Есть стихи, которые от этого только выигрывают, так же как некоторые выигрывают, когда их разбивают на катрены.
Вот мои любимые в строчку, их иначе ни как не напишешь.
БиссерноеДевочка перебирает камни, ласковым медом струятся волосы. «Этот вот, белый… его — куда мне?» — шепчет неровным и тихим голосом. Тысячу лет целовал ручей их, пересыпались водой окатыши…
Лето за летом летит звончее — конными рыцарями у ратуши.
Девушка смотрит на свет кристаллы — эти на бусы, а те — для броши бы… Как-то ведунья ей нагадала: «Станешь счастливой, не будешь брошенной!» Встретила парня, смирила нрав, да верила свято, ждала, что сбудется. Милый ушел воевать за правду в горы, похожие на верблюдицу. Там и остался, в чужих ущельях — кровь на закате разлил по каменным тропам. И тучи, уйдя в похмелье, пики вершин озаряли пламенем…
Женщина молча сплетает нити.
Лето за летом как свечки плавятся.
Солнце застыло над ней в зените — вроде обычная, не красавица, и застывают в глазах узоры — облако да васильки над склонами. Шепчет старинные наговоры — дома, за стенами небелёными есть только мир, тишина и чудо мига создания, со-творения. Тает под солнышком снежной грудой память — холодные наслоения прошлого. Капают понемногу — и воплощаются в украшениях: нитью жемчужной — молитвы богу, бронзовым бисером — прегрешения, в центре, опалом прозрачной масти — счастье, зашедшее на минуточку…
Две любви«Здравствуй, Катя, мы очень давно не виделись… Проявись, из окрестного мрака выделись. Я боюсь, это сон, и никак не проснусь. У меня ни стратегии нет, ни тактики — я дрейфую громадою льда в Антарктике… Слишком холодно, чтобы растаяла грусть. Без тебя не становятся цифры суммою. Ты одна; о тебе лишь пишу и думаю… Не гадал я вовеки, что выйдет вот так — до дрожания пальцев, бесплотной темени, до потери вдрызг ощущения времени. Невзирая на годы… Такой простак… Помнишь, Рижское взморье вихрилось дюнами; мы тонули в тех дюнах ночами лунными, тлел от кожного жара прибрежный песок… Не сложилось. Взгляды? Предубеждения? — только в сны ушла ты и в наваждения, чтоб оранжевой болью стучать в висок… В нашем будущем, намертво предугаданном, сколько лет прошло — разве знать это надо нам?! Всё равно ходу нет из моей полыньи… В каждом сердце — по трещинке, по картечине… Но не бредить же нам архивными встречами! — позвони мне, как выпадет шанс… Позвони».
«Здравствуй, Лена, ну как мне теперь представиться?! Не уверен, что помнишь меня, красавица… Самомнение, может, подводит меня? Жизнь как зебра, да вот — всё чернее полосы, но как плечи я вспомню твои и волосы — сразу солнце мерещится в серости дня. Это глупости, знаю, пустые благости… Но была же и Ялта однажды в августе, неразборчивый шепот запекшихся губ… Ты счастливым билетом была, избранницей… Не могли мы знать, что от нас останется лишь слепая тоска, возведенная в куб. Помнишь, как ты шептала: „Согрей, согрей меня...“ — я бы всё поменял на машину времени, но нигде не найти этих дивных машин. И осталась невзятой вершина горная, да от юности — только воронка черная, ей рукою вдогонку маши-не маши… Всё никак не сроднюсь я с былой ошибкою, с пустотою внутри, с этой почвой зыбкою… Лишь в тревожащих снах мы вдвоем, мы одни… Выбираюсь на свет из липкого ила я, и всего-то прошу об одном я, милая — позвони мне, как выпадет шанс… Позвони».
Он сидит за столом: постаревший, маленький… В ширпотребных часах всё дремотней маятник. Если хочешь грезить — пожалуйста, грезь. В магнитоле Высоцкий хрипит про шурина, ну а в комнате мрачно и так накурено — хоть топор на безжизненный воздух повесь. А в окне славный вид на аллею с тисами… Легче с сердцем, и письма уже дописаны — можно слушать задиристый говор собак, можно пить, говорить, изучать соцветия… Две любви — всё, что было за полстолетия. Он никак не умеет забыть их, никак. Он всё тщится прошедшее в слове выразить: вот и пишет те письма, чтоб завтра выбросить — но слова снова скроют пробоины лет… Он стремится картину создать из абриса. Он не знает судеб и не знает адреса —
просто пишет.
Промчавшейся жизни вослед.
На деревню бабушкеБабуля, не бойся: всё здорово-радостно. Ни голода, холода, бедствий иных. У нас на неделе три чертовых праздника (паршивых три праздника, два выходных). Гулять по накатанной, пить до падения в чужую постель, в никуда и нигде – такие мы выросли – книжные девочки – как сотни других (тоже книжных) детей.
Бабуля, чего ты? Мы целы – не ранены. От книжек вот, правда, не польза, а зло: прекрасны там принцы, добры императоры, а в жизни воруют и делят бабло. Да в книгах и мы – нерушимая братия. «Союз наш прекрасен», ведь так, пацаны? Дрожим за копейку, на дядю горбатимся – внебрачные дети любимой страны.
А время не страшно, за время не держимся – его до черта, как в России степей. Живи, дорогой, и дождись понедельника, с которого счастье и всем и тебе. А если не будет? Вот казус всем казусам. Ну что же изменишь: смирись и дрожи.
Про Барсика, хлеб и мамуИ когда трясёт и знобит – колбасит, когда сутки плачется не о чем-то, я иду к щенку, он чихает басом, хоть похож на плюшевого мышонка. И ему уместней пищать и ёрзать, воровать забытый кусочек сыра, но родился псом, значит, будь серьёзным, сторожи подъезд, где светло, но сыро.
«Слышишь, Бася, это уже не гонка. Это стоп-игра. «Тише едешь – выйди». Им на свадьбе, Бася, кричали: «Горько!», им на свадьбе – «Горько!», мне дома – выть бы. То не осень, Бася, октябрь весел (он красивый, светлый, лучистый, тёплый). Как держаться, Басенька, равновесий, если так в себя любишь тыкать стёкла? (Тыкать стёкла, Бася, и сокрушаться: «Что ни день, мол, ближе и ближе к коме»).
Это, Баська, корм. Он, прости, кошачий. Но, походу, разницы нету в корме.
_______________________________________________________
«А октябрь стал (ты заметил?) злее. Принесла вот, кстати, тут тёплых тряпок. Поворчит уборщица, шут ведь с ней, а? У уборщиц вредный такой порядок. А октябрь злее. Ветрами больно бьет в виски, и бьет не слабее палки. Я взяла бы, Баська, тебя домой, но там ведь много хуже, чем в коммуналке».
______________________________________________________
«Тяжело не мне, а жар-птице в клетке. Я ведь так, воробушек без кормушки. Мой октябрь, Басечка, грабит ветки и игриво держит меня на мушке. Это чувство, будто бы виновата, непонятно в чем, но ведь в нехорошем. Так приходит к брошенным детям папа, понимая, что не прощен, не прошен. Это, Баська, стыдно и сложно, трудно. Будто ты – делим, будто ты – остаток. Это, это… курица, в общем, грудка. На, поешь-ка, лучший из всех хвостатых.
________________________________________________________
«Ты прости, Басюнь, забегаю редко. Я тебя люблю, вислоухий, помни. В моей сумке дня где-то три таблетки. Пачки две. Хотелось мне… Ну, ты понял.
И не надо этих вот взглядов, живность! Говорю, не надо. Какой упрямый. Я не буду, Бась, мне не жалко жизни, но любимых – то бишь, тебя и маму»
_______________________________________________________
Лето за летом летит звончее — конными рыцарями у ратуши.
Девушка смотрит на свет кристаллы — эти на бусы, а те — для броши бы… Как-то ведунья ей нагадала: «Станешь счастливой, не будешь брошенной!» Встретила парня, смирила нрав, да верила свято, ждала, что сбудется. Милый ушел воевать за правду в горы, похожие на верблюдицу. Там и остался, в чужих ущельях — кровь на закате разлил по каменным тропам. И тучи, уйдя в похмелье, пики вершин озаряли пламенем…
Женщина молча сплетает нити.
Лето за летом как свечки плавятся.
Солнце застыло над ней в зените — вроде обычная, не красавица, и застывают в глазах узоры — облако да васильки над склонами. Шепчет старинные наговоры — дома, за стенами небелёными есть только мир, тишина и чудо мига создания, со-творения. Тает под солнышком снежной грудой память — холодные наслоения прошлого. Капают понемногу — и воплощаются в украшениях: нитью жемчужной — молитвы богу, бронзовым бисером — прегрешения, в центре, опалом прозрачной масти — счастье, зашедшее на минуточку…
Нынче ее называют — «мастер».
Только не легче от слов — ничуточки…
© Алина Марк
«Здравствуй, Лена, ну как мне теперь представиться?! Не уверен, что помнишь меня, красавица… Самомнение, может, подводит меня? Жизнь как зебра, да вот — всё чернее полосы, но как плечи я вспомню твои и волосы — сразу солнце мерещится в серости дня. Это глупости, знаю, пустые благости… Но была же и Ялта однажды в августе, неразборчивый шепот запекшихся губ… Ты счастливым билетом была, избранницей… Не могли мы знать, что от нас останется лишь слепая тоска, возведенная в куб. Помнишь, как ты шептала: „Согрей, согрей меня...“ — я бы всё поменял на машину времени, но нигде не найти этих дивных машин. И осталась невзятой вершина горная, да от юности — только воронка черная, ей рукою вдогонку маши-не маши… Всё никак не сроднюсь я с былой ошибкою, с пустотою внутри, с этой почвой зыбкою… Лишь в тревожащих снах мы вдвоем, мы одни… Выбираюсь на свет из липкого ила я, и всего-то прошу об одном я, милая — позвони мне, как выпадет шанс… Позвони».
Он сидит за столом: постаревший, маленький… В ширпотребных часах всё дремотней маятник. Если хочешь грезить — пожалуйста, грезь. В магнитоле Высоцкий хрипит про шурина, ну а в комнате мрачно и так накурено — хоть топор на безжизненный воздух повесь. А в окне славный вид на аллею с тисами… Легче с сердцем, и письма уже дописаны — можно слушать задиристый говор собак, можно пить, говорить, изучать соцветия… Две любви — всё, что было за полстолетия. Он никак не умеет забыть их, никак. Он всё тщится прошедшее в слове выразить: вот и пишет те письма, чтоб завтра выбросить — но слова снова скроют пробоины лет… Он стремится картину создать из абриса. Он не знает судеб и не знает адреса —
просто пишет.
Промчавшейся жизни вослед.
© Александр Габриэль
Бабуля, чего ты? Мы целы – не ранены. От книжек вот, правда, не польза, а зло: прекрасны там принцы, добры императоры, а в жизни воруют и делят бабло. Да в книгах и мы – нерушимая братия. «Союз наш прекрасен», ведь так, пацаны? Дрожим за копейку, на дядю горбатимся – внебрачные дети любимой страны.
А время не страшно, за время не держимся – его до черта, как в России степей. Живи, дорогой, и дождись понедельника, с которого счастье и всем и тебе. А если не будет? Вот казус всем казусам. Ну что же изменишь: смирись и дрожи.
А хочешь – бухай и выращивай кактусы.
И это в империи лучшая жизнь.
© Copyright: Наталья Нечаянная,
«Слышишь, Бася, это уже не гонка. Это стоп-игра. «Тише едешь – выйди». Им на свадьбе, Бася, кричали: «Горько!», им на свадьбе – «Горько!», мне дома – выть бы. То не осень, Бася, октябрь весел (он красивый, светлый, лучистый, тёплый). Как держаться, Басенька, равновесий, если так в себя любишь тыкать стёкла? (Тыкать стёкла, Бася, и сокрушаться: «Что ни день, мол, ближе и ближе к коме»).
Это, Баська, корм. Он, прости, кошачий. Но, походу, разницы нету в корме.
_______________________________________________________
«А октябрь стал (ты заметил?) злее. Принесла вот, кстати, тут тёплых тряпок. Поворчит уборщица, шут ведь с ней, а? У уборщиц вредный такой порядок. А октябрь злее. Ветрами больно бьет в виски, и бьет не слабее палки. Я взяла бы, Баська, тебя домой, но там ведь много хуже, чем в коммуналке».
______________________________________________________
«Тяжело не мне, а жар-птице в клетке. Я ведь так, воробушек без кормушки. Мой октябрь, Басечка, грабит ветки и игриво держит меня на мушке. Это чувство, будто бы виновата, непонятно в чем, но ведь в нехорошем. Так приходит к брошенным детям папа, понимая, что не прощен, не прошен. Это, Баська, стыдно и сложно, трудно. Будто ты – делим, будто ты – остаток. Это, это… курица, в общем, грудка. На, поешь-ка, лучший из всех хвостатых.
________________________________________________________
«Ты прости, Басюнь, забегаю редко. Я тебя люблю, вислоухий, помни. В моей сумке дня где-то три таблетки. Пачки две. Хотелось мне… Ну, ты понял.
И не надо этих вот взглядов, живность! Говорю, не надо. Какой упрямый. Я не буду, Бась, мне не жалко жизни, но любимых – то бишь, тебя и маму»
_______________________________________________________
Пятый день трясёт. Пятый день колбасит. Аллергия к жизни, как к вони лилий. А в красавца вырос подъездный Басик. Басик вырос. Вырос и пристрелили. В сумке пачка. В сердце темно и голо. Вспоминаю цвет дождевого неба.
В коридоре слышится мамин голос: «Ты гулять? Купи на обратной хлеба».
© Copyright: Наталья Нечаянная,