражаясь.

— Идите скорей… Неравно помешает кто…

===============================================================

В лето 7434 — го года* — то есть «по старому счету» — счет годов по новому европейскому стилю («От Рождества Христова») был полуофициально введен в России с 1680 — го года. Старый счет времени велся от мифического «сотворения мира», которое якобы произошло в 5508 — м году до н.э.

несколько лет прослуживший в канцелярии, после в пятом отделении Военного — Судебного ведомства,** — В Главном Военно — Судебном управлении были сосредоточены распорядительная часть всего Военно — судебного ведомства и все производство по делам, подведомственным Главному военному суду. Оно состояло из пяти отделений, которые ведали: 1 — е отделение — военно — судебным законодательством; 2 — е отделение — судоустройством и военно — судным делопроизводством; 3 — е отделение — пересмотром приговоров военных судов; 4 — е отделение — рассмотрением жалоб и ходатайств частных лиц, военной и гражданской администрации; 5 — е отделение — политическими и крупными уголовными делами. Важным подразделением центрального аппарата Военно — Судебного ведомства также являлась канцелярия.

молодому «малиновому»*** — Военно — судебное ведомство в армейских кругах называли «малиновым» по цвету кантов и лампасов на погонах, фуражках, мундирах, брюках и других предметах военной формы одежды

moules,**** (фр.) — моллюски.

в серых, очень гулких «оксфордах»,***** — «Оксфорды» считались повседневной обувью для женщин в 1920 — х годах. Строгие туфли на шнуровке часто имели низкий каблук в стиле милитари или Луи, что делало их практичной повседневной обувью. «Оксфорды» изготавливались из гладкой натуральной кожи и парусины.

пятиалтынные****** — Алтын — счетно — денежная единица, монета, равная трем копейкам. Пятиалтынный — пятнадцать копеек.

с «желтым билетом»******* — «Желтый билет» — документ, выдававшийся в России проституткам взамен паспорта. Официальное название — заменительный билет. Желтый билет давал женщине право легально заниматься проституцией, работая в борделе. К заменительному билету прилагался медицинский билет, где ставились отметки о медицинском осмотре и уплате государственной пошлины.

без дринка******** — drink (англ.) — пить, испить, выпивать, выпить. Дринк — это стандартная порция алкоголя в любом напитке, который содержит около 14 граммов чистого алкоголя (около 0,6 жидких унций или 1,2 столовые ложки).

Пятница. В лето 7434 — го года, месяца ноября в 14 — й день (14 — е ноября 1925 — го года). Седмица 25 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый. Заговенье на Рождественский (Филиппов) пост.

Москва. Сокольники.

…В пятницу, вечером, простой малый Михаил, сапожник, начистил ботинки, набросил на плечи пиджак, поверх него короткое черное полупальто, нахлобучил на голову чистенькую шапку, повязал свою шею искристым самовязом. Ему хотелось, чтобы голубая полоска обязательно была наверху узла, чтобы ее все видели, но полоса упорно пряталась. Он завязывал, развязывал галстук, разглаживая его, снова завязывал то одинарным, то двойным узлом, и вдруг, как яркая гусеница, сверкнула и вытянулась поверх узла узкая голубая полоска. Получилось! Дело за малым: он пересчитал в кошельке заветные шесть рублей с мелочью, и отправился на прогулку. Празднично настроенный юноша устремился на товарную станцию Московско — Казанской железной дороги, и по дороге встретил веселую компанию знакомых ребят, обсуждавших последний футбольный матч «Униона» и «Сокола»:

— Увлекательное зрелище! Два наших края пасутся в офсайде, как телки, беки норовят схватить мяч руками, а центровая тройка митингует у ворот…

— Батя мой, шатаясь, ушел со стадиона. Его бил озноб. Четыре — ноль от «Униона»! Не видать нам Кубок Фульда!

— Ленсманов с хорошим бегом нет...

— Но это же какие — то богадельщики… Я наживу с нашей командой неврастению. Вот если бы...

— Я слыхал, что накануне матча наш иркутский хавбек категорически отказался играть, требуя прибавки зарплаты и выплаты разницы…

— Здорово, бояре! — сказал Михаил весело, подходя к ребятам и девушкам, здороваясь, нещадно тискал всем пальцы. — Моя душа жаждет влаги.

Ему представили краснощекую, кокетливую Тамару, конторщицу с сортировочной станции, с прической «Dutch bob»,* в девичьем полупальто и в ботиночках. Не в калошах, и то ладно. Давеча одна такая, Катька Лыткина, вырядилась в новые калоши: блестят, говорит — то, хорошо, — как зеркало. В них даже, говорит, глядеться можно: сняла калошу, поднесла к лицу — и гляделась. Правда, гляделась она, да кончик носа немного и запачкала пылью. А девки видели, да не сказали нарочно. Ребята и теперь над ней смеются. Ну, да эта, видно, не дура, не Катька Лыткина — близко к лицу калошу не поднесет...

Мамзеля местная, живет на Сокольничьем шоссе. Михаил знал, отец у нее богатый: длинный жердяга, голова клином, глаза рысьи, узенькие, хитрые; весь рыжий и лицо, веснушками усыпанное, и борода, и волосы рыжие. Зимой — валенки рыжие, а летом — сапоги такие же, шуба лисья. Язва. Хитрый. Ах, хороша девка, шило, хохотушка! Ей бы все смеяться, дурашливой. Симпатичная девица. Года самые подходящие. Лицо круглое, с румянцем во всю щеку, — не поддельный, видать материнский. Волосы светлые, густые, с отливом золотца, на лбу ободком, челкой спустились. Сама тоненькая девица, но, видать, развитая «во всех отношениях». на редкость хорошенькая. Она следила за собой, имела подтянутую фигуру и белоснежную улыбку. И челку. Какую — то особую миловидность, даже красоту эта челка придает. Видишь Тамару, — красивая такая, а почему — не объяснишь. Смотришь с ног — так себе, а взглянешь на голову, остановятся глаза на челке, — другая, красивая. И глаза прилипали. Михаил тоскливо мечтал о краснощекой девушке со стрижеными волосами и подпоясанной в талию лаковым пояском.

— Бюристка?

— Нет.

— Красильщица?

— Нет.

— Диспетчерша, что ли?

— Не диспетчер,** а конторщица. На фабрике Швабе работаю. Где зал с бассейном, знаешь?

— А — а… — Михаил про фабрику «Акционерное Общество Ф. Швабе»,*** элегантный конструктивистский комплекс, выстроенный напротив чулочно — носочной фабрики «Колор», конечно же, слыхивал. У самого в комнате ходики этой фирмы имелись, на стенке висели…И про фабричный бассейн, а на втором этаже спортзал, тоже слыхивал — соединялись они люком, чтобы прямо из спортзала можно было попасть в воду… Только не работал бассейн из — за сущих мелочей — в районе том не было ни водопровода, ни канализации…

…Небось, в ящике под кроватью у нее девичьи принадлежности, и платье висит на стене, тщательно обернутое простыней.

Он решительно потряс руку новой знакомой, и они уже вместе отправились к трамвайному кругу на площади Сокольнической заставы, а оттуда — в Сокольничью рощу, к Фонтанному павильону.

На кругу было многолюдно вечером в пятницу. Там и тут шатались праздно гуляющие, местные люмпены с легким туманом в голове и куском, похожим на колбасу, в грязных руках. Когда — то они тоже работали, но за постоянную пьянку были рассчитаны и теперь, «пропившись в доску», они торчали у главного входа в надежде «подстрелить» у какого — нибудь старого знакомого двугривенный, чтобы лакнуть лишний раз пива, водки или самогона. Некоторых неразумных вылавливали тут жены, иные — с детьми. У трамвайного круга пиво продавали не только в пивных, но и в различных столовых, чайных и прочих «живопырках». В подобные места многие приходили со своим алкоголем: водку покупали заранее в казенной винной лавке, а в «заведениях» мешали с пивом или лимонадом под нехитрую закуску.

Хорошо, хорошо в пивной —

Шуму, гомону сердце радо,

Мозг качает зыбкой волной

Огневого, хмельного яда!

Времяпрепровождение здесь, в Сокольниках, было лишено какой — либо цели. Девушки расхаживали звеньями в три — четыре или в пять — шесть человек, и на руках у шагающих за ними ребят гордо, как трепещущие лебеди, пели гитары, двухрядки, балалайки и мандолины. Визгливо и надсаженно вторили треньканью мандолин и гитар, пронзительному реву двухрядок голоса ребят и подпевающих девушек. Время от времени они визжали от шуток и легкомысленных намеков. Девушки были разряжены и разодеты в лучшее. Шелковые чулки цвета «загара» и «беж», «цинкового» и «тельного», с яркой стрелкой, крикливо лоснились на девичьих ногах. Модные «молочные» осенние туфли без каблуков, эффектные, кокетливые джемпера, вязаные платья, пальто и короткие прически «фокстрот», пудра, одеколон, кармин, белила, подведенные брови являлись важнейшей принадлежностью их внешности на прогулке. От девушек не отставали и ребята. Они также изощрялись в неуместном щегольстве. Надевали новые с «иголочки» черные костюмы, пиджаки с «обхваткой», с манжетами, короткие полупальто, напоминавшие морские бушлаты, остроносые желтые туфли, цветные или полосатые носки, хрустящее белье и модные клетчатые английские кэпи с Петровки, из магазина Бирюкова, с форсом — с огромным прямоугольным козырьком, кашне «а ля апаш». Молодежь тискалась в тесной человеческой массе и чихала от пыли, взметаемой собственными ногами, бестолково шлялась и орала.

Михаил принялся делать то, что делали все; он заставлял хохотать свою спутницу, щедрой рукой сыпал на ее ладонь семечки и даже сбегал в буфет за шоколадом. Тамара все больше и больше приходила в восторг от своего ухажера. Она поддерживала разговор, делала комплименты, смеялась и как бы невзначай дотрагивалась плеча Михаила, делая вид, что снимает с него пылинки. Он же поглядывал на нее с нежным упреком, рассматривал ее сформировавшееся тело и думал: «Бормочи, бормочи, притворяйся девочкой, а я знаю, что твое воодушевление только поможет мне. Ну, Мишка, теперь, не зевай!». Сначала он угостит ее мороженым, затем поведет в синематограф.

Ноябрьский вечер, неожиданно теплый, выдался удачным. Желтые листья, кое — где уцелевшие на ветках деревьев, встрепенулись. Чуть приободрилась пожухлая трава. Ощущения были такие, что вдруг все еще могло вернуться, снова настало бы лето, а зиме на Москве не бывать.

Осенний ветерок лениво приподнимал тенты торговых палаток. У круглого Фонтанного павильона слышался звонкий говор. Слышались отдаленные звуки вальса — это на «веранде танца», за Питомником, завели патефон с усилителем.

«В вихре вальса все плывет,

Весь огромный небосвод...»

Тамара подскочила, глаза ее заблестели:

— Идем! Довольно без толку таскаться по парку и нюни распускать! Танцуем?

Они взялись за руки и побежали на веранду. По дороге Тамара мурлыкала: «Твоя песня чарует...». В перерывах между танцами они болтали обо всем: о знакомых, о волейболе, о погоде, о танцах...

— Танцуешь неплохо. — заметил Михаил. — Сама научилась?

— Нет, подруги поднатаскали… Знаешь, за больницей Бахрушина бывают специальные показы танцев мастерами. Или бывают конкурсы. Так вот там мы и схватываем хорошенькие па. Смеху сколько было, когда училась!

— Все бы тебе танцевать…

— Танцевать — хорошо. Но лучше всего — это хорошо жить. Просто хорошо жить, и чтобы тебя любили, и не скучать, и чтобы было все, что нужно. И хорошие платья, и туфли, и театр, и так далее.

— Стой, а работа?

— Ну, можно и немножко работать.

Она смеялась, но в смехе ее уже не чувствовалось непосредственности.

— Все же неважно здесь, — сказала Тамара. — Патефон! Гораздо лучше, когда на площадке джаз. Вот у Бахрушинской больницы — одно удовольствие! «Дружбу» и «Расставание» играют. Классически. А как там «Кукараччу» играют!

— А по — моему, все равно — что джаз, что патефон.

— Ну, много ты понимаешь! На всех хороших верандах всегда играют оркестры. Притом там комбинированное освещение: то красный свет, то зеленый, то еще какой — нибудь. Получается уютность… А патефон…Что патефон? Был у нас дома патефон, берлинский, «Виктрола». По десять раз подряд вертела на нем «Сумасшедшую девушку», «До колен» или «Черную страсть». «Виктрола» гремела до рассвета. В конце концов я устала. Я попросту взяла и разбила берлинские пластинки! Патефон же отныне украшает кухню.

— Все равно, не вижу разницы.

— Во — первых, не смотри так пристально в глаза собеседнику при разговоре: собеседнику делается неловко. Смотри лучше всего в какую — нибудь точку на лице, а в глаза заглядывай лишь изредка. А, во — вторых, неужели тебе нужно доказывать, что джаз лучше патефона?!

Окончательно стемнело, толпа разбрелась, в тень деревьев скрывались пары, и простой малый Михаил (он делал все то, что делали другие) пригласил знакомую в ближайший клуб, что за церковью святого Тихона! Там сегодня пинг — понг или гимнастика. Или диспут на тему полового вопроса… Тамара сделала «фи». В клубе, наверное, и сыро и галдеж нестерпимый. И хулиганья полно; давеча вот, взяли где — то щуку, настоящую, вполне себе живую, да и пустили в аквариум, в клубе. А она, представьте, съела всех рыбок! Форменный переполох. В клубе подняли целую бучу: «Хулиганство! Порча имущества!», околоточного вызывали…Тогда он предложил в синематограф. На фильму «Роковая месть». Но Тамара не согласилась. «Роковую месть» она уже видела, притом синематограф был далеко. Михаил настаивал: картина всегда строится на любви и разных увлечениях; кино для того и создано, чтобы дочиста любовь показывать и освещать разнообразие жизни. Такую картину следует смотреть несколько раз, чтобы уяснить ее драгоценный смысл, и синематограф уже не так далеко, и что значит дорога для той, кто шествует под его охраной? Это живая школа, где бы еще увидеть французов, англичан, арабов, кроме кино?! Может, тогда, например, «Багдадский вор»? Ах, какая красивая выдумка! Хотя и знаешь, что неправда, а все же очень красиво. Но Тамара урезонила: в любой деревенской сказке больше фантазии, чем в «Багдадском воре». А вот в пятницу так вместо одной картины другую стали показывать. Деньги сорвать сорвали, а надули, черти, здорово. Тогда, может, глянуть картину «А в сердце ее был яд, или любовь Луизы — танцовщицы» — драма в семи частях? Он был очень доволен своей затеей пойти в хорошую киношку и по — настоящему отдохнуть в выдавшийся свободный вечер. И они пошли в синематограф. В парке был хороший кинотеатр — «Тиволи». При нем был сад — ресторан, прекрасное фойе, где было и радио, и шахматный кружок, и уголок газет и журналов.

У темного прямоугольного проема — открытого входа в киношку, хохотали девицы. Смех их был светлым и непринужденным. Пожилые дамы сидели под пледами на скамейках, лаяли собаки. Пахло сырой бумагой, старыми окурками и апельсиновыми корками.

Возле кассы стояла жизнерадостная парочка. Если приглядеться к ней, то непременно можно подметить, что парень был одет неважно: брюки его на коленях вытянуты, суконное пальто застегнуто доверху, и не выглядывает из — под него белый воротничок. А девушка — как раз наоборот. Из — под светло — серого аккуратного пальто с французскими пуговками выглядывает у нее кружевная кофточка, толковая юбчонка на ней с длинными хвостами, на чулках — живописные стрелки, туфли — белые с синим резиновым ободочком.

Тихий парень безразличным движением достал трехрублевку. Она мило взглянула на него. Парень в вытянутых брюках приблизился к кассе и просунул в окошко трешку.

— Я куплю, Милочка, — сказал он душевным голосом.

Выяснилось, что идет бытовая картина «Окраина», а после нее начнется «Под крышами Парижа». Но Михаилу, собственно, было все едино. Цель похода — отдых. С дальнейшими «последствиями». Они осмотрели стены, потолок, люстры в синематографе. Как будто оба смотрели на все такое впервые. Михаил впивался в витрины очередных картин, а Тамара стояла у зеркала то и дело охорашивалась, будто весною птица. Тоже чистосердечно обрадовалась сверкающей чистоте и теплому, прекрасному уюту. Освещенное до блеска фойе, напоминало пышную ярмарочную карусель. Парами, тройками и больше ходила кругом разряженная публика, растворяя в воздухе пудру, одеколон, духи. Михаил взял девушку под руку и они тоже завертелись в общем кругу. Потом походили в фойе, потрогали шахматы, полистали газеты и журналы и опять закружились в людском потоке.

Они не заметили, как пролетело время. Даже как будто еще и не нагулялись в фойе, а уж и в зал пригласили. Они с удовольствием заняли свои места. Свет погашен. Экран открыт. Чуть шелестящий мотор пущен. Рояль невидимо играет в углу. На экране загорелись надписи. Михаил неожиданно раскрыл перед девушкой коробку леденцов. Тамара, стихнув, смотрела фильму внимательно.

После фильмы они пошли к Оленьим прудам, и простой малый Михаил буквально выпрыгивал из штанов, в надежде произвести на девушку впечатление. Вел себя изумительно, шел нарочито плавно, немного сутулясь из желания быть более модным. Свободной рукой плавно и красиво размахивал, как поэт, и переставал жестикулировать только тогда, когда тайно от девицы заправлял под костюмом выбившуюся сорочку. И в это время нужно было видеть его лицо, чтоб понять все огорчение, какое доставляло ему это занятие. Шли они очень шагисто, не один раз на ходу наталкивались на прохожих. Из десятка мест слышались бессвязные отрывки «цыганочки», «страданья» или «мы на лодочке» и «ламца — дрицы». Изредка, вместо припевки, чьи — то голоса отчеканивали самые откровенные площадные ругательства, семиэтажная брань, слышались перебранки и ссоры:

— Эй, ты, карамель копеечная, подходи, не бойся!

— Хах — халь какой, подумаешь!

— Сама вались… барахло!

— Твою — то душу мать! Старьем, что ли торгуешь?

— Проваливай, треска недовареная! Уж больно ты фасониста, когда поешь, — в рот футбол влететь может!

В веселой нарядной толпе, в самых людных местах стали попадаться пьяные. Кое — где вспыхивали ссоры. Оживленная молодежь сторонилась, обходила разгулявшихся буянов, а где — то в глубине парка гнусаво голосили песню:

Отец мой пьяница,

Гудит и чванится.

Мать к гробу тянется

Уж с давних пор.

Кокетливо ухмыляясь, Тамара слушала речи храброго спутника в кепке о любви, о предрассудках; однако разговор ей не шибко нравился, такие речи она слыхала неоднократно — всегда при всех прогулках кавалеры говорили ей одно и то же. Глаза у девушки блестели, она неестественно громко смеялась и, хотя откровенно называла Михаила «пустозвоном», но видно было, что он ей нравится. К ним присоединился незнакомый пьяный гармонист, вдруг заоравший на всю улицу: «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была».

Когда парочка миновала чуть не весь парк и дорога свернула в перелесок, к круглому пейзажному, слегка запущенному Большому Оленьему пруду, Михаил остановился и грубо схватил Тамару за руку. Очень просто, до обыденного просто, он потребовал известно какого «настоящего» конца прогулки. Но лишь последовал отказ, как Михаил тотчас обиделся. Он был справедливо обижен. Ешкин кот, что еще за китайские церемонии, он ведь не первый раз угощал шоколадом и вел девушку в синематограф?! И что вообще себе позволяет эта неблагодарная Тамара, хладнокровнейшим образом съевшая плитку шоколада и по всей вероятности успокоившаяся на этом? Он нахмурился и стал делать то страдающие, то презрительные, то злые глаза. Миновали один павильон, второй, свернули на боковую аллею. Наконец, Михаил, простой малый, рабочий, вышел из себя. Черная неблагодарность возмутила и потрясла его до глубины души. Оглянувшись по сторонам и убедившись в том, что вроде бы кругом нет никого, простой малый в искристом самовязе накинулся на Тамару, поволок в кусты, у самого берега пруда, ее возможные вопли он предупредил носовым платком. Воду, едва взятую легким, прозрачным, тоненьким ледком, рябило от легкого ветерка, рядом пели птицы. Самое интересное ждало теперь: тихое остервенение борьбы с пальто, с шелковыми чулками, несколько минут возни, сопения и бессвязного бормотания по пути к вожделенному курчавому треугольнику междуножья...

Он желал как можно скорее и для себя и для нее, расставить все точки над «и», но вышла не точка, а весьма сомнительная клякса.

— Михаил, что это с тобой, на самом деле? Какой дурак тебе это присоветовал? Я тебе не турецкая крепость, чтобы ты меня так штурмовал! — высвободившись из объятий Михаила, сказала девица Тамара.

— Ах, черт!

Тамара была уверена, что своей тонко дозированной назидательностью она сохранит и упрочит, таким образом, статус — кво. Как говорится, шашки убраны, доска сложена.

Однако ж вышло не так. Сначала возникла маленькая заминка, Михаил униженно помолчал, но потом, решив, что слова, сказанные только что девушкой — это прямое указание, прямой призыв к решительным действиям, тяжело засопел, скинул полупальто, не жалея, на землю и, для начала обняв, стал целовать и потихонечку заваливать Тамару. Она с усилием отвела его руку с платком, всхлипнула жалобно. Михаил полез Тамаре за пазуху, слегка стервенея от похоти. Он снова попытался зажимать Тамаре рот носовым платком. Дальше играть в кошки — мышки было невозможно. Игра не должна закончиться в ничью.

— Понимаю… не хуже тваво…Чиво ломаешься — то? — и Михаил оскалил зубы.

Концу «обыкновенной» прогулки помешал длинный полицейский свисток в отдалении. Ошарашенный Михаил по инерции все еще продолжал зажимать Тамаре рот носовым платком. Девушка медленно отвела его руку, приподнялась с земли, застонала и упала на землю опять. Что — то щекотало ее лоб. Она махнула рукой — зеленое с желтым, — ухажерский галстук — самовяз и тихонечко стала подвывать… Снова пронеслась над Оленьей рощей полицейская трель. Михаил поднялся рывком, помог подняться Тамаре. Она его не оттолкнула, потому что тело не слушалось, руки не поднимались, а все вокруг вращалось, как вертушка на скворечнике… Но это продолжалось недолго, какие — то мгновения. Нахлынул вкусный холодный ноябрьский воздух. В девичьем теле, едва не разбитом в эту бессонную ночь, снова вступил в права здоровый рассудок: по — деревенски расчетливый, скупой и упрямый. Распускать нюни на потеху паскуднику? В конце концов, она всего лишь девятнадцатилетняя девчонка, и сколько девятнадцатилетних девчонок «ошиблось» с кавалером? Но ей повезло.

Да что она, не может защищаться? Вместо того, чтобы назвать его бесчестным человеком, разъяснить низость его едва не совершенного поступка, вместо того, чтобы сказать ему, что он — недостойный наследник пролетариев — родителей, что он выскочка, верхогляд и недоучка, Тамара вспомнила свои раскачивающиеся в воздухе безжизненные ноги и…наградила пребывающего в некоторой прострации от увиденного, широкоплечего детину Михаила увесистой пощечиной.

Эх, мужчины…Себялюбивый народец. Любого из них можно оскорбить, оттолкнуть, обидеть, если сообщить, что ты не теряешь с ним головы. Уверены, что влюблены в них страстно, до самозабвения, до потери пульса, до глубины души в этом уверены, а как видят, что нет этого в помине, пока не отошьешь, прямо, тяжеловесно, уже и обида, потрясение, искреннее недоумение, даже злоба и остервенение. Ну и народ!

«Черт косолапый! — с досады Михаил чертыхнулся про себя. — Зачем я связался на ночь глядя с этой недоношенной цаплей? Мало, что ли, других девчат, посговорчивее?! Сам виноват — выбрал недорубленную конину с длинными ногами!»

Глаза Михаила блуждали, и, услышав от девицы Тамары негромкое, но прозвучавшее в ночной тиши веско:

— Остолоп и болван! Кто дал тебе право делать такие гнусные предложения? Разве для этого я училась в гимназии и имею пятьсот червонцев приданого, чтобы под этим кустом стать твоей женщиной? К чему ты мне сдался, когда мой жених почтенный коммерсант?

Он поперхнулся.

— А если и дальше ты будешь приставать ко мне, то мой отец на тебя подаст в суд. — прибавила Тамара решительно. — Упечем в каторгу! И вообще, что за мерзкая и нахальная выдумка, сразу тащить девушку в кусты? Презираю!

Слава богу, ее девичья честь не поругана, ее человеческое достоинство сохранено. Она отряхнулась, стала торопливо оправлять оборванные тесемки, свое полупрозрачное платьице. Дырка на чулке и подвязка на земле напомнили происшедшее. Чулок расползался на глазах. Просто безобразие, какое гнилье продают! Совести у людей нет! С большим удовольствием, не говоря ни слова, Тамара от души врезала несостоявшемуся насильнику вторую пощечину и, испугавшись колебаний, заторопилась, заспешила прочь. К ней вернулись ее прежнее спокойствие, ее невозмутимый душевный порядок.

Михаил промямлил вослед Тамаре про то, что она была дура и позволила себя увлечь, что оскорбительно и то, что он с ней едва не сделал, что сколько тысяч его сверстников благополучно кончают хождение в кино, и сколько тысяч девушек не подают счетов за просыпавшуюся пудру и разорванную кофточку, бормоча, вперемешку со словами извинений, о неврастениках, о психопатах, о том, что разве от этого стало презреннее человечество…Бесполезно, мамзель порывисто удалялась прочь и не слушала его…

Городовые, проезжавшие в этот ночной час по аллеям парка на велосипедах, конечно же, рассмотрели девушку, ее растрепанный вид, порванный чулок, смятое платье, грязное пальто. Все рассмотрели, ухмыляясь, но останавливаться не стали. Лишь старший городовой, про себя, по привычке примечать на службе всякое, отметил, что вроде видел девицу не раз, не два, все больше на танцплощадках.

…Михаил зачертыхался и в это время со стороны дачи Меерсона, известного на всю округу хирурга, показался автомобиль. «Делагэ»,**** произведенный в Реутове.***** Шурша шинами, он миновал киоск с немудреным лавочным ассортиментом — бутербродами, папиросами, газетами, открытками с видами, писчими принадлежностями и газированной водой, и внезапно съехал с дороги чуть ли не к самому пруду, у посадки акаций. Асфальта здесь не было, берег у пруда был пологий, основательно утоптанный. После нескольких морозных дней половина пруда уже покрылась тоненьким прозрачным льдом, и взбаламученные шумом утки скользили по нему неуклюже. Машина загасила фары. Михаила крайне удивляло то обстоятельство, что из машины никто не выходил.

Наконец, минуты через три, из машины вышел мужчина, в расстегнутом пальто, без шапки, сделал несколько шагов к пруду, споткнулся, упал. Тотчас из автомобиля выпорхнула женщина, на руках у нее были изящные, по последней французской моде, шерстяные женские перчатки черного цвета, из бифлекса.****** Она быстрыми шагами приблизилась к упавшему, подхватила за правую руку…Мужчина с ее помощью медленно, словно во сне, поднялся, не издавая при этом ни звука, снова прошел вперед, заботливо сопровождаемый под руку женщиной, вошел в воду, ломая ледок, лег плашмя, головой вниз, забулькал, захрипел, пустил пузыри, сделал несколько нелепых взмахов руками и вскоре затих…

Михаил, как завороженный, онемев, смотрел из кустов на происходящее. Женщина с минуту постояла у кромки воды, едва слышно произнесла несколько длинных, заковыристых слов и, не оглядываясь по сторонам, села в машину. Автомобиль аккуратно сдал от пруда назад, тяжело, размашисто развернулся и медленно проехал в сторону частно — владельческих огородов, разбросанных вдоль Яузы.

Простой малый Михаил, вконец обалдевший от всего увиденного и от пощечин, еще какое — то время как вкопанный смотрел на плавающее в прудике тело мужчины, потом подхватил свое короткое черное полупальто и бросился бежать туда же, куда удалилась его разгневанная пассия Тамара…

==========================================================

с прической «Dutch bob».* — Прическа «Dutch bob» (голландский боб), впервые ставшая популярной в САСШ в 1921 — м году, после того, как ее стала носить Мери Турман, к 1926 — му году стала самой желанной среди женщин, ведь ее сделали себе Коллин Мур и Луиза Брукс. Эта прическа стала каноном моды не только в Америке, но и в Европе, и в России в 1920 — х г.г.

— Не диспетчер,** а конторщица. — «Диспетчер» — одно из самых юных слов в русском языке. Оно перекочевало в русский словарь с американского континента. Глагол «dispatch» означает: отправлять, отсылать, спешить, торопиться… Поэтому диспетчера можно назвать отправителем. Но он не только отправляет поезда: поездной диспетчер — дирижер движения.

Михаил про фабрику «Акционерное Общество Ф. Швабе»,*** элегантный конструктивистский комплекс, конечно же, слыхивал. — Предприятие выпускало хирургические, геодезические, физические, оптические, химические приборы и инструменты, ортопедические приспособления, стерилизаторы, автоклавы, камеры дезинфекционные, предметы для ухода за больными, медицинскую обстановку, часы стенные, будильники, ходики и т.п., а также учебно — наглядные пособия для гимназий, кадетских корпусов и университетов (фирма была поставщиком Казанского и Киевского университетов). Фирма Швабе также являлась представителем в России двух германских фирм: George Buttenchon и Sartorius.

«Делагэ»,**** — легковой автомобиль «Русского Акционерного Общества Делагэ» (Delahaye).

произведенный в Реутове.***** — в подмосковном Реутове располагался автомобильный завод «Русского Акционерного Общества Делагэ», русское дочернее предприятие французской автомобилестроительной компании Soсiete des Automobiles Delahaye ( Delahaye S.A.), основанной Эмилем Делайе в 1894 году. Завод производил легковые автомобили, грузовики, автобусы кабриолеты разной компоновки, ставшие неотъемлемым атрибутом российских курортов, мест религиозного паломничества, и на междугородних перевозках, шасси для грузовиков, автобусов и специальной техники (мусоровозы, поливальные машины, автоцистерны), прекрасные по своим эксплуатационным характеристикам пикапы для перевозки продуктов, почты, промтоваров, стройматериалов и много чего другого. И кроме того, завод в Реутове выпускал пожарные машины, пожарные мотопомпы и лестницы, самосвалы, передвижные радиостанции, коммунальные машины, топливозаправщики, грузовики, оснащенные компрессором для запуска авиадвигателя, тягачи для буксировки самолетов, многочисленные передвижные мастерские и т.д. Реутовский автомобильный завод «Русского Акционерного Общества Делагэ» завоевал репутацию одного из самых надежных поставщиков автомобилей специального назначения для ВВС, а также для гражданского воздушного флота.

из бифлекса.****** — Бифлекс — это шерстяная ткань с необычными характеристиками, используемая для пошива танцевальных, гимнастических, купальных и плавательных костюмов. Название бифлекс образовано от двух английских слов «bi» и «flexible», что означает «два» и «растягивающийся», а буквально переводится как «то, что тянется в обе стороны». Впервые ткань открыла Коко Шанель — французский модельер и основательница модного дома Chanel. Шанель шила из трикотажа не только платья и предметы повседневного гардероба, но и спортивную одежду. Она вдохновлялась трикотажем шотландского острова Фэр — Айл.

Суббота. В лето 7434 — го года, месяца ноября в 15 — й день (15 — е ноября 1925 — го года). Седмица 25 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый. Начало Рождественского поста.

Москва. Сокольничье шоссе. Сокольнический полицейский дом.

Помощник участкового пристава Четвертого Мещанского полицейского участка Сокольнической полицейской части Егоров неторопливо пил чай из большой глиняной кружки с надписью «Ижевские минеральные воды»* в своем кабинете, расположенном на первом этаже в здании Сокольнического полицейско — пожарного дома.

Красно — кирпичное здание полицейского дома, относившееся к типовому образцу «кирпичной архитектуры», было стилизовано под готический замок. Архитектор — немец Геппенер постарался, использовал как типичные приемы стиля, так и нестандартные решения. Элегантная круглая башня пожарной каланчи, как бы вырастала из массивного четверика, украшенного декоративной балюстрадой с готическими башенками по бокам, которые увенчаны бронзовыми пожарными касками, напоминающими рыцарские шлемы. Башня — типичная средневековая европейская ратуша, заканчивалась фигурным шпилем, на котором вывешивались флаги, сигнализирующие о величине пожара. Столичные выдумщики, любители городских легенд приписывали задумку самому Федору Михайловичу Достоевскому, инженер — поручику, ставшему впоследствии писателем, публицистом и философом, — будто бы самолично исполнившему чертежи во времена службы в чертежной части Московской Военно — Инженерной Академии аж за двадцать лет до постройки здания. Однако ж находились те, кто верил в эту выдумку: вот мол, одно из двух строений, к коему Достоевский собственную руку приложил, а второе в Кузьминках, офицерский флигель при военно — ветеринарной школе…И верили, и цокали языком…

Композиция в целом получилась, с одной стороны, сдержанной, а с другой — очень выразительной. Внутри постройки разместился полицейский участок и пожарная часть, в которой несли службу сорок человек личного состава. На вооружении у Сокольнической пожарной команды было четыре автомобиля, девять лошадей, линейка, рукавный возок, две водовозные бочки и прочие приспособления.

Сам кабинет, а вернее сказать — кабинетик полицейского чиновника, следившего за «наружным порядком» и «внутренним надзором за народонаселением» вверенного ему участка, был невелик и не представлял чего — то из ряда вон выходящего. Обыкновенная комната была обставлена скромно — сейф, письменный стол, накрытый пожелтелой бумагой, на столе — чернильный прибор, телефон, возле стола — два стула: один для хозяина кабинета, второй — для посетителя, у окна — жесткое кресло, шкаф с книгами. Пожалуй, тяжелая старомодная мебель красного дерева делала кабинет несколько мрачным. Книжный шкаф мутно поблескивал зеленоватыми стеклами. В кабинете, несмотря на рассвет, бьющий в окна, было почти темно. Горела маленькая зеленая лампа на письменном столе.

Прошедший вечер и ночь прошли, на удивление, спокойно. Это ведь только со стороны хорошо смотрится и слышится: парк, парк, Сокольники…Сонное осеннее время…тихие прогулки людей, какая — то осенняя тишина, когда уже не слышно птиц, а практически морозный воздух начинает «хватать» буквально через десяток минут после начала прогулки. Красота…

Сокольничьи рощи начинались сразу же около городских строений и улиц. Четыре трамвайных маршрута: шестой, десятый, четырнадцатый, двадцать девятый, и два автобусных, — шестой и сороковой, — подбегали почти вплотную к «Сокольническому кругу», который как бы образовывал собой лесные ворота. А рядом была еще станция метрополитена — «Сокольники». От «круга» лучеобразно прохлестывали лес длинные просеки, на «кругу» гремела и плескалась музыка, а около трамвайных остановок и палаток с квасом и фруктами шумели толпы вновь приезжающих москвичей. Толпы эти растекались по лесу и наполняли его пестротой и гомоном. Идиллия…Ан нет…

Это в Париже почти все парки функционируют как городские учреждения: они имеют регулярную структуру, воспроизводящую рациональную геометрию города, обнесены оградой и запираются на ночь. Даже Булонский лес, который парижанами воспринимается как настоящий, в действительности является обширным английским парком, густо (уже по схеме парка французского) прошитым пешеходными дорожками, а также автодорогами со светофорами на переходах и сервисной сетью. Там нет заброшенных углов, разваливающихся построек, зарослей бурьяна, которые были бы доступны для приватного и несанкционированного освоения. Отдых в парке, на этой подчиненной городу природе, скрывается от взглядов в значительно меньшей мере, чем в Москве. Он имеет кодифицированный и публичный характер, подобно обеду в кафе или ресторане. В Москве же, наряду с компактными парками, которые, впрочем, редко приближаются по степени упорядоченности к французскому, имелись лесные массивы с нерегулярной структурой.

Егоров, служивший в участке второй год, знал и другое. Молодежь ближайших окрестностей пренебрегала лесной тишиной, чистым воздухом и уютом тенистых рощ. Она ежевечерне стекалась на площадь около трамвайных остановок и неизменно оседала тут, среди базарной толкотни, криков, пылищи и сутолоки. На выщербленно — каменных панелях короткого бульварчика и многочисленных дорожек между «кругом» и городской площадью косяками мелкой рыбешки «шлифовали мостовую» ребята и девушки.

Здесь существовали свои этические нормы и правила, свой бытовой кодекс. Тут толкнуть, наступить на ноги, хлопнуть по спине, спихнуть чужое лицо дымом от папироски, покряхтывать, подкашливать, «сплюнуть» по адресу проходящего — зазорным отнюдь не считалось. Это было в порядке вещей. Но если кто — нибудь попросит неприлично не выражаться, не приставать со скабрезностями и сиволапыми ухватками, — того осыпали насмешками, ругательствами, беспощадно бранили и выживали совсем с гулянья. Здесь властвовали свои герои, вожди, коноводы и распорядители. Пока их нет, гуляющие как бы не знали, что делать. Людские потоки двигались медленней, движения были вялы, разговоры серы и сонливы. Но вот появлялся какой — нибудь «он», и все оживали сразу. Толпы расшевеливались и окружали «его», крики начинали расти, как на пожаре, и стада девушек и ребят неотступно двигались за «ним» по пятам. Интерес начинал охватывать каждого, потому что «он» гулял «не просто так», а организовывал и затевал громоздкие истории, драки, «классические» перебранки со своими противниками и потешные преследования их. Заурядным хулиганам и начинающим забиякам тягаться с «ним» не приходилось. У «него» в арсенале было самое «достигающее» средство: семиэтажная брань. «Он» неуязвим, неустрашим, смел, силен и предприимчив. «Его» не перекричишь и не переспоришь, его не сразишь, потому что за ним стояли могучие рати «учеников» и последователей. «Он» охотно помогал товарищу «отомстить» счастливому сопернику или организовать травлю «охладевшей симпатии». С «ним» не страшны были ни яузские, ни черкизовские, ни преображенские ребята, отчаянно задиравшие на прошлом гулянье. «Он» был готов разметать, расчистить вокруг себя широкое поле, и мирно стоящий за трамваями городовой редко когда успевал своевременно прекратить побоище.

Те же, которые не тащились по пятам коноводов и вожаков, уныло и бесцельно шлялись по пыльной панели, зевали или почесывались от безделья и скуки. На лавочках им давно уже надоело сидеть, проходящие почти все «взяты на заметку» скабрезными подковыриваниями, новости истощились, разговоры потухли. И те, у которых еще осталось желание говорить, перебрасывались вялыми замечаниями о звездном небе и лягушиной икре, о синематографе, о бане и новых фасонах платья или кэпи, вспоминали про хорошие организованные гулянья в других околотках, снова позевывали и, наконец, решали чем — нибудь убить оставшееся время медленно тянущегося вечера.

Некоторые пускались «ухлестывать за новой», другие мозолили руки, испещряя и уродуя деревья и скамьи вырезанными надписями. Третьи воровато собирались партиями и, расположившись где — нибудь в укромном местечке, за кустиком, отчаянно резались в «зернь», проигрывая непрожитые и непрокуренные остатки карманных денег. Карты нередко кончались потасовками или повальной бесшабашной пьянкой, а «ухлестывания за новой» — банальным насильничанием…Территория парка огромная, к тому же почти вплотную примыкает к Лосиному острову — огромному, заповедному лесному массиву. Полиции для патрулирования не хватает, а парк на ночь не закрывается, посетители иной раз до утра не уходят, да и в заборах дырок множество, шныряют все кому не лень и откуда придется.

Однако, не лучшая участь приходилась на долю и тех, кто ни в карты не играл, ни вырезал надписей, ни составлял армию сокольнических героев. Эти, также осточертевши от скуки и безалаберности, находили свое призвание в отыскивании и подслушивании уединенных парочек, за которыми потом устраивались погони, оглашающие мирную лесную тишину воплем и диким ржанием. Подобные облавы распространялись и на всех остальных, отдыхающих уединенно.

Городовому, стоящему у Сокольнического круга, приходилось довольно часто выслушивать жалобы о хулиганских выходках и безобразиях. Но административные методы здесь утрачивали свою силу, — на огромном лесном пространстве можно сколько угодно нахулиганить и безнаказанно скрыться.

А совсем рядом, на Стромынке, в сумерках тускло горели фонари, освещая окружающую местность — деревянные домики, вросшие в землю бараки, огородики, чахлые деревья. Слякоть, бедность и вековая патриархальность времен царя Гороха, до которой не добрался всепожирающий столичный Молох. В домах шла своя ночная жизнь. Здесь ютились шинкари, за рубль снабжающие своих клиентов разбавленной наполовину водкой. Сюда, из центра, приезжали в шелковых чулках, шуршащих шелковых платьях, с массивными ожерельями на шее девушки с манерами проститутки и их кавалеры — в лаковых ботинках, ярко — красных галстуках, в серых тройках. Здесь, обычно, по ночам — скандалы, драки, женский истеричный визг и… полицейские свистки.

Так из вечера в вечер гуляла молодежь в Сокольниках. Спрашивается — почему никто до сих пор не похлопочет превратить это несуразное, дикое времяпрепровождение в организованное и культурное гулянье? Ведь есть же в Сокольнических рощах хорошо оборудованные стадионы и спортивные площадки! У самых трамвайных остановок есть хороший кинотеатр. В самом парке также синематограф, «Тиволи», есть открытый летний театр, где часто выступали симфонические и струнные оркестры. Но почему — то вход туда установлен платный, а культурные начинания не распространялись за черту парка. Может быть, потому, что сюда стекалась молодежь не только с разных заводов и фабрик, но и из разных частей Москвы? Но разве нельзя было создать объединенный центр, который сумел бы организовать сравнительно культурное гулянье, более рациональное и достойное активной и развитой молодежи!? Энергия и досуг отдыхающих пропадали зря, поневоле выливались в хулиганство.

Впрочем, дни у Егорова бывали и иные, в их шуме и движении рассеивались ночные беспокойства, дни бывали в шутках, прибаутках, в злословии. Ахнула давеча в совершеннейшем восхищении вся Четвертая Мещанская часть, ахнула — и зашумела — ничего подобного до сих пор еще не было, когда узнала, что в иске почтальонши Щукиной, упавшей с трамвая, против трамвайного общества, была вписана статья: «за прерванные супружеские сношения в течении двух месяцев — двести рублей!». Ахнула и загоготала! Это было ново и еще непревзойденно! А местные шутники, после маленького подсчета карандашом, прикинув годы счастливого супружества Щукиных, пришли к заключению, что никогда еще, ни во времена Царицы Савской, ни во времена Клеопатры, любовь не стоила таких денег! Да почтальонша, с молоду не бывшая красивой, а после родов раздавшаяся и отяжелевшая — оплыло лицо, огрубели руки, по мнению все тех же шутников, за любовные ласки в объятиях мужа должна была сама приплачивать…

…Как сумасшедший зазвонил телефон на письменном столе. Телефонный звонок вывел Леонтия Андреевича из задумчивости. Он вздохнул и с неохотой взялся за трубку. Звонил околоточный надзиратель Мякинин, отвечавший за Оленью рощу и всю прилегающую к ней территорию. Околоток, что и говорить, хлопотный, однако и штат городовых у Мякинина усиленный. Да и сам околоточный территорию свою держал крепко.

Голос у Мякинина был низкий, с басовыми нотками, и взволнованный:

— Леонтий Андреевич, срочно нуждаюсь в ваших распоряжениях.

— А, Мякинин? Жив — здоров, значит? — переспросил Егоров. Это, собственно, и хотел узнать.

— Жив…— околоточный помедлил в раздумье.

— Чаевничаешь, поди?

— Чаевничаю. Видите ли, с вечера маковой росинки во рту не было — некогда. Обойдешь свой околоток, спешишь на службу. Из околотка бы следовало домой забежать — никак не возможно. И опять в околоток надобно. Весь день на ногах…

Егоров понятливо закивал завздыхал в трубку: он знал, что верность служебному долгу требовала от околоточного с месячным окладом содержания семьдесят рублей, даже известного рода аскетизма. Один из параграфов инструкции околоточным надзирателям прямо указывал — при посещении публичных гуляний и садов, они не должны были занимать мест за столиками среди публики, а равно проводить там время со своими знакомыми в качестве частных посетителей; им воспрещается посещать трактиры, рестораны и тому подобные заведения с целью препровождения времени, а разрешалось заходить в них только лишь для исполнения обязанностей службы. Одни только обязанности «по наблюдению за наружным порядком» насчитывали пятнадцать пунктов, да еще девять «по надзору за народонаселением». И все они предписывали «досконально знать» о происходящем в околотке. Честно говоря, для Леонтия Андреевича так до сих пор и оставалось загадкой, кто из полицейских мог изо дня в день выполнять все требования «Инструкции околоточным надзирателям Московской столичной полиции». Либо он должен был быть неким «чудо — богатырем», не знающим ни сна, ни отдыха, либо постоянно иметь упущения по службе, которые ему всеми доступными способами приходилось скрывать от начальства. Лично Егорову подтверждений существования в реальности идеальных околоточных надзирателей найти пока не удалось.

— Дело тут такое…

— Пустяк, верно? Ну, да нас не проведешь. На Мякинина не клюнет даже старый воробей. — с ленцой хохотнул Егоров. — Позже, позже. Я сейчас очень занят. Попробуй обойтись без меня, братец…

— Тут у нас закавыка…

— Что ж ты, братец, — с легкой укоризной ответил Егоров, — говорили, мол, что службу свою знаешь туго, а теперь в мандраже кидаешься, «атанду» поднимаешь… Опять щуку в аквариум залепили?

— Нет.

— Излагай, черт с тобой…

— Дело, говорю, тут такое…

— Подожди. — перебил его Леонтий Андреевич. — Докладывай все по порядку.

— Да тут…Ну, знаете, всего ожидал…

Волнение околоточного надзирателя передалось Леонтию Андреевичу.

— Да говори, что стряслось? — нетерпеливо сказал он.

Околоточный надзиратель Мякинин старался говорить в телефонную трубку без особых эмоций, подробно перечисляя все, что произошло. Леонтий Андреевич по своей давней привычке во время доклада околоточного постукивал по письменному столу кончиком карандаша.

…Переговорив с Мякининым, Егоров с телефонной трубкой в руке долго сидел в раздумье, стараясь оценить сообщенные околоточным факты, прикидывая, не упустил ли он чего там, на месте. Нет, пожалуй, и он действовал бы так. Наконец он повесил трубку, поднялся и в замешательстве прошелся по кабинету. Егоров всего ожидал, но теперь, после доклада околоточного надзирателя ясно представил себе, что завертится нешуточная кутерьма, и ничего хорошего от этого в ближайшее время не предвидится.

Тикали часы, да позванивало где — то стекло от ветра. «На чердаке, — прислушавшись, определил Егоров. — Эх, все руки не доходят, а только и надо, что залезть наверх да пару гвоздиков всадить». Тут он вспомнил, что и крышу в участке давно пора латать: осень с дождями придет — опять все потечет. Но не лежала нынче душа у Леонтия Андреевича к служебно — хозяйственным хлопотам, руки не поднимались приказать сделать что — то. Да и, чего уж греха таить, просто обрыдло ему все здесь, в Сокольнической части.

«Ладно, наконец решил он, — утро вечера мудренее. Доложу приставу, чего начальство решит, то и будет». И Егоров принялся телефонировать на квартиру непосредственному своему начальнику, участковому приставу Кноррингу…Пристав лежал дома с приступом острой подагры, в его отсутствие дела в части вел Егоров, но сейчас он попросту не хотел принимать ответственное решение…

Он снял трубку и позвонил по прямому номеру Кноррингу. Тот не отвечал. «Вроде бы должен быть на месте, дома», — подумал Егоров. Положил трубку, поднялся и нервно заходил по кабинету. В это время загудел зуммер телефонного аппарата.

— Вы звонили, Леонтий Андреевич? — спросил Кнорринг. — Я только — только засыпать начал, весь нынешний вечер промаялся.

— Да, звонил. Разрешите посоветоваться? По одному делу…

— Валяйте, Леонтий Андреевич. — вздохнул Кнорринг. — Выслушаю внимательно, я давно уже привык к тому, что вы один из лучших специалистов на участке, по пустякам не тревожите.

Он слушал внимательно.

— Я очень путано говорю? — и Егоров виновато вздохнул.

Кнорринг на другом конце трубки вздохнул тоже:

— Не путано, Леонтий Андреевич. Мне только непонятно пока, к чему вы клоните.

— Как быть? Совет нужен…

— Всякий случай должен быть изложен в сжатой, но ясной форме, не допускающей каких — либо сомнений или неправильного толкования! — отчеканивая каждое слово, сказал в трубку Кнорринг. — И я его вам, так и быть, дам…Но наперед дайте указание срочно поднять судмедэксперта, эксперта — криминалиста, проводника служебно — розыскной собаки и поставьте в известность прокуратуру, чтобы немедля направили судебного следователя… Поезжайте и вы, сами.

===============================================================

с надписью «Ижевские минеральные воды»* — Ижевские минеральные воды расположены в пятидесяти трех верстах от Елабуги, близ пароходной пристани Инское устье на реке Кама. Климат там сухой, континентальный, жаркое лето, суровая зима.

Суббота. В лето 7434 — го года, месяца ноября в 15 — й день (15 — е ноября 1925 — го года). Седмица 25 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый. Начало Рождественского поста.

Москва. Сокольничье шоссе.

Женщина остановилась возле уличного телефона — автомата, у «Европейского центра» — самого высокого здания Москвы, где помещался «Русский Телеграф». Все горело огнями, отсвечивающимися в окнах магазинов, в лужах у бортов тротуара. Все эти огни — красные желтые, синие, золотые, зеленые, постоянные горизонтальные мигающие, косые, размещенные всюду, где только можно было их устроить, говорили только одно: купи и возьми. Она задумалась. Шагнула в стеклянную будку, достала конверт, убедилась в том, что шифрованная записка внутри него, набрала номер.

— Да. Где вы? — человек на другом конце провода узнал ее мгновенно, хотя и не слышал ни единого ее слова в трубку: ждал, что ли ее звонка?

— Утро доброе, Роман Яковлевич. Извините, что беспокою вас в неурочный час. Беда у нас приключилась. Вы же знаете, тетя Анна у нас такая мнительная особа. Вообразила, что может заболеть. Да, сегодня, совсем недавно. Я опасалась, что в любой момент случится с нею неожиданный приступ. Так и произошло. Не знаю, что и делать теперь…Хотелось бы с вами посоветоваться. Болезнь пока неизвестна. Вдруг что — нибудь заразное?

— Пусть вас не волнует этих глупостей. — проворчал, совершенно по — южнорусски, человек на другом конце провода. — Обратитесь к врачу. В наши дни врачи умеют лечить депрессию. Используй модитен.

— Что это?

— Очень эффективный медикамент, действующий на центры высшей нервной деятельности.

— За подсказку благодарю.

— Не надо бояться.

— Мне нужна встреча. — нарочито приподнятым голосом ответила она. — Срочно.

— Затрагивается нечто большее, чем флирт? — человек на другом конце провода пытался пошутить, но в голосе его проскользнули суховатые нотки.

— Не знаю. Может быть. Это не телефонный разговор.

— Хорошо. Где вы?

— Я у «Европейского центра». Не хотите спросить, как все прошло?

— Полагаю, все прошло в высшей степени натурально и основательно правдоподобно. Как вы и умеете. Ну, хорошо, спрошу. Между нами, так сказать…Как все прошло?

— Нормально.

— Было противно?

— Омерзительно.

— Ждите. Я подъеду минут через десять — пятнадцать. Возможно, через двадцать.

Автомобиль и в самом деле подъехал к «Европейского центру» через двадцать минут. Она шагнула к машине и тотчас, с молниеносной расторопностью, за ее спиной возник приземистый, плотный, с седыми подстриженными усами, человек в кожаном шлеме и в пальто летчика «Общества воздушных сообщений Юнкерс — Дессау».*

— Браво. — медленно, нехотя, сказала женщина.

— Сударыня, не могу не отметить ваше развитое чувство поглощать опасность. — в ответ шепнул ей на ухо летчик. — Осмелюсь спросить, пользуясь случаем: вам в самом деле так хочется манить за собой дышащих в затылок охотников?

— К сожалению, не все из ваших доблестных охотников достойны моего темперамента. — женщина открыла глаза, посмотрела на летчика, но посмотрела как будто сквозь него, взгляд ее был застывший, пустой, странный, словно она пыталась решить для себя что — то важное, именно сейчас, в эту секунду. — Но вы достойны.

— Спасибо.

— О, das ist wundervoll.**

Человек в кожаном шлеме и в пальто летчика «Общества воздушных сообщений Юнкерс — Дессау» открыл дверцу автомобиля. Женщина села в салон.

Господин, сидевший на заднем сиденье автомобиля, был некрасив, на впалых плохо выбритых желто — бледных щеках и змеистой, тонкой верхней губе у него темнели реденькие темные волоски; большой плотоядный рот был ощерен, обнажая два ряда неровных крупных зубов; под серыми глазами лежала синь. Сразу в нем чувствовался себялюбец до мозга костей и что — то хищническое, волчье, особливо по женской части. Женщины наверняка были его альфой и омегой, а его жизнь, по всей вероятности, являлась сплошной охотой на них, циничной и откровенной. На нем было пальто из — под которого виднелся серый грубошерстный свитер из английской шерсти, с высоким валиком воротника, казалось, его крупная голова посажена прямо на плечи.

— Доброй ночи, сударыня. Прежде всего такой вопрос: вы голодны?

— Французы говорят: «Кто спит — тот ест», то есть выспаться — все равно, что плотно поесть.

— Стало быть, не голодны. Понимаю. Вы, конечно, предпочли бы парижское кафе возле Маллэн — «Роаяль» или что — то подобное, дорогое и редко посещаемое русскими эмигрантами.

— Бывали в Париже и вам не понравилось? — тотчас парировала женщина, бросив на некрасивого господина заинтересованный взгляд.

— Я, между прочим, несколько лет прожил во Франции и могу сказать, что французы держат русских за низший класс, вообще не здороваются и смотрят, как на букашку.

— Неудачный опыт, понимаю…

— Опыт, говорят, лучший учитель. А уж если он горек, цена ему вдвойне выше. Пословица утверждает, что за одного битого двух небитых дают.

— А вы веселый человек…

— А что? Квартира есть, харчи продаются, тряпки носим, радио работает. Живи себе… — и он состроил задумчивое лицо.

— Я задумчивых не люблю. — сказала женщина, улыбнулась и уставилась в собеседника живыми глазами: поймет ли?

Тот улыбнулся в ответ и она сразу почувствовала тихий прилив злости то ли на себя, то ли на него.

— Красивая женщина, к несчастью, вынуждена знать такие вещи, какие дурнушке и в голову не придут. — сказал он, кривя рот в идиотской ухмылочке.

— Дурнушке известны только тупость дураков и жестокость грубиянов, а красавице знакома также глупость умников и подлость людей благородных. — с улыбкой Моны Лизы ответила женщина.

— Итак, вы хотели встречи и разговора, я правильно понимаю? На ночь — то глядя?

— Утро вечера мудренее, однако и откладывать в долгий ящик не стоит.

— Вы так думаете? А мне кажется, есть что откладывать. Появились минусы…

— Минусы? Какие минусы?

— Теперь выясняется, что все прошло не слишком гладко.

— Что это значит?

— Пока не имею достаточной информации на этот счет. Мне известно, что вы оказались не слишком осторожны. Впрочем, вы не могли предвидеть того, что вас заметят.

— Меня заметили?

— И вас, и нашего дорогого друга. Машину вы где бросили?

— Как и было условлено. У Яузы, у огородов. Ваш человек должен был машину забрать.

— Не волнуйтесь. Забрал. А вы…Автомобиль вы брали в прокате?

— В прокате.

— На свое имя?

— Нет, конечно.

— Уже хорошо. Однако в поле зрения тех, кому такими вопросами надлежит заниматься, вы все же попадете. Сейчас наша с вами общая задача — подумать над тем, как ваши минусы обратить в ваши плюсы. — властно сказал некрасивый господин. — Я не считаю вас умалишенной, поэтому задавайте свой вопрос.

— Полагаете, у меня есть вопрос к вам?

— Есть. Он настолько явственно читается в ваших глазах, что…

— Хорошо. Какой вопрос?

— Вы хотите спросить меня: что дальше?

— Верно. Что дальше?

— Нашего дорогого друга больше нет, но, кажется, прошло все не совсем чисто, и теперь вы не только никому не нужны, а может быть, даже опасны.

Он вдруг положил ей на плечо руку, и губы его шевельнула грустная, слегка ироническая улыбка.

— Кому же я опасна? — спросила женщина не без волнения.

— Хотите знать?

— Я из любопытства спрашиваю, из простого женского любопытства.

— Любопытство — это не то чувство, которое испытывает человек, когда ему грозит опасность. Мне не очень верится в вашу лихую забубенность.

— Вы меня пугаете, чтобы я стала более разговорчивее?

— А вы не пугаетесь? И сердце не екает?

— Не екает. А должно?

— Должно.

— Что вы говорите? Уверяю вас, ваши опасения беспочвенны.

Женщина с глазами пламенными, словно огонь ада, смотрела на собеседника. Черное пламя ада! Видывал он женщин, видывал. С такими глазами видел первый раз. Она молчала, уставившись глазами на носок своего изящного женского сапожка, — признак того, что мыслительная деятельность под прической продолжалась.

— Вы чего ради мне тут Лазаря поете? Я вас не узнаю.

— Какого Лазаря?

— Язык на то и дан человеку, чтобы лгать — это кто сказал, не знаете? Впрочем, сие неважно. Но одно дело — охотничьи и рыбацкие рассказы, ложь о несчастной любви и бедной жизни, а еще ложь, когда человек лжет словом, и телом, и помышлением — это ложь любовных историй, слова в которых так однообразны и приемы не оригинальны, что им поверит или ребенок или дурак, и уж совсем другое дело — это ложь о неопровержимых доказательствах. Эх, сейчас бы вас в застенок, да подвесить, да пройтись хорошим кнутиком раз — другой, да спросить с пристрастием.

— Вы пугаете меня. У вас сейчас только пугают? — недоверчиво хмыкнула она. — Только попугать можете, чтобы похолодало между лопаток…

— А что, не похолодало? Знаете, что самое утешительное? Нет? Самое утешительное: все кончается. А самое безутешное?

— Не знаю…

— А самое безутешное: кончается все…Вы и так напуганы, вижу, вижу. Я просто предупреждаю вас. Аристотель видел в человеке «политическое животное», христианское средневековье хотя и считало человеческую природу подпорченной из — за первородного греха, но все же сотворенной по образу и подобию Божьему. Представители Просвещения рассматривали человека как носителя Мирового Разума. Романтики воспевали героическую личность. А как обстоит дело сегодня? Сегодня грош цена Homo sapiens…Вы слышали, на Западе, на некоторых свинофермах свиней сильно мучают перед тем, как убить? Говорят, их мясо от этого приобретает особую сладкую горчинку. Есть у нас мастера и изобретательные специалисты. Например, у одного такого мастера имеется один любопытный инструмент — длинная ременная, с цинковой проволокой плеть, а на самом конце — кусок свинца со спичечный коробок; через плечо, вперехват, она достает до поясницы. Бывалоча, зайдет к кому — нибудь в камеру, так просто, поговорить. «Ну, здорово». — говорит, — «Как мил — друг?» и плеточкой малость подметет. «Ну, как характеризуешь положение»? — и снова плеточкой…А еще есть способ, у него же — сажает, стервец, человека на шомпол и делает это, надо отдать справедливость, поистине с детским увлечением. За каких — то полтора, а может быть два, последующих часа вы погрузитесь в туман болезненных мыслей, где все отчетливее будет вырисовываться одна навязчивая — бездна, вы летите в бездну, и камни сыплются вам вслед. Вы станете подавлять крик, тщетно ища спасения в ускользающем сознании. Мозг вас больше не будет успокаивать, не будет управлять вами, а будет пугать. Вы станете метаться, панически боясь, что вот — вот вас станут снова и снова терзать, подвешивать на блоках, а потом увезут, чтобы умертвить вдали от дома и от родных. Время будто бы перестанет существовать для вас. Но вдруг, внезапно, как молния, в темный мир безумия и отчаяния вернется мысль. Извиваясь на полу подвальной камеры, как бы исполняя чудовищный акробатический этюд, голая, в стеблях соломы из разорванного матраца, вы все увидите вновь — эту же камеру, меня, равнодушно взирающего, широкоплечего экзекутора…Увидите себя — обнаженную, в одних чулках, дрожащую и всхлипывающую…Вы почувствуете сладкую, томительную боль ссадин на теле…

Он притянул женщину поближе к себе, пальцами — указательным и большим — взял ее за подбородок, чуть приподнял, разглядывая лицо.

— Что же вы сразу угрожать?

— Так быстрее доходит. Уж не взыщите. — пожал плечами некрасивый господин.

— Не боитесь, что кто — то начнет рассказывать обо всем том, что вы вытворяли?

— Нет. Уж столько про наши застенки понаписано, правдивого, а больше все же лживого, что одним свидетельством больше, или меньше — не суть важно.

— В самом деле не боитесь со мною так откровенничать?

— Не боюсь. Я же борьбу веду со скверной. С открытым забралом веду, заметьте. Давайте поговорим в практическом русле. На вашем месте, голубушка моя, я не зарекался бы. Выдержки и наигранного спокойствия у вас надолго не хватит. Я, знаете ли, сначала люблю ягодки, и только потом цветочки, да…Господи, почему красивые женщины так упрямы? Всякий раз задаю себе этот вопрос и не нахожу ответа. Может, мало драли? Таких как вы, я достаточно повидал в своей жизни. И женщин, и крепких ребят, прямо скажу. И башковитых, и хитрых. И изворотливых. Даже упрямых видывал, с характером. И характера было у них до черта. И упрямства не занимать. Но есть у меня паренек, который усталости не знает. Может он работать с утра и до вечера. Сутки. Двое. Надо будет — трое суток. А в случае чего, найдутся еще люди, кто не против заняться этим делом. Поймите, некогда мне с вами политесы разводить.

— Что вы хотите от меня? — серьезно спросила женщина.

— Спокойствия. Для вас и для меня. Для нас обоих — спокойствия.

— Господи, разве вы не имеете его?

— Имел. Теперь не имею. И в этом немалая ваша вина. Спокойствия нет, а есть опасность. И источник опасности — вы.

В ее глазах закипела желтая соленая ненависть.

— Ну, так что же?

— Теперь?

— Да.

— Хочу еще большего спокойствия. Покоя.

— Покой — это смерть. — грустно возразила женщина.

— Не всегда. Покой — это источник творчества. Ковшик менный упал на нно, оно хошь и досанно, ну да ланно — все онно…

— Это вы по — каковски сейчас со мною?

— Смеются так, про вологодских. Неужто не слыхал такой присказки?

— Я разное слыхивала.

— У нас же теперь казнят редко. У нас теперь делают иначе: подвальная камера с земляными полами, без печи, без оконца, с единственной щелью в двери, достаточной для того, чтобы просунуть снаружи кружку с водой и ломоть хлеба. Из всех вещей в камере — тюфяк с перегнившей соломой. Ни прогулок, ни свиданий, ни писем, не посылок с воли. «Неисходная тюрьма», слыхали? В лютую вологодскую зиму она свое дело делает. Расправа по своей жестокости не уступает смертной казни государевых преступников. Понимаете, дорогая моя, мы ведь не репу сеем. С волками боремся. А волков грудью кормят, вскармливают зверя крупного, матерого. У меня противники посерьезнее вас все же; пусть с ними и возни побольше. Но тем выше и мне цена, когда удается одолеть их, наизнанку со всеми потрохами вывернуть и к ответу призвать.

Она увидела близко — близко устремленные на нее рысьи глаза. Он не отводил глаз и она вынуждена была принять этот поединок столкнувшихся взглядов. Но ненадолго — на десяток секунд: зыркнул он так, что она, устрашившись, скосила свои глаза в сторону.

— Моя аргументация произвела на вас некоторое впечатление. — сказал собеседник. — Хорошо. Хочу же я от вас, дорогуша, сущего пустяка — чтобы вы исчезли.

— Жестоко.

— Жестокость — не есть ли высшая форма милосердия? Я принес вам жестокость правды, сам готовый смириться под ее жестокостью… Ах, какое безумие! Вы слышите, какое прекрасное безумие зацветает кругом? Шел претворенный, одетый в человеческие одежды день, и этот день раздет ныне бесстыдством преступления. И вот в наготе развенчанного дня видишь равноценную закономерность правды и лжи, одинаковость мыслей и поступков, набитых между шляпой и ботинками! Ваши поступки перерастают вас.

— Я очень ценю ваше душевное движение… Мне только смешно, что утешаю я, а не вы...

— А я и не утешаю. И впредь не надо выкидывать подобных номеров. У меня, знаете ли, тоже нервы. Но я помогу вам в этом, заодно обеспечу ваше дальнейшее существование на бренной земле.

— Или под землей?

Она уже поняла, о чем разговор. Поняла и испугалась. Осенней сыростью повеяло. Дрожь пробежала.

— Глупость вы сейчас сморозили, голубушка. — мягко ответил некрасивый господин. — Но я буду с вами терпелив, вежлив и откровенен. В шведской конспирологии кто — то выдвинул понятие «кучности смертей». Если террористы расстреливают чиновника — атакован человек, представляющий конкретную страну. Если уничтожается несколько чиновников, — это группа людей из одного, так сказать, «департамента». То же самое и ваша смерть. Она укладывается в расправу над весьма конкретной группой лиц. Вы понимаете, что мы вам вполне доверяем, но на вашей совести большая ответственность. Мне ваша смерть практически ничего не дает, одни лишь хлопоты. В общем, ваша смерть будет бесполезна. Да, убрав вас, я таким способом устраняю потенциального опасного свидетеля. Положат ваше тело в гроб, отправят на кладбище, но без слез, речей и лент на венках. И без сплетен, разумеется. У гроба вашего не побушуют страсти, не прольются слезы, не прогремят слова, некому будет умиляться и скорбеть. Допускаю, кто — то озлится, кого — то ваш гроб укорит. Но будет одно сплошное равнодушие. Никого вы не тронули, никому вы не нужны, никто о вас не вспомнит и не узнает. Однако ваша смерть освободит меня от обременений.

— Значит, решили меня все — таки убить?

— Но разве я зверь? — он усмехнулся. — Разве этого я вам желаю?

— Чего же вы желаете? Вы, смешивающий в яичницу человеческие жизни?

— Чудно и капризно разламывается жизнь, не правда ли? Но, давайте сделаем выводы. Ваша смерть — это практично. Концы в воду. Но, убив вас, дорогуша, я обязательно начну нервничать. Так ли вас убил, хорошо ли спрятал концы в воду и так далее. Начав нервничать, я начну делать глупости. Поэтому, ваше исчезновение из Москвы, куда — нибудь на юг, к морю, например, было бы желанным. И своевременным. И понадобится всего лишь пустяк — деньги и паспорт.

— Деньги. Только деньги. — быстро сказала она. — Паспорт у меня есть. Такая «ксива», что пальчики оближешь. Есть у меня один человечек. Ума не хватает, а руки золотые. Навострился, шельма, «липу» мастырить. Немецким инструментом работает. Печати, штампы, или подпись какая.

— Хорошо. Деньги получите сию минуту. Половину оговоренной суммы вам переведут в заграничный банк, на ваш счет. Что, по — вашему, является наиболее надежным стимулом?

— Страх?

— Страх — единственный стимул. Но он не очень надежен. Страх и заинтересованность в хорошем вознаграждении — это и есть надежные стимулы. На этом держится мир. Телефончик мой, настоятельно прошу и требую, забудьте.

— Перестаньте корчить из себя властелина.

— Раньше я заставил вас жить моей жизнью и мыслить моими мыслями. Почему же не повторить? Тем паче, вы перестали чувствовать власть…

— Вашу? — она скосила на собеседника насмешливые глаза.

— Мою. — неожиданно резко бросил собеседник.

— А вы стали другим…Развратным, что ли…

— Всякая власть развращает. Абсолютная власть развращает абсолютно. Так, кажется, говорил лорд Эктон. Много фактов подтверждают эти слова лорда Эктона. Абсолютная власть сбивается в разврат и вызывает бунт. Вы решили стать бунтовщицей?

— Может быть. — женщина кокетливо пожала плечами.

Он сразу вспомнил ее, он все помнил, все до последних мелочей — и родинку у нее на спине, и выбившуюся из — под американских телесных трусиков курчавость лобка, и что кофе она пьет без сахара…

— Не мешало бы испробовать вам мою власть еще раз.

— Я не допускаю этого.

— Допустить все можно. Нас вечно подталкивает инерция выхода из принуждения. Так надоедает принуждение, так осточертевает, что время от времени все может разлететься вдребезги. Не скажу, что это чисто русская особенность, но она у нас выражается довольно ярко. Скажу вам, как на духу — я уже начал испытывать к вашей персоне не профессиональный, а психологический интерес. Вы интересны мне как личность. Я постарался изучить вашу деятельность детальнейшим образом.

— Вы психиатр?

— Психиатр? Да, пожалуй, в какой — то мере. Во всяком случае, опыт есть. Но моя профессия — это спасение человеческих жизней, а не душ. По — вашему не так? Я спасатель. Спасатель до такой высокой степени, что вас мне почти непреодолимо хочется убить.

— Эдак мы с вами погрузимся в пучины патологии…

— Вам кажется, что я запудриваю вам мозги? Понимаю. Понимаю.

— Что же дальше? — без всякого выражения спросила она. — Неужели я не могу теперь рассчитывать на собственное женское счастье, на крупицу его?

— У нас говорят: не ищи себе благополучия на земле. — вздохнув, кротким голосом сказал господин. — Все проходит и все подвержено тлению

— Кому верить? Каких основ придерживаться?

— Какие уж тут крупицы, какое уж тут женское счастье? В бездне пребываю, в яме.

— Из любой ямы можно выбраться, а из вашей бездны никогда. — засмеялся некрасивый господин. — Может, в том и есть наше предназначение — быть для всех бездной? Каково жить в бездне? Ничего. Весело. Все время падает сверху что — нибудь интересное.

— Я знаю, что вы, вероятно, правы, я под каждым вашим словом готова подписаться, но мне не нужна ваша правота, я хочу быть сама собой.

— Вы одна на всех путях. Возвращения к прежнему уже не будет. — да, их разговор был достаточным предостережением; она заглянула в глаза собеседнику, ища в них ответа: все ли я правильно поняла, правда ли, что они по — прежнему партнеры? «Конечно, конечно, — отвечали ей умные глаза, — мы — двое умных людей, мы видим друг друга насквозь. Я не стану мешать и вредить, если только вы мне не напакостили».

— Не будет. Фанфар вы не услышите, но теперь есть возможность обеспечить собственную дальнейшую жизнь. Мне будет достаточно вашего слова, ваших гарантий. И поезжайте в Крым, и делайте, что хотите.

— Что ж в Крым — то? Вы про сезон на Ривьере слыхивали когда — нибудь?! А про пляжи в Биаррице, автомобили марки «ройлльс — ройс», манто из чернобурки, белые яхты у причалов Монако?

— Так поезжайте туда. А почему бы не в Ригу? Вы ведь уроженка Инфлянт?***

— Вы же знаете, что я только представляюсь уроженкой Инфлянт. На самом деле моя родина не там.

— Поезжайте на родину, и пришлите мне оттуда вот эту открытку. — господин вынул из внутреннего кармана толстый коричневый конверт и быстро вытащил из него обычную почтовую открытку с видом Малого дворца Радзивиллов**** и небрежной короткой подписью: «Целую. Вера».

— Хотите отправить меня в лапы «Полевого контроля»?*****

— Хм — м, пожалуй, вы правы…Литовскую контрразведку натаскиваем мы, русские. Такова традиция с незапамятных времен. И я знаю, что литовцы, даже учившиеся у вас, пока сопляки в сравнении с настоящими профессионалами. В серьезных случаях на них полагаться не следует. Однако…Они почти европейцы. Как не смешно это звучит, но они старательны по — европейски. Мы же в России привыкли везде и во всем выезжать на вдохновении и порыве.

— Вильна небольшой город, все на виду.

— Но все ж таки Литва — это все же, какое — никакое небольшое государство. «Маленькая аномалия на фоне жизни великих держав», как говорил Франц Кафка…Ладно…Некогда мне с вами политесы разводить. Каждый сам правит своей лодкой.

— Не знаю отчего, но я вам верю. Хочу верить.

— Верьте.

— Хотя бы ради перемен в своей жизни.

— Я жду перемен с равнодушием, ибо печалится в жизни тот, кому есть что терять.

— Вы уж не подумайте чего. Я хочу вам сказать, дорогой мой, что вы — выдающаяся личность. Общаясь с вами, я получаю удовольствие. Я истосковалась по сильным людям. Мне нравится ваша манера: чуть суховатая, без всяких эмоций — карты на стол, дело есть дело, никакой суетливости и высокое чувство самоуважения. Я рада, что наши деловые устремления не расходятся.

Кажется, я помогаю вам сделать карьеру?

— Не в коня овес. — горестно вздохнул господин. — Не из того теста меня слепили, из которого выпекают делателей карьеры. Не в те дрожжи положили.

— Не прибедняйтесь. Вам рукой подать до высокого чина.

— Высоких чинов пекут из другого теста.

— Вы хотите, чтобы я ушла немедленно? — стараясь быть спокойной, спросила она.

Он не ответил.

— Вы победите. Вне всякого сомнения вы победите. — сказала она. — Но будет ли это та победа, которая рисуется вашему воображению?

— Не сомневайтесь вы так. Все будет идти по кругу, все вновь будет разрушаться и вновь возникать, и так будет до самого конца…

— До какого конца?

— До конца истории, до Большого Апокалипсиса…

— Ежели я вам нужна, зачем вы так жестоко меня ломаете? — тихо спросила она.

— Голубушка, не ломаю я вас, что вас ломать? Вы свою прежнюю жизнь знаете лучше, она у вас и так сплошь ломаная.

— Тогда зачем так?

— Я желаю заставить вас выстрадать согласие на сотрудничество. — вздохнув, кротким голосом сказал собеседник. — Полнота истощания предваряет полноту совершенства...

— Вы пожалеете об этом. — сказала она и вылезла из машины.

Он пожалел сразу же, как она закрыла за собой дверь. Но пожалел не о ней, пожалел, что в эту самую минуту никто не знает, что он, сидевший сейчас на заднем сиденье представительного лимузина, увозил тайну, разбившую уже две, по крайней мере, жизни.

==============================================================

человек в кожаном шлеме и в пальто летчика «Общества воздушных сообщений Юнкерс — Дессау». — Общество воздушных сообщений Юнкерс — Дессау (нем. Junkers Luftverkehr Russland) — немецкая авиакомпания, транспортное подразделение Junkers Flugzeugwerke, выполнявшая полёты внутри России в 1922 — 1924 годах, затем из Персии под названием нем. Junkers Luftverkehr Persien регулярные рейсы между Тегераном и Баку.

О, das ist wundervoll.** (нем.) — это чудесно.

Вы ведь уроженка Инфлянт?*** — Инфлянты (польск. Inflanty) — польский историографический термин, примерно отождествляемый с искаженным немецким названием Ливонии — Livland (Лифлянт). Также — «историческая область по Двине и Рижскому заливу, перешедшая в средние века под власть Ливонского ордена, и населённая балтийскими и финно — угорскими племенами, с давних времён находившихся под влиянием немецкой и скандинавской культуры. Также — губерния в составе России, образованная из исторических областей: Инфлянты польские и Инфлянты шведские. Административный центр губернии — город Рига. Включает двенадцать уездов.

обычную почтовую открытку с видом Малого дворца Радзивиллов**** — Малый дворец Радзивиллов — дворец эпохи ренессанса и барокко, с элементами классицизма в декоре, в Старом городе Вильны. В начале XVII века готические постройки были соединены в одно здание с двухэтажной галереей со стороны двора.

— Хотите отправить меня в лапы «Полевого контроля»?***** — Полевой контроль — служба в структуре Департамента охраны края (ДОК) — литовской тайной полиции. Занимается государственной и политической охраной Великого Княжества Литовского.