Февраль, Сахара (Илья Кукушка)

 Третий круг записи. Говорю в диктофон на ходу, не выдерживаю ощущения неловкости и глупости происходящего. Стираю записи, пробую по-новой. Взбудораживающий метод вызывает разбалансированное состояние, лишённое комфорта. Текст прямого действия. Что я имею в виду? Всё построено на прямом потоке приходящих образов, регистрируемых в диктофон. Я благодарен культуре голосовых сообщений, как раз потому, что можно выдать писательский эксперимент за телефонный разговор или обмен такого рода записями. Сложно влиться из-за ощущения непотребства. В такого рода отклонениях от поведенческой нормы всегда присутствует момент перешагивания: из состояние черты в состояние за-черты. Я выведен из равновесия. Всё, что я говорю, сконцентрировано на этом ощущении. (укоротить абзац)

Что происходит? Я пришёл в соседний район; просто затем, чтобы прийти, затем, чтобы опробовать метод. «Оделся и пошёл, а точнее побежал». Район, куда я пришёл, представляет собой окраину, встроенную в центр моего города, как и всякий его район. Здешняя норма — замкнутость районов друг от друга. Они ветвятся, как комнаты от коридора, вот он, мой аппендикс, точнее сосед моего.

Метод полевой, он же прикладной. Я прошёл мимо самой оживлённой части этого района, порядочно замявшись, пока пытался говорить. Одному мне известно, что это не разговор по телефону; потому меня одного и корёжит. Ощущаю себя неправильной тенью, бутафорски дорисованной… Тенью от общего мира, в который я так старательно встраиваюсь, иммитируя участие, а на деле разыгрывая в нём сюжет. Заикаясь на записи, я свернул туда, где тише. Прямо сейчас вижу магазин какой-то домашней утвари. Смотрю в окно со спины от продавца. Пожилой мужчина сидит в куртке, склонившись над бумагой с пишущим предметом. В зале представлена техника: электрочайники, утюги, удлинители. Не вижу причин, чтобы не пройти дальше во дворы. Всё ещё привыкаю к диктофону. Здесь я встречаю дом сталинских времён, неизвестно когда его реставрировали до этого — фасад облупился до кирпичей, старая советская вывеска «Аптека» сложена из клеток, на манер шоколадки. Аптеки внизу давно уже нет, вместо неё отделение почты. Теперь прохожу старое общежитие коридорного типа (в одном из коридоров репродукция Подсолнухов Ван-Гога соседствует с монструозным фикусом). Я уверен, что на полу плитка, хотя и не вижу её. Время: 17:23. Меркнущие улочки. Я жалею, что не взял перчатки и шарф, начинаю по очереди греть свободные от диктофона руки. Прохожу мимо двоих котов, провоцирующих друг друга через забор-сетку.

Две сомкнувшихся по диагонали девятиэтажки прямо передо мной, по левую руку, у второго подъезда пятиэтажки отдыхает чёрный пёс с одной белой лапой. Ёжусь от осознания, что он спит в условиях, какие даже мимоходом кажутся неприятными. Тут же третий вариант в букете: двухэтажная «сталинка», улица Труда 13. Я рос в похожем доме. По мере того, как я замерзаю, обостряется острота творческого вгляда (эти процессы протекают одновременно, друг на друга никак не влияя). В равнинной части этого ущелья девятиэтажные дома расположены замысловатой мозаикой, что хорошо видно и характерно для таких генпланов, которые не предполагают знакомство с местностью, рисуя узор для синиц, вертолётов МЧС. Огромное старое дерево окружено парапетом из валунов. Из-за другой постройки протянулась на тридцать (хотя кто знает?) метров труба котельной, похожая на сигарету; тут я не буду оригинален. Один режиссёр пустил запись с клубами пара, выходящими из такой трубы, задом-наперёд, потом зациклил в положении вперёд-назад и получилось диковинное сокращение, похожее на дышущий орган.

Собственно, среди этой помрачневшей обстановки спального района странно прогуливаться. Само это занятие кажется девиантным (хотя это и предрассудок). Старый дом эпохи конструктивизма: открытые южные балконы расчерчены ромбами. Небо напоминает криво схватившуюся эмаль на плохой посуде: залапанная едва ли не двумя оттенками серого, смешная пустота. И всё же откуда-то просачивается лёгкая желтизна заката, как мякоть яблока сорта «голден». Я прохожу старую площадку: облупившаяся краска, стихийно разросшийся на ней садик — среди качель пожухшие широколистные кусты, следы цветов, сухие пальмы. Опять иду мимо типового забора, такого привычного глазу «шоколадного» рисунка. Прямо вдоль этой позеленелой, мшистой стены, неслышно ползёт мутный ручей, отдающий серебром сумеречного неба. Эффектное зрелище: зелёный мох, сорняки, растущие на ступенчатой стене почти горизонтально. Февраль в субтропиках.

Много чего происходит, пока я иду мимо этих почерневших плит, измаранных тысячами дождливых дней. Женщина ведёт невысокую собаку, человек в помещении слева работает сваркой, старик прохаживается, держа за спиной свёрнутый кулёк. Вдали видны крыши частных домов: бордовые, коричневые, морковные, они ступенчато уходят на холм и за его границу; там же многоквартирные новостройки голубого, бежевого, фисташкового цветов. В нижней долине частные малоэтажные дома встречаются со всеми советскими поколениями квартирных, не говоря о новостройках. Всё это не вяжется между собой ровно никак. Единственный объединяющий признак — то, что между, а именно дорога из бетонных заплат. Одна из детских площадок во дворе закрыта на замок, хотя представляет собой кашу из грязи, шишек и листьев, в которую вкопаны жёлто-зелёные лавочки и качели, сине-жёлтые и красно-зелёные лесенки, накренившаяся горка. И такие запустелые, полусгнившие места защищают от посторонних посягательств. В этом особенно чувствуется отпечаток общего настроения пространства. Говоря об этом, я как раз стал проходить клумбу, образовавшую временный пруд — через три дня его уже здесь не будет, если очередной дождь не пройдёт. Что происходит в этих дворах — да всё то же, что и в иных филиалах чистилища. Хотя приличные дворы встречаются всё чаще, а в этом городе в диковинку видеть скорее такие покосившиеся. В углу двора светит окнами магазин хлеба и мучных изделий, люблю «сочники» и берлинские пончики оттуда. Пространство одето лиловым свечением. Всё больше жёлтых окон светят наперекор сумеркам, создавая вполне уютные вибрации. Хочется сказать «среднерусская тоска», да такие штампы приелись, и тоски во всём этом лично я не ощущаю. А в остальном всё среднее, это как раз такой район, где город можно спутать примерно с любым другим в России. В моём городе таких районов, по крайней мере, не большинство.

Куда мне хочется? Хочется увидеть набережную реки, где я бывал в последний раз только летом. Пока иду, снова выхожу к оживлённому «пятачку», где в окнах магазинов приветливо светят запотевшие холодильники. Возле будок с пирожками кавказцы пьют кофе из коричневых пластиковых кружек с маленькими ручками, собравшись вокруг столика «пепси», рассчитанного на положение стоя. Много точек по продаже табака, а также маленькие пекарни, большие пекарни, кофейни-пятиминутки и более фешенебельные места. Куры гриль, мясная лавка, чайхона, продукты 24 часа. Палёные духи, палёные сумки, супермаркет монополистов, свежее мясо, Скорпион-1, новый салон сотовой связи, лавка монополистов, банк монополистов. В общем-то, частные бизнесы тут как маленькие сухарики или кусочки сухой зелени, плавающие в бульоне, принадлежащем большим корпорациям-китам. Таков климат. Опять банк, примыкающий к аптеке. Люди различных возрастов, но больше всего женщин средних лет — они же соль земли, основа здешнего общества. Они блуждают, взяв под руки детей и внуков, ведя на поводке собак мелких пород, мимо хорошо отреставрированных сталинских домов, таких же плохо отреставрированных домов, похожих на дома культуры, с треугольными крышами и круглыми окнами на чердаках. Пространство оторванных друг от друга домов-комунн, спорящих друг с другом построек разного уровня участия со стороны жильцов, где-то и вовсе осыпавшихся до голых кирпичей. Такое ощущение, будто общий централизованный порядок государства компенсируется разрозненным характером взаимоотношений населения; временами кажется, будто эти взаимоотношения вовсе отсутствуют. Каждый клочок заряжен на первобытно-племенную отчуждённость от прочих. Я в самой старой части этого района, пришёл сюда ступенями от новостроя к брежневским, хрущёвским, и вот уже сталинским постройкам. В быту роль этих людей-монументов свелась к возрастному различению построек их времён, а также комфорту проживания в оных, величине квартир, особенностям планировки, востребованности на рынке теперь. Лишь продукты времён генсека, вещи и способы проведения досуга отпечатываются в памяти, непосредственная жизнь, на фоне которой грохочут общие исторические положения, потрясения — словом, климат.

Сопливые дети в дутых курточках, назойливые таксисты; курящие работяги стоят на задворках, никуда не спешат. Район состоит из настолько монолитного, сросшегося массива жилья, что я впервые за всю прогулку перешёл оживлённую дорогу. Мерседес Гелентваген, другой Мерседес, стандартные авто вроде Киа-Рио, Хёндэ-Солярис. Кое-где тарахтят советские камеры для перевозки граждан, без печек и кондиционеров, не говоря о собранных в Китае современниках-симулякрах. На той самой набережной, куда я направлялся и по итогу прибыл, общественное пространство, примыкающее к ресторану, приятно обустроено. За стеклом играет музыка, синие прожекторы оживляют зал ресторана, полного людьми. Напротив пекарня, отдельный цех, где две тётушки месят тесто — любо для пиццы, либо для кавказской выпечки по типу нарты или хачапури по-аджарски. Что ещё имеет большее распространение в здешнем общепите. Вот она река, текущая будто бы прямо на меня. Торчащие валуны чертят на водном покрове вспененные узоры. По ту сторону видно закрытую на межсезонье базу отдыха с перевёрнутыми беседками, намытыми наводнением деревьями, снопами из веток и мусора. Напоминает торчащие усы арматурин после сноса здания, такое же чувство разорённости при взгляде на это. Окраина района. Пора возвращаться, тем более я начинаю всё острее ощущать позывы «по нужде».

Такой метод письма напоминает фристайл, какой практикуют в хип-хопе. Не вижу большой разницы между этими явлениями, глубоко уважаю уличную культуру, считая себя скорее её подражателем. Моя учительница литературы назвала бы это методом чукчи, в духе «что пишу, то и вижу» или наоборот. Точно так же она отзывалась о моих текстах, написанных при ней десять лет назад. Что бы она сказала об этом? Оценила бы эксперимент? Мы не очень с ней говорили о такого рода течениях, по большей части из-за моей тогдашней неосведомлённости, несостоятельности как собеседника. Ни один из тех текстов не сохранился, да и личность моя едва ли осталась хоть в чём-то той же. Эти сталинки с отдушинами, неизвестно для чего нужными (возможно, тогда топили углём?) выглядят очень по-старинному, как рудимент старой эпохи, напоминающий о былом-невстреченном. Такими же атавизмами выглядят ещё недавно нужные телеантенны, теперь они торчат из крыш мёртвыми усами, как законсервированный элемент истории, ставший декорацией. И в общем-то сложно не относиться с почтением к этим двухэтажным строениям, поскольку иной презентации прошлого у меня нет, как нет иного прошлого у этих мест — и попросту быть не может.

Охранная фирма с названием Штурм захватила все окрестные предприятия (каламбур), в особенности государственные. Не знаю, кумовство ли тому виной, подряд для стороннего бизнеса чиновника или это просто хорошая фирма. Я вижу чёрное сердце, нарисованное на оранжевой стене граффити. Местность балует самостроем, парковкой на грани фола, дворами машин, домами водителей. На площадке выпивохи в компании с тремя дворняжками: помесь овчарки с крупной дворовой, низкий метис простушки с таксой и удавшийся полукровка, много взявший от пастушьей породы. Мои промёрзшие руки принадлежат уже скорее пейзажу, такие же холодные части местности. Я возращаюсь. Сеанс активной медитации необходимо заканчивать. Пишу я гораздо медленнее, чем говорю. Предвкушаю нагромождение пустого, протокольного текста.

Чурчхелла, подвешенная во фруктовой лавке, а также шампиньоны, обрезки тыкв. Многие торгуют здесь, очевидно, ещё с первобытных времён нового капитализма. Это видно по тому, как старомодно они ведут свой лавочный бизнес. Базарная атмосфера ощущается такой родной, в сравнении с наступившей стерильностью. Эти стойкие люди всё ещё на посту, несмотря на конкуренцию в виде всепоглощающих исполинов. Им хочется нести деньги, как вымирающему звену уже совсем не конкурентного рынка. Кругом атмосфера торопливой жизни — в наспех взятых кредитных авто и квартирах, взятых людьми, будто боящимися не успеть за чем-то. Обустройство наперегонки с кризисами, историческая паранойя. Оправданная боязнь отбора нажитого, его сгорания в дефолтах, войнах и репрессиях. Я прохожу мимо парикмахерской. Пожилого мужчину стригут налысо, рядом точно так же стригут мальчика лет шести. Вывеска «Продукты 24» лежит, упёртая в забор. Как же люди теперь узнают том, что здесь есть продукты, к тому же и в круглосуточной продаже? Кафетерий с названием «Айва»: металлические стулья с серыми замшевыми сидушками. Мужчина идёт навстречу, выгуливая американского бульдога. Неуклюжий, игривый щенок посмотрел на меня с непониманием и интересом. Пустая площадка в обновлённом благоустройстве, рядом пустые вывески для предвыборной агитации — такие же пустышки-симулякры, как и антенны на крышах, как дымоходы в довоенных домах. Хорошая площадка, а рядом знакомый приливной пруд, образовавшийся на клумбе.

Комиссионный магазин. Тут продают всё, от книг до статуэток. Тут есть довольно причудливая печатная машинка фирмы Мерседес (не знал, что такие были). Дети на площадке рядом помогают друг другу кататься на карусели. Позади площадки хрущёвка, много иллюминации в окнах, оставленной с нового года. Сегодня второе февраля (было третье, это ошибка). Здесь, во всё том же магазине есть старинные плакаты из каких-то кабаре, книги втридорога, много утвари, много позолоты. Самовары, картины, часы, хрустальные вазы, маски. Полным-полно кукол, расписные доски для нарезки, фуршеты, старые почерневшие иконы. Часы, радиоприёмники, цветастое тряпьё, серебряная посуда, часы с маятниками. Много цветов в мотивах, всё аляпистое: хрусталь покрашенный, хрусталь натуральный. Картины приличные, картины в жанре «китч» и курортная мазня с бульваров. Статуэтки, чайники, абажюры. Приятные, мёртвые на вид экспонаты, смотрящиеся инородно вне человеческих убранств. Много статуэток, очень много: две женщины в одеждах средневековых медсестёр или монахинь, с большими опустившимися полами головных уборов. Кавалер, стоящий на одном колене перед дамой в пышном платье и плоской шляпке, похожей на блюдце, прилепленное к голове. Царь Иван Васильевич (статуэтка в киновоплощении), рядом римский легионер, султан, какие-то монашки и ангелы с вазами на головах, карета с вельможами. В этом комиссионном есть даже портрет английской королевы. Такие дела (на записи я сказал «такая хня»).

Приходится греть руки по очереди. Хорошо справляюсь с этой задачей. Если я не отолью в течение двадцати минут, придётся делать это прямо на улице. Как минимум, я буду этим огорчён, как максимум и вовсе намочен. Теперь, идя вдоль шоссе к своему району отростку, оказавшись в транзитной территории, я могу в полный голос выдавать ассоциации. Никаких речевых фигур не удаётся построить в таком ритме. В этом плане формат кажется честным, лишённым деланности, фасад текста с облупившейся глазурью. Нарастающий тонус повествования, к нему привыкаешь. Формулировки становятся точнее, а сам я безразличнее ко всему, что вокруг происходит. Не хочу концентрироваться на процессуальной шелухе. Я вижу итальянский триколор на заборе из профнастила, это три цвета от фар и светофора выстроились в знакомую схему. Вива ла Ви! Вывеска с зеброй и надпись «переходи по зебре». Местный креатив. Красный светофор, человечек в начальной позе каратиста, потом будет зелёный в позе блока «гэдан барай». Помнится, это первый приём, который учат, если не считать прямого удара рукой (ой-цуки). Всё ещё помню эти вещи, а прошло двенадцать лет.

Я иду домой вдоль широкополосного автобана. Здесь очень шумно, я чувствую себя деталью, выпавшей из пазла. Редкие прохожие — такие же отлучённые от схемы винтики, как и я. Ощущение отчуждённости, хотя отчуждённость вездесуща. Хочется сходить по нужде, кошусь в одну сторону, в другую — нет ли кустов, подворотен. Думаю, как я назову этот формат. Очередная процессуальная шелуха лезет в голову. Пока говорю на ходу, всё описывая, ощущаю себя пастухом с зонтом-тростью. Прямо сейчас всё подчинено потоку самовозникающего повествования, а веду его я, в собственной жизни и рукописи. Наверное, это имеют в виду, когда говорят «всё в твоих руках». Стоит настроить прицел восприятия, как вспрыгнувшая из мусорного контейнера кошка кажется знаком, откровением, чему-то метафорой. Я словно белка, прыгающая по единому древу процессов.

Иду по тихой улице: слева промзона с фигурным казёным забором, справа частные дома, армянская церковь. Позади слышен неровный голос из громкоговорителя, в шоссейном зевании слова так и бьются, долетая лишь гласными. Единственное, что разобрал: «…девятого февраля» (сегодня третье). Иду мимо алкомаркета, уже автоматически выдаю замечания. Даже алкомаркеты кто-то успел монополизировать (хотя их-то должны были в первую очередь). Прохожие как фантомы или нет… Обрывки общества. Среди них пролетаю и я, подхваченный экспериментом. Справа от меня стена бамбука, иногда так огораживают жилища — ага, это тот самый случай. Во дворе красный тазик, покрышки, отдельный гробик для испражнений, стоящий вертикально (чуть не сказал «стоящий стоя»). Разряженная зона перед заправкой, уже совсем скоро буду дома. Смотрю на строения и понимаю, что русский подход к обустройству общественных территорий вульгарно функционален и прям, как штанга. Коробки с дверьми и стёклами — чего ещё надо? Всё равно органика наводит шухер. Пейзаж кашеобразный, всё страшно разрозненно и будто сгенерировано в максимальной беспорядочности. Точно! Как будто всё кругом разорено, а не обустроено. Ходьба напоминает мне горизонтальное падение. Двери засасывают, как разгерметизированные люки. Всё стало таким тихим и замедленным на этой тёмной — изредка, вспышками появляющейся клочками — улице. Люди идут, как в вакууме. Почему я решил, что там всё движется замедленно? Наверное, за время моего отсутствия улица ушла под воду. Это не одно и то же — вакуум и подводный мир. Может, они вязнут в желе или сами плетутся, как разваренные слизни? Я не сошёл с ума. Люди тонут в своём же кислороде, в своём же естественном ареале. Лампочка мигает, как стетоскоп на вечеринке — это уже слишком зловеще, тем более в аптеке. Женщина стоит за стеклом прилавка, как деактивированный, страшный клон человека, спусковой крючок для действия. Тренажёрный зал с очень неудачным освещением: внутри так тускло, словно все эти парни застряли во пространственно-временной ловушке, не могут прекратить, повторяют всё по кругу, измученные. Освещение многое решает, или объясняет, или моделирует реальность из атмосферы. В целом, это не до конца бредовая идея: из тьмы только светом вырисовываются предметы. Возможно, без света ничего в ней и нет. И всё же внутри как-то слишком призрачно, лампы светят серо, на лицах впадины из теней. Зато мышцы очертились, а значит шалость удалась. Вот магазин: женщина, оторвав пятки от балеток, кружится на стуле из стороны в сторону, явно скучая. Вижу её сзади, но лицо представляю отчётливо. Так всегда и происходит, иногда угадываю. В пустой кофейне девушка в толстовке и широких джинсах облокотилась о стойку, сильно завалившись на один бок, а по ту сторону парень в фартуке что-то зачитывает ей из смартфона, она крутит ногой и виляет бёдрами. Он оторвал взгляд от экрана: смотрят друг на друга, давя не то смешки, не то улыбки. До дома совсем близко, буквально вдоль одной стены пройти, мимо светящихся аскорбинок, насаженных на штыри. И тут же, на стене граффити; хочется увековечить эти никнеймы: BOW, HIZEN 124, (НЕРАЗБ), два больших уставших глаза со слезами, Амфора, Майк, (НЕРАЗБ) — есть и ещё, но домой надо срочно, иначе мне будет худо и стыдно писать о дальнейших подробностях.

Идя вдоль дома к своему подъезду, подумал: вся эта затея напоминает слежку за самим собой. Автор опыта и подопытный сливаются в одно, параноидальное баловство, сведение себя с ума.