Завещание

Я умер или я жив? Не помню. Какой сейчас год? Тридцать седьмой? Или сорок третий? Или пятьдесят шестой? Был душный вечер, когда меня взяли. В двадцать втором?

Меня не могли взять в двадцать втором. Я только приехал из Витебска в Москву, две тетради стихов лежали в фанерном чемодане. Меня не могли взять, я еще никому ничего не сделал.

Надо найти точку отсчета. Был душный вечер, я надел парусиновые туфли, на мне была белая косоворотка, я пошел гулять с собакой. С дворнягой, ее притащила в квартиру Надя. Надя ли? Может быть, Сара? Нет, Сара была в Петергофе в двадцать седьмом, я там жег пролетарским глаголом сердца людей. Сколько у Сары было глаз? Четыре? А сколько глаз у меня?

Я стоял во дворе на Ордынке, на мне были новые парусиновые туфли. «Это ошибка, можно я хотя бы возьму зубную щетку…» «Тебе не понадобится…» — псина заскулила, отброшенная ударом ботинка в пах. Я хотел крикнуть: «Надя!», но не успел, меня затолкали в машину.

Чьи пальцы гладят меня по лицу? Мама? Мама гладила меня по голове в детстве, когда я болел скарлатиной. Чьи пальцы бьют меня по щекам?

«Дохлый, тварь, но живучий! Переверни его на живот, Макарыч! Хорошая жопа, так и просится на хуй!»

«Ну ты даешь, Петро! Он же практически труп!»

«Не дрейфи, Макарыч! Мне еврейскую жопу западло драть. Так и пойдет на расстрел целкой».

Мама давала мне в детстве «капли датского короля». Они были сладкие. И моя кровь тоже сладкая. Моя кровь это океан, я плыву как пароход. Я видел пароход. Мы стояли на набережной с художником Олонецким, пароход дал прощальный гудок. «Жаль, что нас там нет». — Cказал Олонецкий. «Жаль». — Ответил я. «Уходи, — сказала Сара. — Мне нужен мужик, а не поэт». «Куда?» — спросил я. «Прочь, — сказала она и надела четыре глаза. — Пойди прочь из моей жизни». «Прав был Шагал, — сказал Олонецкий. — Он сейчас в Париже, а мы в дерьме». «Прав». — Ответил я. «Я пойду». — Сказал Олонецкий. «Куда?» — спросил я. «Прочь, — сказал Олонецкий. — Пойду — напьюсь».

Я умираю? Как смешно. Не страшно. Забавно. Ну и рожи вокруг меня. Перед смертью можно расслабиться и совсем не скрывать презрения. Интересно, меня травят?

Я помню, как смотрел на меня своими поросячьими глазками уже онемевший Вовочка. Пытался пролепетать: «Пощадите!» Как же, как же?! Вот тебе и вся суровая реальность революционной борьбы: гидра самовластья пожирает своих сыновей. Барин. Поэтому нас и подмял в семнадцатом. Чего удивляться, шайка собралась: жиды да бандиты, из поколения в поколение привыкли картуз перед барином снимать. Барин. Это я хорошо тогда его Вовочкой назвал. Лейбе понравилось. Лейба враг был, но достойный. Не барин. Только и ржал, когда сестрички Константиновны порхали: «Почему вы потакаете анекдотам про Вовочку?» «Не волнуйтесь, накажем всех виновных». Лейба захлебывался от хохота: «В Наркомпрос тёток, культурой заведовать».

Не есть, что ли, и не пить. Питаться перед смертью святым духом. А я разве не святой? Это ты хорошо придумал с поэтом, Лаврентий. В каком году это было?

В тридцать восьмом, батоно.

Хитрый ты, Лаврентий. Как ты мне тогда предложил? Надо держать в рукаве засланных казачков — на всякий случай. А случай, как известно, бывает разный. Как же он выжил, этот поэт?

Мы совсем до крайности не доводили, батоно. Группа товарищей проходила эволюционный отбор под нашим наблюдением. Поэт показал наиболее впечатляющие результаты.

Не люблю поэтов. Они не думают. А человек должен думать. И песни не люблю. Симфонии люблю, балет люблю. Гитлера понимаю, почему он Вагнера боготворил. Музыка есть явление возвышенное. Понимаешь ты меня, атеистическое отродье?

Понимаю, батоно.

Хитрый ты, Лаврентий, но все равно тебя расстреляют.

Почему, батоно?

Я умру, с этой страной никто не справится. С ней никто никогда справиться не мог.

Но вы же справились, батоно.

Я исключение из правил. А ты — правило и в этом твоя беда. Иди, я отдыхать буду.

Меня расстреляли? Нет, меня не расстреляли. Нет, меня расстреляли. Я же помню, как читал в газете, что мой приговор приведен в исполнение. Я заснул в нужнике на стройке в Норильске, я уткнулся носом в газетную страницу, говно замерзло прямо в жопе. Я спал и видел, как Иван Грозный сажает меня на кол.

Я лежу в степи. Нет, я не лежу в степи. Я вишу прикованным кандалами к тачке, я захлебываюсь пылью, я хочу закричать: «Я — поэт!» Капитан Нечаев стоит передо мною и улыбается.

— Тебе привет от жены, тварь!

Мои легкие рвано сипят.

— Ты помнишь, что у тебя была жена?

Я собираюсь с силами и еле слышно бормочу: — Дай воды, вертухай!

— Ты чуешь славный запах? — капитан Нечаев лыбится. — На костре в котле варится похлебка. А похлебка ты знаешь из чего? Твоя женушка отрубила себе правую ногу и прислала, чтобы у муженька был вкусный супчик. Хочешь жрать?

Я качу тачку на капитана. Сначала я проткну его, потом буду грызть его глотку зубами, потом тачкой разровняю то место, где его закопаю.

— Я пошутил! — зло говорит капитан и метко стреляет в поперечину колеса. — Твоя жена умерла от дистрофии в блокадном Ленинграде. Ты знаешь, что в Ленинграде была блокада. Ты знаешь, что была война. Что ты вообще знаешь, паскуда?

Я полистал твое дело. Тебя при рождении назвали Иосиф. Почему ты переменил имя на Осип?

Я был близок к футуристам. Потом к акмеистам. Первые искали простое в сложном, вторые сложное — в простом. Мне тоже хотелось оторваться от традиции и я поменял имя. Тогда мне казалось это важным.

Ты называл меня кремлевским горцем. Хотел сравнить с этим, как бишь его, Хасаном, старцем Горы?

Да.

Про этого исмаилита Хасана мало что известно, но из того, что известно, ясно, что это был обезумевший фанатик, который пытался построить земной рай в одном, отдельно взятом горном ущелье. Ты считаешь меня таким же?

Да.

Вот видишь, Лаврентий, он только подтверждает мое мнение: поэты не думают. Ты же был хороший поэт, Осип. Жил бы себе тихо, беззлобно, как монах. Опасные стишки в стол бы писал, в назидание потомкам. На трогательных и лиричных монетку бы зарабатывал. Написал бы хорошо про меня, тебе бы орден дали. Всего несколько опрометчивых строк и вот ты стоишь передо мной: еще не труп, но уже и не человек. И в этой прострации ты ведь годами, Осип. Тебя арестовали в тридцать седьмом, а сейчас пятьдесят третий. Ты завис между небом и землей, не грустно ли тебе от этого?

Нет.

Ты не слишком разговорчив, поэт.

Я растерял слова по дороге.

По дороге куда, Осип? Молчишь… Чтобы ты сделал, если бы бог вернул тебя обратно в тридцать седьмой?

Я бы не вернулся.

Самонадеянно. Впрочем, пусть бог тебе и будет судьей. Бери лист бумаги и перо. Назначаю тебя своим душеприказчиком.

Четвертого дня видел Лёвушку, сына Гумилева и Анны. Нас гнали из Караганды на юг, Лёвушка прислонился к ржавому молочному бидону и что-то чертил на земле. Мы встретились взглядами. «У него живые глаза, — подумал я. — Он будет долго жить».

Лёвушка приезжал к нам с Надей в Воронеж, в ссылку, в тридцать пятом, всего за неделю до своего ареста. Мы чаёвничали на маленькой верандочке нашего домика, Лёвушка увлечённо рассказывал про своих любимых хазар и украдкой посматривал на упругие формы Нади. Меня это, признаться, покоробило. Ночью я высказал жене по поводу распущенности современной молодежи. Надя засмеялась. «Либидо, мой дорогой поэт, — сказала она. — Пролетарская революция так и не смогла отменить».

Рядом со мной бредет бывший профессор астрономии. На каждом ночном привале он рассказывает, что под утро ему является звезда Сириус и нудно бубнит, что машинам пора заменить людей. Но мне это неинтересно, я отворачиваюсь и не слушаю его.

Чаще других я вспоминаю Блока. Я вижу его зимой восемнадцатого, в Петербурге. Блок ест печёную картошку из чугунка. На грубом столе лежит кусок дурно пахнущей селедки. У Блока печальные глаза уставшего исполина.

Я вижу нескольких скифов на горизонте. Они хвастливо дыбят лошадей и бросают копья в чучело японца.

Бывший профессор вдруг произносит: «Отсюда до Монголии рукой подать. Две тысячи верст безжизненной пустыни. Поэтому нас не охраняют. Не привезут пайку вечером, сами сдохнем».

Я слышу ритм. Я считаю свои шаги и различаю гул, который идет из самой сердцевины земли. Я теперь уверен, что все мои слова лишь бледный отзвук этого гула.

Все думают, что это я убил Горького. Я многих убил, но Горького я не убивал. Горького убили усы. Он отрастил усы в подражание Ницше. Только они у него не топорщились как у немца, а обвисали по уголкам рта также как у этого Кобзаря из прошлого столетия. Я его таким первый раз и увидел: в Женеве, под дождем, мокрого, с обвисшими усами, нервно жмет шляпу в руке, перед ним возвышается на высоченных каблуках Андреева, в фиолетовом бархатном платье, под зонтиком, холодно и зло что-то говорит ему. Мы с Серго вышли из пивной, Оржоникидзе вцепился в Андрееву ярким взглядом дикого кавказца, Андреева снисходительно улыбнулась одними уголками губ и удалилась, не поздоровавшись и не попрощавшись.

Горький окончательно вернулся с Капри в двадцать девятом. Сам-то он не думал, что окончательно. Буревестник был убежден, что глупым пингвинам его не обмануть. «Вы поезжайте на Беломорканал, — мягко сказал я ему после официального приема. — Главная стройка года, самая что ни на есть гуща народной жизни. Напишите очерк, а лучше несколько. Народ ждет вашего одобрительного слова».

Горький приподнял пальцем правый ус, но тот подло свалился вниз: «У меня стенокардия. Мне сырой воздух не полезен».

«У нас прекрасные врачи, — настойчиво успокоил я. — А вот с великими писателями очевидная нехватка».

Нас всех породил Ницше. И здесь и там. Маркс лишь дал инструмент в руки. Но всевышний, как всегда, обвел Ницше вокруг пальца и тот потерял рассудок. Это поняли до конца только два человека — я и Гитлер. Остальные не разобрались и решили остаток своей несчастной жизни пострадать вволю. Горький вернулся из поездки по Беломорканалу как шелковый. Ни одного слова против. Всегда — за, всегда — на передовой. Видно, новый мужественный советский человек часто приходил к нему во снах с киркой наперевес.

Мы отвлеклись. Записывай, поэт, первый тезис: «Когда меня выкинут из мавзолея, похоронить на дальнем погосте в Туруханском крае. Поставить три свечи, а в изголовье сделать надпись: «Он хотел, чтобы было счастье для всех. Жаль, что все не поняли, в чем их счастье».

Я лежу на тифозной куче в яме около Второй Речки. Подо мной — поручик Кржижановский, рядом старик эвенк с изгрызанным крысами лицом, которого в лагере называли Конфуций.

Я лежу на тифозной куче и терпеливо жду, когда легкая субстанция отделится от моей истерзанной плоти.

В Гейдельберге в университете я увлекся мистиками. Разумеется, тогда это было модно и, как всякий пижон, я был весьма подвержен моде. Но, надеюсь, что все-таки в первую очередь в их теориях меня привлекло безрассудно божественное проникновение в небытие. Из тогда живших самым небесным был Рене Генон. Я наскреб денег на билет и поехал в Париж, познакомиться с ним. Генона я не застал, он уже уехал в Каир, как впоследствии выяснилось — навсегда. В Каире он перешел в ислам и взял суфийское имя Абдаль Вахид Яхья, жил мудро как дервиш и писал свои трактаты, о которых я только слышал, но прочитать так и не довелось. В Каире он и умер, в течение несколько дней призывно бормоча одному ему известную молитву и воя по ночам на луну так, что соседи разбегались от него как чумного.

Я лежу на тифозной куче и думаю о том, что если стрелка истории слегка сместилась бы вкривь, я бы жил на берегу Тавриды, ел сладкий мед, ухаживал за виноградом и был достойным комментатором «Энеиды». Вергилий писал бы мне письма, я разжился у грешников пером и отвечал бы хитро и многозначительно.

«Сравни лицо с фотокарточкой. Он?»

«Вроде он».

«Ну, если он, то потащили. Велено вернуть обратно в лазарет».

Вот кого я действительно ненавидел, так это Яшку Свердлова. Половой из трактира, к Вовочке вбегал в кабинет едва ли не с полотенцем на руке. Но какой мастер на радужные речи. Фома Опискин, неизлечимая даже страхом расстрела порода русских паразитов. Нацепит по-чеховски пенсне и вещает о том, чего не может быть никогда и ни при каких обстоятельствах. Я выжигал в себе свою туземщину мучительно и долго, почти всю жизнь. Я всегда был практиком и самоучкой и получил статус бога заслуженно, особенно учитывая то обстоятельство, что люди без бога так и не научились обходиться. Когда бдительный Менжинский доложил мне, что Авторханов собирается перебежать, я велел не препятствовать иуде, но подбросить ему дезу. Деза представляла из себя секретный протокол ЦК девятнадцатого года, к которому прилагалась опись содержимого сейфа в кабинете Свердлова, вскрытого в день его скоропостижной кончины. В сейфе уполномоченная комиссия обнаружила бриллианты, несколько миллионов фунтов стерлингов и паспорта на разные фамилии, но с Яшкиной рожей на фотокарточке.

Иудушка Авторханов изумительно выполнил свою миссию. Вся западная интеллигентская гниль с упоением подхватила эту байку и даже Лейба подпел, прекрасно зная, что это чушь. Я отомстил так, как умел: в глазах потомков рыцарь революции превратился в банального лгуна и вора — того, кем он и был.

Пиши, поэт, тезис второй: «Бойтесь, презирайте и сокрушайте своих правителей. Чем чаще они будут меняться, тем лучше для народа. Живя в болоте, легче предаваться богоискательству. А предаваясь богоискательству, нескромно заботиться о хлебе насущном. Русское авось — вот истинный путь к коммунизму».

Если бы Ной прочитал в пути Апокалипсис, захотел ли он причалить к горе Арарат? Ною было проще, Апокалипсис написали значительно позднее. Откуда мне знать, когда и что было написано. Вначале было слово, но до этого ведь был хаос. Я всегда полагал, что из связок хаотических мыслей рождаются мои строчки. Теперь хаос все больше напоминает мне математически безупречную пирамиду, откуда сваливаются объедки по законам, необъяснимым даже для Пифагора. Бледный Мережковский бежит за тенью вечно неумытого Микеланджело, но не догнать. Чтобы сделал Ной, если бы ему сказали, что все повторится снова?

За эти годы у нас собралась отличная библиотека. Вам принести что-нибудь почитать?

Нет. Как называется это место?

Оптина пустынь. В прежнее время пользовалась репутацией особой святости. Впрочем, вы должны помнить это время. Потом был артиллерийский склад, потом тюрьма. Теперь опять монастырь, для нашего ведомства сохранили совсем небольшую территорию.

Какое сейчас время года?

Весна, двенадцатое апреля. Еще неделя постельного режима, а потом мы с вами начнем понемногу гулять. Вам предстоит долгое путешествие, вы должны окрепнуть.

Мои ноги больше никуда не пойдут, вам дешевле наконец-то расстрелять меня.

Дорогой поэт, вы будете жить — такова поставленная передо мной задача. И поэтому вы будете жить и ваше личное мнение по этому поводу совершенно не интересно. Может быть, томик вашего кумира Верлена, великолепное издание 1915 года, перевод другого вашего знакомца — Брюсова. Кстати, совсем запамятовал сообщить: ваша жена жива.

Скажи, Лаврентий, какой мой самый нелюбимый праздник?

День Победы, батоно.

Ты удивлен, поэт. Хотя чего тебе удивляться, ты же мирно трудился в тылу и пороха не нюхал. Но если ты удивился, ты такой же баран как и все. Когда я сказал в сорок первом «Братья и сёстры», я говорил правду. И Юлиан Отступник когда сжигал христиан по радостный рёв толпы, тоже говорил правду. И когда Робеспьер подбрасывал в небо голову Людовика ХVI, он тоже говорил правду. Видишь, поэт, какие разные лица у правды. Правда — это то, что хотят услышать. А что я еще мог сказать этим опустошенным, раздавленным поражением людям, кроме самого простого — «Братья и сёстры». А ведь первый приказ, который я отдал тебе, Лаврентий, когда назначил Малютой Скуратовым: анонимные доносы не принимать и не рассматривать. Это я призвал своих сограждан к стыду и совести. Чего молчишь, поэт?

Император Траян в начале новой эры тоже велел не принимать анонимки. Ими была завалена вся канцелярия. Ничего нового. Деспотическая власть сначала опрокидывает жаровню, а потом судорожно собирает угольки с тлеющего ковра.

Ковра? Я принял страну, где босиком ходили по земляному полу, а оставляю с почти ставшими обыкновением ванным комнатами. Впрочем, тебе на это насрать, поэт. Ты та самая гниль, которую я без устали травил всю свою жизнь. Это я должен был начать эту войну. Это я должен был поставить окончательную точку в этом нелепом противостоянии: Запад — Восток. Это я должен был сделать всеобщей самую благую религию — коммунизм. Но меня опередили. Подумать только: меня опередил гнусавый придурок, так и не выросший из ефрейторской шинели. Меня, который опережал всегда и всех. Немыслимо, но факт.

Пиши — тезис третий: «Не верьте ни одному слову обо мне — ни правдивому, ни лживому. Бога нельзя повторить. Ждите нового идола. Если вы будете терпеливы, он придет».

Весной я обдираю березовую кору и делаю из нее кораблики. Кораблики получаются больше по названию. После отбоя я выбираюсь из барака и аккуратно собираю в кораблики дождевую воду. Вертухаи снисходительно смотрят на это моё чудачество.

Марина однажды привела в «башню» к Иванову лопарского колдуна. Нет, не Марина, кажется, ее сестра Анастасия. Колдун принес берестяной туесок с водой и, гримасничая, рассказывал, что если пристально и настырно вглядываться в талую воду, увидишь блики прошлого и будущего. Я попробовал воду на вкус. Она была, как ни странно, сладковатая и отдавала трактирной рыбой.

Борис ждет меня на лавочке в сквере у Новодевичьего монастыря. У него мрачное лицо.

— Некий весьма популярный у них Сирин назвал тебя в газете «Нью-Йорк Таймс» единственным поэтом сталинской России … — Борис утомленно замолкает на полуслове.

— Это несправедливо, — отвечаю я. — Этот Сирин какой-то малограмотный.

Мне кажется, что из бойницы монастыря вылезает патриарх Никон и исступленно грозит посохом.

— Послушай, — говорю я и читаю Борису первую строчку:

«Мы живем, под собой не чуя страны…»

Потом — всю эпиграмму целиком.

— Это не стихи, — медленно произносит Борис. — Это — смертный приговор. Ты мне этого не читал, я этого не слышал. Сожги эти слова у себя в голове.

Никона больше не видно. Одноногая балерина танцует, не сходя с места. Надо было сжечь все мои стихи, гул, идущий из самой сердцевины земли, заслоняет от меня цвет неба.

Вы же хотите увидеть свою жену?

Чижик-пыжик, где ты был?.. Поэт, ты знаешь эту песенку?

Знаю.

Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил. Выпил рюмку, выпил две, закружилось в голове. Поэт, тебе страшно было умирать?

Я не помню.

А что ты помнишь?

Я помню запах травы. Я привязан за ногу к шпале, я, сидя, копаю яму для железнодорожного столбика, а на спуске к озеру косят траву. Я помню этот запах, еще я помню птицу, которая бесцеремонно парит над нами. В нее стреляют, но не могут попасть.

Я вчера позвал на совещание «ядерщиков». Всех этих курчатовых, келдышей, сахаровых. Я пел про себя «чижик-пыжик» и будто читал их мысли. Их мысли были в судорожной панике: неужели изверг перед смертью устроит новую Хиросиму? Барашки, они даже не понимают, что Хиросиму я давно устроил в их душах.

Пиши, поэт, тезис четвертый, он же последний, они не заслужили десяти: «Я оставляю вам в наследство самое главное — ядерную бомбу. С этим оружием мир будет бережно относится к вашей глупости, лени и чванству. Никогда не соглашайтесь расстаться с ним, дорогие мои братья и сёстры».

Если бы стрелка истории повернулась бы чуть-чуть вкривь, я бы обязательно спросил у Вергилия, почему он решил спасти из гибнущей Трои именно Энея?..

______________________________

Министру государственной безопасности СССР

Совершенно секретно

Р А П О Р Т

23 мая 1953 года объект (оперативный псевдоним «Поэт») прибыл в Нью-Йорк на пароходе «Элизабет Куин». Пройдя таможенные процедуры, он поселился в частной гостинице на 38-й улице.

24 мая в 10.00 до полудня «Поэт» посетил нотариальную контору «Том Берингс и сыновья», где составил завещание по указанной в инструкции форме. В 12.30 того же дня «Поэт» прибыл в отделение «Фёрст Бостон Банк» на 42-й улице, где арендовал на шестьдесят пять лет депозитную ячейку и разместил в ней на хранение пакет.

Затем «Поэт» отправился на встречу с женой, во время ожидания на набережной в Бэттери Парк, засмотревшись на пейзаж, перегнулся через ограждение, почувствовал недомогание и упал в залив Гудзон.

Старший поверенный нотариальной конторы Фил Бьюкенен, удостоверившись в полицейском участке в идентификации личности погибшего, в соответствии с его последней волей направил в отделение «Фёрст Бостон банка» следующее уведомление: «Пакет с завещанием тов. Сталина И.В. вскрыть через пятьдесят лет после моей смерти».