чисто цытата, но и рекомендация тоже, а куда - сами поймётеМестами вдруг миссис Радклифф выглядит ужасающе современной писательницей.
Миссис Радклифф, чтобы вы знали, это та женщина, за чью юбку держались Рочестер, Хитклифф и чудовище Франкенштейна, апостольша романной романтической готики — то бишь, литературных произведений, где никто и шагу не мог ступить, не испытав какого-нибудь сильного переживания. Простые отправления чувств и потребностей давались ее героям сложно, поэтому завтракали они все в атмосфере мрачности и недавних убийств, а по миру перемещались исключительно от одного духоподъемного пейзажа к другому.
В остальном их никак нельзя было уличить в наличии кишечника.
Но это как раз паутина, ошметки литературной традиции восемнадцатого века, когда роман перестал быть ригидной мумией высокого жанра и начал постепенное схождение в беллетристику — модные герои без потовых желез, потоки пейзажей и закаченных к небу глаз, и героини, от голубиной кротости которых на лету дохли голуби от чувства неполноценности, конечно.
Нет, современность миссис Радклифф неожиданно проявилась решительно в другом.
Вот Эмили Сент-Обер, допустим, премилая девочка: прилежно стучит сердцем обо все пейзажи, глаз от неба не отрывает (как табло об пол не расшибла за пятьсот страниц текста, неясно, но тут-то нам и пригождается милая романная условность), упорно любит далекий образ кавалера, который предварительно одобрил ее дорогой отец, и в целом претерпевает все метаморфозы героини, жизненный путь которой заканчивается свадьбой.
И при этом ни у нее (ни у автора, раз уж на то пошло) нет ни капли сомнения в том, что она — героиня. В том, что она по-настоящему переживает сильные чувства, экологически чистые чувства, натурпродукт, полученный от созерцания тринадцати гор и вздумывания ста восьмидесяти мыслей о возлюбленном. В романе она, допустим, двести раз глядит в окно и всякий раз — с чувством, потому что она-то это умеет, а вот тете ее лишь бы о нарядах разговаривать, поэтому ну и сдохни, дура сибаритствующая, а вот чувствовала б ты потоньше, глядишь, и прожила бы на два пейзажа подольше.
Скарлетт Томас в своем последнем на данный момент романе «Наша трагическая вселенная» пишет о том, что люди сами зачастую превращают жизнь в повествовательный образец, когда говорят о ней в категориях нарратива — не жить, чтобы жить, а жить, чтобы потом пересказать.
Отсюда у жизни появляются начало и конец, а пространство между ними заполняется значимостью — вроде вздохов, которые как воздушный шар раздувают смыслом, взглядов, которые читаются как статья в википедии и непременной внутренней уверенности в исключительном восприятии мира — не таком, знаете ли, как у этих пресловутых всех.
Боюсь, правда, что миссис Радклифф полагала эту нетаковость за образцовость, но с этого боку современность ее видна сильнее всего: столько лет прошло, а одни люди по-прежнему глядят на других как на говно только потому, что чувствуют тоньше и качественнее их.
Миссис Радклифф, чтобы вы знали, это та женщина, за чью юбку держались Рочестер, Хитклифф и чудовище Франкенштейна, апостольша романной романтической готики — то бишь, литературных произведений, где никто и шагу не мог ступить, не испытав какого-нибудь сильного переживания. Простые отправления чувств и потребностей давались ее героям сложно, поэтому завтракали они все в атмосфере мрачности и недавних убийств, а по миру перемещались исключительно от одного духоподъемного пейзажа к другому.
В остальном их никак нельзя было уличить в наличии кишечника.
Но это как раз паутина, ошметки литературной традиции восемнадцатого века, когда роман перестал быть ригидной мумией высокого жанра и начал постепенное схождение в беллетристику — модные герои без потовых желез, потоки пейзажей и закаченных к небу глаз, и героини, от голубиной кротости которых на лету дохли голуби от чувства неполноценности, конечно.
Нет, современность миссис Радклифф неожиданно проявилась решительно в другом.
Вот Эмили Сент-Обер, допустим, премилая девочка: прилежно стучит сердцем обо все пейзажи, глаз от неба не отрывает (как табло об пол не расшибла за пятьсот страниц текста, неясно, но тут-то нам и пригождается милая романная условность), упорно любит далекий образ кавалера, который предварительно одобрил ее дорогой отец, и в целом претерпевает все метаморфозы героини, жизненный путь которой заканчивается свадьбой.
И при этом ни у нее (ни у автора, раз уж на то пошло) нет ни капли сомнения в том, что она — героиня. В том, что она по-настоящему переживает сильные чувства, экологически чистые чувства, натурпродукт, полученный от созерцания тринадцати гор и вздумывания ста восьмидесяти мыслей о возлюбленном. В романе она, допустим, двести раз глядит в окно и всякий раз — с чувством, потому что она-то это умеет, а вот тете ее лишь бы о нарядах разговаривать, поэтому ну и сдохни, дура сибаритствующая, а вот чувствовала б ты потоньше, глядишь, и прожила бы на два пейзажа подольше.
Скарлетт Томас в своем последнем на данный момент романе «Наша трагическая вселенная» пишет о том, что люди сами зачастую превращают жизнь в повествовательный образец, когда говорят о ней в категориях нарратива — не жить, чтобы жить, а жить, чтобы потом пересказать.
Отсюда у жизни появляются начало и конец, а пространство между ними заполняется значимостью — вроде вздохов, которые как воздушный шар раздувают смыслом, взглядов, которые читаются как статья в википедии и непременной внутренней уверенности в исключительном восприятии мира — не таком, знаете ли, как у этих пресловутых всех.
Боюсь, правда, что миссис Радклифф полагала эту нетаковость за образцовость, но с этого боку современность ее видна сильнее всего: столько лет прошло, а одни люди по-прежнему глядят на других как на говно только потому, что чувствуют тоньше и качественнее их.