Осторожно! Двери закрываются!

Полупустой салон автобуса. Рядом с кабиной водителя сидит парень лет восемнадцати, на чистой, высокой, ухоженной шее висит жестяная банка из-под кофе, в которой звенят медяки. Он наигрывает что-то озябшими пальцами (за окном вступила в свои права Осень, на улице противный мелкий дождь бьёт прямо в лицо, и ветер пронизывает до костей любого, кто отважится высунуть нос из дома) на выкрашенной в чёрный цвет гитаре. Если прислушаться, можно узнать отрывки фраз, звуков, что-то до боли знакомое, то, что слышал всегда, то, что хотел услышать, но не мог сказать – не хватало духу. И вот, этот бродяга с интеллигентным лицом вдруг находит нужные слова, не боясь быть осмеянным, глупым, непонятым… Ты невольно завидуешь ему и бросаешь всю мелочь из кармана в его жестяную банку. Только бы он не замолкал…

Чуть поодаль от него сидит пожилая пара. Он смотрит в окно, она строго перед собой. Молчат. Старичок иногда вздохнёт, не отрывая носа от стекла, старушка, не меняя позы, скажет: «Цыц!» и всё вернётся на круги своя.

На третьем справа сидении, том, что на два места, сидит престранный субъект. Он всё время ест. Чавкает, давится, но ест, доставая из необъятных карманов то шоколадный батончик, то апельсинку, то огромных размеров столичный батон… При этом несчастный затравленно озирается по сторонам: как бы чего не украли, как бы ни с кем не поделиться, как бы всё оставить себе – просто Медведь из старого советского мультика. Того, где вместо Теремка буфет, до отказа заполненный колбасами, соленьями, вареньями и прочей чепухой.

Прямо за ним сижу я, а дальше…

«Осторожно. Двери закрываются»

— Ой, а как же теперь я? Молодой человек, — поднимаю голову, — молодой человек, какой это маршрут?

— 47, а что?

— 47, — обречённо повторяет вслед за мной девушка и безвольно опускается на ближайшее сиденье, которое по несчастью занято беспокойного вида мужчиной. У него постоянно дёргается губа, дрожат руки, бегают глазки, в общем, создаётся весьма неприятное впечатление. Кажется, что он боится собственной тени, и если показать ему пальчик, он не засмеётся, а убежит, вопя от страха дискантом, которому позавидовал бы любой солист церковного хора.

— Что вы себе позволяете?! Слезьте с меня! Немедленно! – голос у человека высокий, нервный под стать хозяину. Девушка никак не реагирует на гневную тираду, лишь опускает глаза и вздыхает. Тяжело и тоскливо… Субъект с батоном продолжает есть, снова раздаётся старушечье «Цыц!», льётся музыка с гитарных струн, позвякивают в банке медяки, играя собственную партию в этой странной мелодии, едет автобус, я продолжаю смотреть на девушку.

Надо сказать, девушка весьма недурна собой. Тонкие, хрупкие запястья, плавно перетекающие в холёные кисти рук, белоснежная кожа, умелый макияж (не вызывающий, не кричащий, не напоминающий боевую раскраску индейцев, перед тем как выкопать топор войны, но, наоборот, спокойный, тихий, как июньский вечер после знойного дня, когда ласков ветер и на небе видны все до одной звёзды). Спокойствием дышат и её глаза – два зеркала, два океана, два осколка посеребрённой лазури небес. Моё любование неземной красотой нарушает кондуктор, спешащий успокоить тревожного пассажира, сгладить обстановку.

— Что у вас произошло? – устало спрашивает кондуктор. Немолодой мужчина пятидесяти, на вид, лет с пробивающейся трёхдневной щетиной серебристого цвета на щеках, высокими монголоидными скулами, слегка раскосыми глазами цвета кофе с молоком.

— Она на меня упала! Стояла, стояла и упала! А если она заразная?! Вам известно, что на каждом человеке живёт до десяти миллионов различных паразитов?! Если я подхвачу бубонную чуму, это будет на вашей совести! Откуда я знаю, когда она последний раз принимала душ?!

— Последний раз я принимала душ сегодня утром, если быть точной, в шесть утра. Мне на работу к восьми. Пока приму душ, пока позавтракаю, приведу себя в порядок… А бубонная чума, к вашему сведению, передаётся через крыс… Кроме того, с шестнадцатого века сообщений о глобальных эпидемиях чумы не было.

— Извините, девушка, — подал голос кондуктор, — я думаю вам лучше встать с колен этого господина. По всему видно, что ему неприятно ваше общество.

— Пожалуй, соглашусь с вами, — встаёт, оглядывается, — Но куда же мне теперь сесть?

— Можете сесть со мной, если не возражаете, — говорю с нескрываемым удовольствием я, — Могу даже потесниться, придвинуться к окну. Мне всё равно далеко ехать.

— Благодарю, — она опускается на сиденье рядом со мной, смущённо улыбается и сразу же отводит взгляд. Снова вступает кондуктор.

— Это общественный транспорт, здесь принято платить за проезд.

— Конечно, конечно, извините. Я просто… — роется в сумочке в поисках кошелька, находит, отсчитывает нужную сумму, — просто забылась, растерялась, если хотите.

— Это было заметно, — отрывает билет, вручает девушке, — Не потеряйте. Это ваш документ до самого конца поездки. Если не секрет, куда путь держите?

— А я уже проехала свою остановку. Теперь всё равно.

— Оно и правильно. Важно не куда едешь, а зачем… Можно ехать за развлечениями, можно за приключениями, можно за деньгами, а можно просто так… Вот просто так на самом деле и нужно ехать. Все остальные дороги ведут в никуда, а некоторые и ещё дальше… Приятной поездки, барышня.

— И вам того же.

— Меня Андрей зовут, — подаю голос, напоминаю о своём существовании.

— А меня Оля.

— Будем знакомы. Так куда вы ехали?

— Это неважно. Кстати, давай перейдём на «ты». Не против?

— Напротив. Всеми руками «за».

— На том и порешим.

Долгое, затянувшееся молчание. Молчит она, молчу я. Говорить не хочется, да и не о чем. О чём можно говорить с девушкой в автобусе, которая проехала свою остановку?

— Я села не на тот автобус.

— Это невозможно.

— Почему?

— Потому что любой автобус, на который ты садишься, тот.

— Правда?

— Правда.

— А почему?

— Потому. Детскую присказку знаешь?

— Какую?

— Потому что потому, окончание на…

— «У»!

— Вот, а говоришь, не знаешь. Эх, молодо-зелено.

— Я не зелёная! – обиженно надувает губки. Ей это не идёт в отличие от большинства девушек её возраста. Она выглядит старше своих лет, или наоборот младше… Но не идёт, и всё, хоть тресни!

— Ты красная.

— И не красная! Ты плохой! – начинает бить меня кулачками по плечу, кричит, разве что не плачет как младенец.

— Успокойся. А то придёт злой дядя Кондуктор, отберёт у тебя билетик и высадит на следующей остановке. А знаешь, что бывает с непослушными девочками на следующих остановках?

— Что?

— Ничего. Это-то и страшно.

Снова молчим. Тишина прерывается только чавканьем Субъекта с батоном да бесконечной мелодией медяков в жестяной банке. Беспокойный человек достал из сумки щётку, бутылку со странного цвета жидкостью, вылил жидкость на плащ и с довольной улыбкой ребёнка стал щёткой размазывать маслянистое вещество ярко-бордового цвета по поверхности плаща. Ему это занятие очень нравилось, он ушёл в него с головой и даже не заметил, как сзади к нему подобрался на цыпочках Кондуктор.

— Ты что тут мне антисанитарию разводишь?! – Беспокойный Человек аж подпрыгнул на месте.

— Я… я… я… ничего, — куда только делась его истеричная бравада?

— А это что? – Кондуктор решительно отбирает у Человека бутылку с остатками жидкости, нюхает, морщится как от съеденного ненароком лимона, бросает сосуд на пол, — Что это за дрянь, я тебя спрашиваю?!

— Э-тт-о не д-д-рянь… Это новая раз…раз… разработка…. Пожалуйста, не отбирайте у меня билетик! – падает в проход перед кондуктором, поднимается на четвереньки, трётся о его ноги. От этого зрелища даже Субъект с батоном перестаёт жевать, а старик, с трудом отлепив лицо от стекла, издаёт нервный смешок, но, получив сумкой по голове от своей спутницы, снова отворачивается к окну, — А я ещё лаять умею! – лает, лай превращается в визг.

— Отставить! – кричит Кондуктор, зажав массивными ладонями уши, — Это дрянь, — показывает на бутылку взглядом – А ты не умеешь лаять. Поэтому я отбираю у тебя билетик!

— НЕЕЕЕТ! Я не отдам! Не отдам! Ни за что!!! Мой билетик! Мой! Мой!!!

— Я здесь Кондуктор. Вот станешь Кондуктором, тогда будешь говорить, чей билетик. А пока слушайся меня! – завязывается борьба.

— А чего он так сопротивляется? – спрашивает меня Оля, — ну, отдал бы билетик. Я бы отдала.

— Как бы тебе объяснить? Билетик – это документ. А что такое документ, знаешь?

— Бумажка.

— Правильно. Бумажка. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой – человек. Вот он и борется за право остаться человеком. Нет документа, нет и его. И поди объясни потом, что ты есть тем, кто встречает на каждой остановке. Они же первым делом билетик спрашивают. Нет билетика и тебя нет.

— Странные вы какие-то…

— Почему странные? Такие же, как все.

— Но я ведь не такая.

— Вот ты и есть странная.

Тем временем битва подошла к своему логическому финалу – звание Кондуктора, за здорово живёшь не дают. Судьба Беспокойного Человека была ясна и понятна ещё до начала драки. Но всё это означало лишь то, что в автобусе появится новый человек, а это всегда радость для любого пассажира…

С шипением разошлись в разные стороны старые потрёпанные двери автобуса. Через образовавшийся проём с шумом и треском вылетел Беспокойный Человек. Вслед за ним отправилась его зловонная бутылочка, а на пол салона посыпались обрывки билетика, раздался зловещий смех Кондуктора, в автобус зашёл новый человек. Всё было так, как и должно было быть, так как было заведено…

Новый Человек старался остаться незамеченным. Чем-то неуловимо напоминал тень. Тень человека, стола, нечто, на что обращается меньше всего внимания. Он и шёл, как тень, стараясь слиться с пластиковой обивкой салона. Как будто был, а как будто и нет. Сел на место Беспокойного Господина. Сел и исчез. Мне-то это всё не в новинку – сам часто исчезал: не хочется никого видеть – сел в автобус и исчез… А Оля вскрикнула. На крик пришёл Кондуктор. Злой и уставший. Ещё бы ему не устать. Сколько людей промелькнёт перед носом! И каждому улыбнись, и ножкой расшаркайся, и вежливо попроси оплатить проезд… Не дай бог нагрубишь, обзовёшь, облаешь… Те, Что Встречают На Остановке, не поймут. Чего доброго бляшку отберут.

— Девушка, вы, кажется, не оценили оказанного вам милосердия с моей стороны.

— Какого милосердия?

— Я… — входит ещё один. Он не входит – влетает в дверь и сразу по салону в присядку пускается. Сам себе хлопает, сам себе поёт. Растянул гармошку. Один конец в зубах, другой — к ноге правой пришпандорен – играет. Музыка не дай боже, но есть! Хаотичные звуки перекрывают повторяющуюся мелодию Гитариста. Последний встаёт с насиженного места, дожидается, когда Человек-Оркестр дотанцует до него и со всей силы бьёт несчастного гитарой по голове. Орудие оказывается весьма непрочным, предназначенным для одноразового использования и разлетается в щепки. Оркестр падает на прорезиненный пол, слышится последний вскрик-всхлип гармони, Гитарист какое-то время стоит над поверженным врагом, склонив голову, будто прислушиваясь к чему-то, наконец, с удовлетворением кивает самому себе, садится на прежнее место, из-за спины достаёт ровно такую же гитару и продолжает играть. Раздаётся ровный здоровый храп. Оркестр, словно малое, безвинное дитя начинает посасывать большой пальчик с видимым для него удовольствием. Улыбка не сходит с лица пострадавшего за музыку…

— Вы?.. – невинно спрашивает Оля, устремляя на Кондуктора свой самый доброжелательный взгляд.

— Ничего. Без вас работы много. Езжайте себе, куда хотите, только меня в покое оставьте.

— А я и так еду, куда хочу…

— Вот и славно, — бурчит под нос Кондуктор, поворачиваясь лицом к креслу Человека-Невидимки, повышает голос, — За проезд будьте добры.

Ни слова в ответ. Только в воздухе неожиданно появляется стопка монет и, словно по собственному желанию опрокидывается в распахнутую кондукторскую сумку. Я отворачиваюсь к окну.

На Остановке три хмурых личности ведут под конвоем странное существо: двухметровый комар о восьми лапах. С длинным хоботком и фасеточными крыльями, разорвавшими в четырёх местах дорогую ткань плаща. Даже отсюда виден её ярко-бордовый окрас… Поворачиваюсь к Оле.

— Смотри.

— Куда?

— В окно.

— Зачем?

— Можешь уже не смотреть. Всё равно опоздала…

— Почему опоздала?

— Потому что. Его уже в машину садят. В зоопарк повезут, а может ещё куда…

— Кого повезут? И зачем именно в Зоопарк?..

— Я же говорю – не знаю. Смотри быстрее. Он вырывается. Не кричи только.

Она бросает мимолётный взгляд на улицу. Этого мгновения достаточно, для того чтобы разглядеть вышеописанное существо, трёх хмурых личностей и ярко-бордовый плащ, оставшийся в их руках, словно потерянное знамя всеми забытого полка. Я просто слышу, как крик бьётся головой о плотно сомкнутые стены зубов и замирает, выбившись из сил, дабы прорваться время спустя далеко за пределами Автобуса. Но на то, что происходит за пластиковыми вратами, мне, как вы можете догадаться, абсолютно, извините, наплевать. Странно, но и Оле тоже. Как она вообще сюда попала, а главное, зачем?

— Ты как здесь оказалась? – спрашиваю.

— Села.

— Правильно, а до этого, что ты делала?

— Стояла. А почему он в комара превратился?

— Кто?

— Ну, Человек в Плаще.

— А, этот… А я почём знаю? Кто во что превращается, если билетика нет…

— А если есть?

— Хватит вопросы задавать! Ты мне, кстати, не ответила.

— Ответила.

— Нет. Я сам знаю, что ты села, а сначала стояла. Более того, ты ещё упала на колени к Беспокойному Господину, ныне Комару, но…

— Смотри! Оркестр просыпается.

И правда, Человек-Оркестр открыл левый глаз огляделся мутным взглядом, вынул палец изо рта, долго и пристально изучал его, потом зарычал и рявкнул, аж меня до дрожи пробрал… А меня пробрать, я вам скажу, постараться нужно! Ну, ничего, так даже интереснее. Давно я так весело в автобусе не ездил. А езжу я часто, очень часто, хотелось бы ездить пореже, но это не от меня зависит… От меня даже не зависит выбор остановки, на которой я сойду, ибо выбора никакого нет, ибо нет остановок… А Оркестр неуверенно встал, заслонив своей массивной фигурой тщедушного Гитариста, выводящего очередное плаксивое соло своей нехитрой, но обладающей странной магией перворождения, импровизации, привычности домашних тапочек и согретой юным, любящим, полным сил (нежности) телом постели, мелодии. Гигант попытался выпрямиться в полный рост, но больно ушибся темечком о крышу и от неожиданности вскрикнул. Крик отразился от стен, прошёлся волной, сносящей шляпы и головы по салону и, вернувшись к законному владельцу, камнем звука выбил ближайшее окно. Задул ветер…

Мы выжили только потому, что вовремя бросились на пол. В падении я накрыл нас обоих своей курткой. Под этим импровизированным тентом мы прижались друг к другу так сильно, как только могли. Она начала лихорадочно ощупывать моё лицо руками, прижимать мою голову к своей груди, искать губами мои губы. Она что-то страстно шептала мне про последний миг, последний шанс, о том, что всё кончено, что этот мир до безобразия нелеп, что она только-только начала жить, да что там, она ещё даже не поняла, что такое жизнь, а колокол уже надрывается на башне Собора святого Павла в её родном городке, и что-то ещё про американского писателя, который всё спрашивал и спрашивал: «По ком…», а уж что он там спрашивал, я не понял: надоел мне этот женский бред, и я перешёл в наступление…

Губы, руки, снова губы. Переплетаемся, словно две змеи в брачный период – невозможно разобрать, где кончаюсь я, и начинается она. Неистово рвём друг на друге мешающую, лишнюю одежду, рычим, кусаем друг друга за плечи, уши, сливаемся в животном, безумном экстазе и распадаемся сразу же на две половины одного яблока. И сливаемся вновь. И всё это длится и длится, длится и длится, длится и длится… Я начинаю видеть звёзды в чернильной мгле космоса моей куртки. Слияние – распад, слияние-распад, слияние – распад… И больше ничего вокруг не существует. Её тело, моё тело, наше тело – одно на двоих… Без конца и без начала – вот оно блаженство. Вот она – Нирвана!

Куртку срывают резким движением. Яркий свет бьёт в глаза. Вижу искажённое злобой лицо кондуктора, чувствую, как десятки рук отрывают меня от Неё, разлучают меня с Олей. Я чувствую, что это навсегда, что вижу её в последний раз, что больше не смогу быть с ней, чувствовать тепло рук на разгорячённом лице, смотреть в её бездонные глаза, самозабвенно пытаясь найти в них своё отражение. И я плачу, кричу, рвусь к ней, но между нами толпятся плотным полукругом обезглавленные тела. Они продолжают двигаться, тянут к Оле руки, из неровных обрубков шей торчат обломки мачты позвоночника, из обрывков сосудов толчками выплёскивается чёрная кровь. Прямо передо мной стоит мужчина, на обрубке шеи которого бьётся, словно парус на ветру, окровавленный галстук. Боюсь оглянуться назад. Боюсь смотреть вперёд. Всего боюсь. Хочу к Оле, но…

Кондуктор стоит чуть в отдалении, бормочет что-то себе под нос, хаотически бьёт по струнам Гитарист… Переборов страх, оглядываюсь. Как и следовало ожидать, вместо головы Гитариста — Пустота, сквозь которую можно наслаждаться аляповатыми пятнами крови на стенах автобуса. Меня держат за руки такие же безголовые существа. Вру. У некоторых из них головы не совсем отсечены. Они висят на тонких, непрочных нитях полурассечённых жил, позвонков, лохмотья кожи свисают по краям ран на горле, образуя своеобразный воротник… У некоторых нет рук. Пустые рукава этих несчастных созданий вгоняют в дрожь гораздо сильнее, чем неожиданно открывшиеся вторые рты у некоторых пассажиров… Кроме того, последнее обстоятельство кое-кто сумел использовать на благо (благо ли?) любимому себе: Человек с Батоном больше не чавкает – он отрывает от своей булки огромные куски и проталкивает пищу через вновь открывшееся отверстие напрямую в пищевод. Он даже пытается смеяться… Правда ничего, кроме странного бульканья из разодранной глотки и обескровленных губ не вырывается… Всё равно приятно за человека: хоть кто-то из нас продолжает радоваться жизни в этих весьма неприятным образом сложившихся обстоятельствах. А ещё этот ветер… Осознав бессмысленность и тщетность собственных усилий, висну на руках своих палачей. Отрешённо наблюдаю за происходящим в салоне.

Твари добираются до Оли. Если она ещё не совсем сошла с ума, она покорится судьбе. В конечном счёте, любой её поступок приведёт к одному и тому же финалу. Трепыхания, барахтанья, любые действия – попытка перейти пустыню без капли воды за поясом, перекричать бурю, пробить головой стену. Единственное, что они могут принести – отсрочку неизбежного. Тогда зачем тратить силы? Выбора всё равно нет. Выбора нет.

Рядом со мной заливается плачем Человек Оркестр. Сквозь полузвериные стоны и всхлипывания можно разобрать всего одну короткую, мягкую, как плюшевый мишка и горькую, как осеннее утро или пенициллин, фразу: «Я не хотел». В автобусе начинается движение. Меня под надзором трёх бравых Безголовых конвоируют в хвост салона, где уже организована импровизированная тюрьма: двойное сиденье отгорожено от остальных сидячих мест искусственно созданным нагромождением сумок, пакетов, мешков, зонтов и прочего хлама. К правой стороне этого уютного пристанища галстуками прикручена Оля, соответственно слева было приготовлено место для меня… Не подчиниться было невозможно и через несколько мгновений я, как сверчок из всем известной пословицы, занял свой шесток. Представление входило в кульминационную стадию. Один из Двуротых бросил мне мою куртку. В нём, по всей видимости, ещё остались отголоски того никому ненужного и забытого чувства, именуемого моралью. Стоящий справа от меня конвоир заботливо укрыл нижнюю часть наших с Олей бренных тел.

В противоположном конце салона (видно было достаточно хорошо) разгорелась борьба между Оркестром и толпой Двуротых. Несчастный яростно отбивался, каждым ударом снося по две, а то и три головы тварей, но на их стороне было численное преимущество, а кроме всего прочего, отступать было некуда – за спиной только стена и кабина водителя… Автобус продолжал движение, ветер дул в разбитое окно, Кондуктор продолжал усердно молиться, упав на колени посередине автобуса, Гитарист играл. Его мелодия теперь больше соответствовала моменту: она была атональна, хаотична, абсурдна по своей сути, это была музыка на той тонкой грани, где гениальность плавно перетекает в безумие и сливается с ним в океане Смерти. Навечно.

О вытянутые ноги Гитариста и споткнулся Оркестр. Это решило его судьбу, которая, как я уже говорил выше, всегда одна и та же. Не отличаются Парки оригинальностью… Но, это я так, к слову. Двуротые и Безголовые, словно стая голодных волков, набросились на несчастного. Он всё ещё пытался отбиваться, кричал (такого крика я ещё никогда не слышал), но силы стремительно его покидали. Наконец, затих последний вопль, палачи расступились, дабы насладиться делом рук своих.

Он был по-настоящему огромным. Один брошенный случайно взгляд на его тело вызывал суеверный ужас. Больше всего он сейчас напоминал каменного идола Перуна, которого мгновение назад сбросили с базальтового постамента и готовят теперь к последнему плаванью вниз по реке. Без плота и свиты. Захлёбываясь от слёз, ненависти, крови, что продолжает гнать по жилам мраморное сердце, проклиная тех, кто сбросил его с престола… Страшен Оркестр был ещё и потому, что где-то глубоко в сердце теплилась надежда, что вот сейчас, сейчас, сейчас он сожмёт верную руку в кулак, откроет глаза, встанет и отомстит за себя, заставит неверующих узреть праведный гнев Длани Божией. Но он не вставал. Оставался лежать. Холодный, бездушный, жалкий – кусок камня, не боле. Кондуктор резко встал с колен, заслонив от нас на некоторое время происходящее. За всю сцену мы с Олей не перекинулись ни единым словом. Она молчала, молчал и я. Разговаривать было особенно не о чем, да и творящееся вокруг привлекало к себе гораздо большее внимание. Первой обет молчания (я бы его назвал в данном случае обетом лицезрения) нарушила Оля. Она всегда это делает – я предпочитаю молчать, хотя бы потому, что всегда знаю, что она скажет. Она или любой собеседник. Это не сложно. На самом деле так умеют все, поскольку все мы просто люди. Л! Ю! Д! И! И этим всё сказано: мозг один и тот же, образ мыслей один и тот же, словарный запас (по-модному лексикон) примерно одинаков и ничего нового друг другу мы сказать не можем, поскольку для чего-то по-настоящему нового ещё не придумано слов. Вот и всё.

— Они убьют нас, да?

— Нет, что ты… Они уже нас убили.

— А почему я это не заметила?

— Потому что обычно после собственного убийства больше ничего и не замечаешь.

— Но после собственного убийства и не разговариваешь…

— Спорный вопрос. Как ты можешь это проверить?

— Никак. Умирать я пока не собираюсь!

— Я тоже.

— Тогда почему ты сказал, что они уже нас убили?

— Потому что они действительно это сделали…

— У меня руки болят. Ты не мог бы слегка ослабить верёвки?

— С большим удовольствием! Ты предпочитаешь силой мысли, телекинезом или зубами?

— Ты, правда, веришь в своё чувство юмора?

— Нет, конечно. Я даже не совсем понимаю, о чём ты.

— Забудь. А руки и, правда, болят. Что они с нами сделают?

— Тебе не всё равно?

— Нет.

— Почему?

— Потому что. Ты мне надоел. А поговорить не с кем. Разве что с Безголовыми…

— С ними не получится.

— Прав. Во всём. Пожалуй, мне действительно всё равно, что сделают… с тобой!

— Рад за тебя. То же самое и с моей стороны. А всё-таки я тебя люблю…

— Правда?

— Правда… Давай смотреть дальше.

Она кивает головой, отворачивается от меня лишь для того, чтобы, через секунду обернувшись, поцеловать воздух между нами. Я не упускаю момента. Со стороны это выглядит как свидание в тюрьме, где возлюбленных разделяет пуле -, взглядо -, смехонепробиваемое стекло…

Между тем зрелище, спектакль, фарс (называйте как угодно) достигает своего апогея. Кондуктор возглавляет шествие, за ним слаженно, как отточенный механизм, движутся «свиньёй» Двуротые, пять Безголовых поддерживают Оркестр, чтобы тот не рухнул. Последнего я вижу со спины, но видно, что он всё ещё жив. Оркестр поворачивается ко мне, на какой-то миг наши глаза встречаются… И не происходит ничего. Ничего не происходит. Его всё так же ведут под конвоем, всё так же он смотрит на меня, всё так же ищет участия, сострадания, или не ищет, что впрочем, больше похоже на правду. Не может же он не видеть, что я намертво прикручен к своему креслу и не могу даже пальцем пошевелить, чтобы помочь ему. Да и не собираюсь: я – зритель, он – жертва. Мысль о том, что мы легко можем поменяться местами, не слишком меня заботит. В конце концов, чему быть, того не миновать… Кролик ест траву, волк ест кролика, человек ест волка, а человека – Время. И пустота. Да, и пустота.

Процессия останавливается у окна. Разбитого окна. Первые ряды жертв, жутких марионеток, хозяин которых спрятан высоко в чернильной бездне неба, расступаются по мановению руки Кондуктора, который снова начинает что-то бормотать на абсолютно не понятном мне языке. На первый план выходит пятёрка Безголовых с их жуткой ношей на плечах. Они подтаскивают великана к окну, с силой проталкивают его тело в проём и разбегаются в разные стороны. Раздаётся крик, на грани слышимости, на грани бытия, реальности – тонкие замки дыма над затухающим костром – дунул Ветер, и их нет. Ветер. Он стихает. Виной тому плавящееся лицо гиганта. И не только лицо. Всё, что осталось снаружи начинает плавиться, таять, менять очертания. Сначала окровавленными ошмётками, словно бумажный фантик, сползает кожа, обнажая череп, перетянутый сетью мышц; костяную клеть рёбер, где обезумевшим мотором, жаждущей свободы птицей бьётся огромное, размером с два моих кулака, сердце, разгоняя по жилам кровь и мы видим эти жилы, и кровь бегущую по ним, и сокращающиеся как мехи кузнеца, слегка розоватые лёгкие; сухие ветви судорожно цепляющихся за край окна рук. Вершина кошмара – его глаза: они живы, они бешено вращаются по кругу в тщетной попытке осознать, что происходит, найти хоть какой-нибудь выход. Но не менее ужасен крик, его не прекращающийся крик…

После, ярко-алой, густой рекой на дорогу изливается мышечная масса с проблесками жира – в этот момент он перестаёт кричать (растворяется язык) и видеть происходящее (по схожей причине), посему и нам уже не так страшно, как в самом начале кошмара. Наконец, начинают крошиться кости. Вернее было бы сказать, растворяться, перетекая в нечто иное, новое, непохожее ничем на первоисточник. Так, землю прорывает клинок цветка, распускаясь в лучах ласкового утреннего солнца. Его тело становится стеклом. Точнее половина тела. Ровно половина. Та, что была снаружи. Сухой остаток обессилено падает на пластиковый пол. Из рассечённых артерий брызжет кровь, скользкие, липкие кишки, расползаются полукругом вокруг обрубка, как волосы небезызвестной медузы Горгоны, его ноги ещё продолжают спазматически дёргаться, как будто он хочет куда-то пойти, но почему-то не может двинуться с места…

А в автобусе начинают происходить невероятные вещи: твари рассаживаются по своим местам, затем, как по мановению волшебной палочки, у них начинают появляться головы и затягиваться ужасные раны на горле. Пассажиры снова занимаются своими привычными делами: Гитарист играет свою бесконечную мелодию, Старик прилепился к окну, Старуха чётко реагирует на каждое покряхтывание своего мужа сакральным «Цыц!», Человек с Батоном, горестно вздохнув, продолжает свою вечную каторгу поглощения пищи. Неожиданно идиллия вновь нарушается воплем: на моих глазах Кондуктор лишается головы. Выше указанная голова, пролетев по высокой дуге, приземляется около моих ног, улыбаясь во весь рот, жутким, пробирающим до костного мозга шёпотом говорит: «Смотри» и взглядом показывает на Олю. А мне и не нужно туда смотреть: я слышал её крик (он ещё не успел раствориться в воздухе, пропасть), слышал мокрый, хлюпающий звук удара головы о прорезиненный пол, слышал весёлое журчание ручейков крови из перебитого горла и… я знал, что произойдёт, в следующее мгновение.

Я открыл глаза. Так. Спокойно. Где я? Вроде бы еду… Куда? Зачем?

«Осторожно! Двери закрываются!».

— Молодой человек, какой это маршрут?..