Родилась в 1965 г. в Москве. В полугодовалом возрасте была вручена бабке с материнской стороны на «подращивание», потому как у родителей на меня времени не было. Не знаю почему, мне не сказали. В общем, ребенок пошел лесом в г. Советск Калининградской обл., бывший Тильзит. Паршивый городишко, надо сказать, уж извините, тильзитцы. Ксенофобский и унылый, как болото. Научил меня не ждать от людей ни доброты, ни милости, ни даже простой человечности. Русские вешали люлей прибалтам, прибалты русским, и те, и другие ненавидели евреев, а я была наполовину еврейка, наполовину русская, так что отхватывала от всех, включая бабку, которой родные детки, ища лучшей доли, свалили всех внуков. Я была самая старшая, научилась пеленки менять, кашу варить и линять от люлей быстрее помоечной кошки. Если влезть в клумбу с бабкиными пионами, вымахавшими в половину человеческого роста, можно было спрятаться от всего мира. Мир ловил меня, но не поймал, пионы прикрывали мою задницу, как джунгли. Нормальная деревенская жизнь.

Когда мне было шесть и я пошла в школу — там же, в Советске — наконец-то мы с родителями познакомилась: здравствуй, детка, мы твои папа и мама, теперь ты будешь нас слушаться. На вопрос: с чего это? — сразу зуботычина и пощечина, с обеих сторон. Ясно, придется слушаться… папу и маму. Мужика с фальшиво-добродушным лицом и тетку с откровенно-предвкушающим. Они мне сразу не понравились, чувство было взаимным. Во-первых, я не восхищалась хрусталем и шубами, которые эти папа с мамой привезли из Польши. Оказывается, родители там работали — не все время, пока я бегала от советско-тильзитского населения, заслышав за спиной: «А-а-а, жидовская морда», но пару лет точно. Во-вторых, они не смогли ответить на вопрос, почему заявились только сейчас, почему я выросла у бабки, имея столь благополучных родаков. Ответить на такое откровенно было сложно, а позитивно так и вообще… Поэтому родители обиделись. И разумеется, на меня.

Жидовская морда, сказала эта мама. Этот отец виновато отвел глаза. Жидовская морда я была в него.

Следующие годы были посвящены воспитанию. Воспитывать меня предпочитали ремнем, а также стоянием на коленях часа по три — на соли, горохе и гречке. Гречка, доложу я вам, хуже всего, через пару часов колени превращались в одну сплошную ссадину. Потом эта мама забыла, чем именно она меня воспитывала. Она очень хорошо умела забывать такие вещи. Жаль, я ее талантом не обладаю, я бы тоже хотела забыть, как пересчитывала цветочки на обоях, чтобы отвлечься от боли в ногах и от папашиного юмора — он любил зайти и поюморить, пока я отбываю наказание. Увы, колени не дадут забыть столь незначительных деталей, они у меня с детства слабое место: стоит основательно понервничать — тут же расцветают дерматитом.

Наверное, все эти истязания и взаимная ненависть (то была именно ненависть, не что-то мелкое и глупое вроде детской обиды — шесть лет врозь не шуточки для формирования стойкого отчуждения между эгоистичными родителями и брошенными детьми) нужны были для того, чтобы я не стала подобием своих родителей. Я их не любила, не уважала, брать за образец не хотела. А их манеру изливать всю свою агрессию на меня, оставляя для друзей и коллег сплошную милоту и мимимишность, считала психическим отклонением. В принципе, есть такое отклонение, соаддикция называется — стремление любой ценой скрыть творящееся в семье насилие, не выносить сор из избы. Такова была и наша семья, состоящая из гневоголика — моей матери (до сих пор в кошмарах приходит ее безголосое шипение перед ударом «ятеберожуразорвууу») и соаддикта — моего отца (который с возрастом нашел наслаждение в хорошей порке, извините за двусмысленность). Впрочем, насилием никого из нашей семейки не удивить, это был наш семейный сценарий, причем по обеим линиям, по отцовской и материнской. Деды и бабки своих детей били как в бубен, лучшим способом воспитания почитался ремень. Но при этом старшее поколение мечтало об уважении, о том, чтобы дети родителей называли на «вы». Как в деревнях с их ритуальной вежливостью и смертоубийством по пьяни.

А в общем и целом мы были обычная семья из низов, каких в мое время было много. Просто родители хотели, чтобы их считали вышесредним классом. Маман с ее восемью классами образования и отец с четырьмя (из школы он сбежал сразу после освоения дробей) мечтали войти в элиту и интеллигенцию. Интеллигенции в моем детстве был полон дом, странно одетые дяди и тети жрали родительские разносолы и поддакивали родительским глупостям. Еще, помню, картины свои дарили. Родителям не нравилось. Они предпочитали пЮзажи — салатно-яркую мазню в золоченых багетах. Картин без багетов папенька с маменькой не воспринимали.

С годами родня благополучно забыла, что у искореженного аверса личности всегда имеется реверс: они за аверс не заглядывали. Я, как их ходячая Тень, их ужасала — привычкой видеть то, чего не следует, и озвучивать то, что вижу. Они пытались социализировать меня, сделав из меня хорошую, послушную девочку, отличницу, медалистку, мамочкину гордость, папочкину радость…

А вот хрен. Школу я ненавидела, хотя ничего в ней не было плохого — школа как школа, вполне приличная, английская, многие учителя меня даже любили. Материнская истерия в отношении оценок, вот что сделало эту школу адом. Ну и манера школьных подруг пользоваться мной, как последней дурочкой. Каковой я и была, что уж греха таить. Я была готова на все, чтобы меня любили — хоть кто-то, хоть где-то, хоть за что-то. Книжки, которые таскала из нашей домашней библиотеки одна подружка, больная на всю голову библиоманка, можно было считать не десятками, а пудами. Подарки, которые я делала другой подружке (ее семья жила небогато), тоже можно считать пудами — как и сплетни, которые она про меня распускала. Дерьмо, начавшееся с города Советска, продолжалось в столице, выйдя с примитивного провинциального уровня на новый, столичный, насыщенный сугубо московскими токсинами из категории «понаехали тут».

Теперь эта мама была столичным вариантом «жидовской морды» — лимитой понаехавшей.

Строго говоря, папочка был коренным москвичом, родился и жил на Плющихе, я тоже родилась в роддоме им Грауэрмана, в километре от Троицкой башни — да вот женушка москвича подкачала. Опять их, злосчастных, было, за что уесть. Опять они, бедные, не пролазили по каким-то параметрам в пресловутое светское общество. Правда, оставалась надежда, что дочь прославит их имя, став чем-нибудь знаменитым и значимым. После чего родители знаменитой меня войдут в те круги, куда их так долго не пускали, осиянные моей славой. Я была отличным средством родительской компенсации, хоть в хрестоматию вставляй.

Одно плохо: слишком много я видела и слишком много говорила. Напрямую, неприятными словами. Так же нельзя, родителей надо уважать, они же твои папа и мама, они же… Что они же? Всем, кто пытается не столько меня, сколько себя утешить мнимой нерушимостью заповеди «Почитай отца твоего и мать свою», могу дать совет: создайте причину почтения, сами создайте, сознательными усилиями, не надеясь на возраст и детородное чрево — за физиологические реакции вас уважать не станут.