Ночь. Взошла луна — неверная свеча влюбленных, круглое окошко в иной слой реальности, тусклый светильник мира мертвых.
По ночным улицам дребезжит трамвай (без рельс, без управления, по собственному маршруту). До него тут ездила повозка без лошади, теперь и ночную область города изменил прогресс.
Фонарщик-то, конечно, неизменен. Ходит с длинным шестом, на конце шеста — колпачок-гасильник. До фонарей ему дела нет, а есть — до людских душ. Вслушивается, вынюхивает. От дома к дому, от души к душе. Нашел. Спит нестарый мужчина (а то и девушка или ребенок). Сон — подобие смерти, и бродящий в его зачарованных краях может уйти насовсем…
Фонарщик тянется шестом к губам спящего: никакие стены, стекла, замки и прочие жалкие преграды ему не мешают. Прижимает колпачок к лицу, гасит дыхание — огонек жизни.
Вот он стоит, задрав голову, у высокого дома в пятнадцать этажей. На предпоследнем учуял жертву. Кивнул сам себе, потянулся шестом, и тот потек черной тенью, вырос, проскользнул в намеченное окно. Сейчас закончится еще одна жизнь. Еще в одном доме заплачут утром…
— А ну-ка, мерзавец, стой!
Фонарщик вздрогнул, шест сломался, черным ручейком стек вниз.
— Ты что творишь? Я все вижу! Ну-ка, покажи, негодяй, где тут на доме знак Смерти? А? Нет знака. Воруешь? Самочинствуешь? Ну, мерзавец, вывел ты меня, держись, липкая душа!
И рыцарь с белым пером на берете выхватил яркий луч-шпагу и принялся размахивать, делать выпады или хлестать, как упрямую лошадь плеткой. Фонарщик бежал. Конечно, он пытался защититься: то нырял в чернильную темень между зданиями, то отмахивался палкой… Но скоро рыцарь загнал его в угол, примерился, размахнулся лучом и — ударом верху донизу — срезал гасильник с конце шеста.
— Найдется и на тебя управа! — злобно проскрежетал фонарщик.
Но рыцарь гордо отвернулся. Никогда нечисти не одолеть того, кто получил благословение первого солнечного луча.
Он уходит — в старом свитере, в тяжелых ботинках — дозорный ночных улиц, охранник неповинных жизней. И белое перо на его берете, и шпага — все светит не отраженным лунным светом, а своим — собственным — непобедимым.
Черный фонарщик и рыцарь с белым пером
Ночь. Взошла луна — неверная свеча влюбленных, круглое окошко в иной слой реальности, тусклый светильник мира мертвых.
По ночным улицам дребезжит трамвай (без рельс, без управления, по собственному маршруту). До него тут ездила повозка без лошади, теперь и ночную область города изменил прогресс.
Фонарщик-то, конечно, неизменен. Ходит с длинным шестом, на конце шеста — колпачок-гасильник. До фонарей ему дела нет, а есть — до людских душ. Вслушивается, вынюхивает. От дома к дому, от души к душе. Нашел. Спит нестарый мужчина (а то и девушка или ребенок). Сон — подобие смерти, и бродящий в его зачарованных краях может уйти насовсем…
Фонарщик тянется шестом к губам спящего: никакие стены, стекла, замки и прочие жалкие преграды ему не мешают. Прижимает колпачок к лицу, гасит дыхание — огонек жизни.
Вот он стоит, задрав голову, у высокого дома в пятнадцать этажей. На предпоследнем учуял жертву. Кивнул сам себе, потянулся шестом, и тот потек черной тенью, вырос, проскользнул в намеченное окно. Сейчас закончится еще одна жизнь. Еще в одном доме заплачут утром…
— А ну-ка, мерзавец, стой!
Фонарщик вздрогнул, шест сломался, черным ручейком стек вниз.
— Ты что творишь? Я все вижу! Ну-ка, покажи, негодяй, где тут на доме знак Смерти? А? Нет знака. Воруешь? Самочинствуешь? Ну, мерзавец, вывел ты меня, держись, липкая душа!
И рыцарь с белым пером на берете выхватил яркий луч-шпагу и принялся размахивать, делать выпады или хлестать, как упрямую лошадь плеткой. Фонарщик бежал. Конечно, он пытался защититься: то нырял в чернильную темень между зданиями, то отмахивался палкой… Но скоро рыцарь загнал его в угол, примерился, размахнулся лучом и — ударом верху донизу — срезал гасильник с конце шеста.
— Найдется и на тебя управа! — злобно проскрежетал фонарщик.
Но рыцарь гордо отвернулся. Никогда нечисти не одолеть того, кто получил благословение первого солнечного луча.
Он уходит — в старом свитере, в тяжелых ботинках — дозорный ночных улиц, охранник неповинных жизней. И белое перо на его берете, и шпага — все светит не отраженным лунным светом, а своим — собственным — непобедимым.