Неужели нельзя было договориться? И чего добился Артур своим самопожертвованием?Овод повернул к нему мертвенно-бледное лицо:
— Я ничего не требую. Кто же станет насильно требовать любви? Вы
свободны выбрать из нас двоих того, кто вам дороже. Если вы любите его
больше, оставайтесь с ним.
— Я не понимаю тебя, — устало сказал Монтанелли. — О каком выборе
ты говоришь? Ведь прошлого изменить нельзя.
— Вам нужно выбрать одного из нас. Если вы любите меня, снимите с
шеи этот крест и пойдемте со мной. Мои друзья готовят новый побег, и в
ваших силах помочь им. Когда же мы будем по ту сторону границы,
признайте меня публично своим сыном. Если же в вас недостаточно любви
ко мне, если этот деревянный идол вам дороже, чем я, то ступайте к
полковнику и скажите ему, что согласны. Но тогда уходите сейчас же,
немедленно, избавьте меня от этой пытки! Мне и так тяжело.
Монтанелли поднял голову. Он начинал понимать, чего от него
требуют.
— Я снесусь с твоими друзьями. Но… идти с тобой мне нельзя… я
священник.
— А от священника я не приму милости. Не надо больше компромиссов,
padre! Довольно я страдал от них! Вы откажетесь либо от своего сана,
либо от меня.
— Как я откажусь от тебя, Артур! Как я откажусь от тебя!
— Тогда оставьте своего бога! Выбирайте — он или я. Неужели вы
поделите вашу любовь между нами: половину мне, а половину богу! Я не
хочу крох с его стола. Если вы с ним, то не со мной.
— Артур, Артур! Неужели ты хочешь разбить мое сердце? Неужели ты
доведешь меня до безумия?
Овод ударил рукой по стене.
— Выбирайте между нами, — повторил он.
Монтанелли достал спрятанную на груди смятую истершуюся бумажку.
— Смотри, — сказал он.
Я верил в вас, как в бога. Но бог — это глиняный идол,
которого можно разбить молотком, а вы лгали мне всю жизнь.
Овод засмеялся и вернул ему записку:
— Вот что значит д-девятнадцать лет! Взять молоток и сокрушить им
идола кажется таким легким делом. Это легко и теперь, но только я сам
попал под молот. Ну, а вы еще найдете немало людей, которым можно
лгать, не боясь, что они изобличат вас.
— Как хочешь, — сказал Монтанелли. — Кто знает, может быть, и я на
твоем месте был бы так же беспощаден. Я не могу сделать то, чего ты
требуешь, Артур, но то, что в моих силах, я сделаю. Я устрою тебе
побег, а когда ты будешь в безопасности, со мной произойдет несчастный
случай в горах или по ошибке я приму не сонный порошок, а другое
лекарство. Выбирай, что тебя больше устраивает. Ничего другого я не
могу сделать. Это большой грех, но, я надеюсь, господь простит меня.
Он милосерднее…
Овод протянул к нему руки:
— О, это слишком! Это слишком! Что я вам сделал? Кто дал вам право
так думать обо мне? Точно я собираюсь мстить! Неужели вы не понимаете,
что я хочу спасти вас? Неужели вы не видите, что во мне говорит
любовь?
Он схватил руки Монтанелли и стал покрывать их горячими поцелуями
вперемешку со слезами.
— Padre, пойдемте с нами. Что у вас общего с этим мертвым миром
идолов? Ведь они — прах ушедших веков! Они прогнили насквозь, от них
веет тленом! Уйдите от чумной заразы церкви — я уведу вас в светлый
мир. Padre, мы — жизнь и молодость, мы — вечная весна, мы — будущее
человечества! Заря близко, padre, — неужели вы не хотите, чтобы солнце
воссияло и над вами? Проснитесь, и забудем страшные сны! Проснитесь, и
начнем нашу жизнь заново! Padre, я всегда любил вас, всегда! Даже в ту
минуту, когда вы нанесли мне смертельный удар! Неужели вы убьете меня
еще раз?
Монтанелли вырвал свои руки из рук Овода.
— Господи, смилуйся надо мной! — воскликнул он. — Артур, как ты
похож на мать! /Те же глаза/!
Наступило глубокое, долгое молчание.
Они глядели друг на друга в сером полумраке, и сердца их стыли от
ужаса.
— Скажи мне что-нибудь, — прошептал Монтанелли. — Подай хоть
какую-нибудь надежду!
— Нет. Жизнь нужна мне только для того, чтобы бороться с церковью.
Я не человек, а нож! Давая мне жизнь, вы освящаете нож.
Монтанелли повернулся к распятию:
— Господи! Ты слышишь?..
Голос его замер в глубокой тишине. Ответа не было. Злой демон снова
проснулся в Оводе:
— Г-громче зовите! Может быть, он спит.
Монтанелли выпрямился, будто его ударили. Минуту он глядел прямо
перед собой. Потом опустился на край койки, закрыл лицо руками и
зарыдал. Овод вздрогнул всем телом, поняв, что значат эти слезы.
Холодный пот выступил у него на лбу.
Он натянул на голову одеяло, чтобы не слышать этих рыданий. Разве
не довольно того, что ему придется умереть — ему, полному сил и жизни!
Но рыданий нельзя было заглушить. Они раздавались у него в ушах,
проникали в мозг, в кровь.
Монтанелли плакал, и слезы струились у него сквозь пальцы. Наконец
он умолк и, словно ребенок, вытер глаза платком. Платок упал на пол.
— Слова излишни, — сказал он. — Ты понял меня?
— Да, понял, — бесстрастно проговорил Овод. — Это не ваша вина. Ваш
бог голоден, и его надо накормить.
Монтанелли повернулся к нему. И наступившее молчание было страшнее
молчания могилы, которую должны были вскоре выкопать для одного из
них.
Молча глядели они друг на друга, словно влюбленные, которых
разлучили насильно и которым не переступить поставленной между ними
преграды.
Овод первый опустил глаза. Он поник всем телом, пряча лицо, и
Монтанелли понял, что это значит: «Уходи». Он повернулся и вышел из
камеры.
Минута, и Овод вскочил с койки:
— Я не вынесу этого! Padre, вернитесь! Вернитесь!
Дверь захлопнулась. Долгим взглядом обвел он стены камеры, зная,
что все кончено. Галилеянин победил(*95).
Во дворе тюрьмы всю ночь шелестела трава — трава, которой вскоре
суждено было увянуть под ударами заступа. И всю ночь напролет рыдал
Овод, лежа один, в темноте…
— Я ничего не требую. Кто же станет насильно требовать любви? Вы
свободны выбрать из нас двоих того, кто вам дороже. Если вы любите его
больше, оставайтесь с ним.
— Я не понимаю тебя, — устало сказал Монтанелли. — О каком выборе
ты говоришь? Ведь прошлого изменить нельзя.
— Вам нужно выбрать одного из нас. Если вы любите меня, снимите с
шеи этот крест и пойдемте со мной. Мои друзья готовят новый побег, и в
ваших силах помочь им. Когда же мы будем по ту сторону границы,
признайте меня публично своим сыном. Если же в вас недостаточно любви
ко мне, если этот деревянный идол вам дороже, чем я, то ступайте к
полковнику и скажите ему, что согласны. Но тогда уходите сейчас же,
немедленно, избавьте меня от этой пытки! Мне и так тяжело.
Монтанелли поднял голову. Он начинал понимать, чего от него
требуют.
— Я снесусь с твоими друзьями. Но… идти с тобой мне нельзя… я
священник.
— А от священника я не приму милости. Не надо больше компромиссов,
padre! Довольно я страдал от них! Вы откажетесь либо от своего сана,
либо от меня.
— Как я откажусь от тебя, Артур! Как я откажусь от тебя!
— Тогда оставьте своего бога! Выбирайте — он или я. Неужели вы
поделите вашу любовь между нами: половину мне, а половину богу! Я не
хочу крох с его стола. Если вы с ним, то не со мной.
— Артур, Артур! Неужели ты хочешь разбить мое сердце? Неужели ты
доведешь меня до безумия?
Овод ударил рукой по стене.
— Выбирайте между нами, — повторил он.
Монтанелли достал спрятанную на груди смятую истершуюся бумажку.
— Смотри, — сказал он.
Я верил в вас, как в бога. Но бог — это глиняный идол,
которого можно разбить молотком, а вы лгали мне всю жизнь.
Овод засмеялся и вернул ему записку:
— Вот что значит д-девятнадцать лет! Взять молоток и сокрушить им
идола кажется таким легким делом. Это легко и теперь, но только я сам
попал под молот. Ну, а вы еще найдете немало людей, которым можно
лгать, не боясь, что они изобличат вас.
— Как хочешь, — сказал Монтанелли. — Кто знает, может быть, и я на
твоем месте был бы так же беспощаден. Я не могу сделать то, чего ты
требуешь, Артур, но то, что в моих силах, я сделаю. Я устрою тебе
побег, а когда ты будешь в безопасности, со мной произойдет несчастный
случай в горах или по ошибке я приму не сонный порошок, а другое
лекарство. Выбирай, что тебя больше устраивает. Ничего другого я не
могу сделать. Это большой грех, но, я надеюсь, господь простит меня.
Он милосерднее…
Овод протянул к нему руки:
— О, это слишком! Это слишком! Что я вам сделал? Кто дал вам право
так думать обо мне? Точно я собираюсь мстить! Неужели вы не понимаете,
что я хочу спасти вас? Неужели вы не видите, что во мне говорит
любовь?
Он схватил руки Монтанелли и стал покрывать их горячими поцелуями
вперемешку со слезами.
— Padre, пойдемте с нами. Что у вас общего с этим мертвым миром
идолов? Ведь они — прах ушедших веков! Они прогнили насквозь, от них
веет тленом! Уйдите от чумной заразы церкви — я уведу вас в светлый
мир. Padre, мы — жизнь и молодость, мы — вечная весна, мы — будущее
человечества! Заря близко, padre, — неужели вы не хотите, чтобы солнце
воссияло и над вами? Проснитесь, и забудем страшные сны! Проснитесь, и
начнем нашу жизнь заново! Padre, я всегда любил вас, всегда! Даже в ту
минуту, когда вы нанесли мне смертельный удар! Неужели вы убьете меня
еще раз?
Монтанелли вырвал свои руки из рук Овода.
— Господи, смилуйся надо мной! — воскликнул он. — Артур, как ты
похож на мать! /Те же глаза/!
Наступило глубокое, долгое молчание.
Они глядели друг на друга в сером полумраке, и сердца их стыли от
ужаса.
— Скажи мне что-нибудь, — прошептал Монтанелли. — Подай хоть
какую-нибудь надежду!
— Нет. Жизнь нужна мне только для того, чтобы бороться с церковью.
Я не человек, а нож! Давая мне жизнь, вы освящаете нож.
Монтанелли повернулся к распятию:
— Господи! Ты слышишь?..
Голос его замер в глубокой тишине. Ответа не было. Злой демон снова
проснулся в Оводе:
— Г-громче зовите! Может быть, он спит.
Монтанелли выпрямился, будто его ударили. Минуту он глядел прямо
перед собой. Потом опустился на край койки, закрыл лицо руками и
зарыдал. Овод вздрогнул всем телом, поняв, что значат эти слезы.
Холодный пот выступил у него на лбу.
Он натянул на голову одеяло, чтобы не слышать этих рыданий. Разве
не довольно того, что ему придется умереть — ему, полному сил и жизни!
Но рыданий нельзя было заглушить. Они раздавались у него в ушах,
проникали в мозг, в кровь.
Монтанелли плакал, и слезы струились у него сквозь пальцы. Наконец
он умолк и, словно ребенок, вытер глаза платком. Платок упал на пол.
— Слова излишни, — сказал он. — Ты понял меня?
— Да, понял, — бесстрастно проговорил Овод. — Это не ваша вина. Ваш
бог голоден, и его надо накормить.
Монтанелли повернулся к нему. И наступившее молчание было страшнее
молчания могилы, которую должны были вскоре выкопать для одного из
них.
Молча глядели они друг на друга, словно влюбленные, которых
разлучили насильно и которым не переступить поставленной между ними
преграды.
Овод первый опустил глаза. Он поник всем телом, пряча лицо, и
Монтанелли понял, что это значит: «Уходи». Он повернулся и вышел из
камеры.
Минута, и Овод вскочил с койки:
— Я не вынесу этого! Padre, вернитесь! Вернитесь!
Дверь захлопнулась. Долгим взглядом обвел он стены камеры, зная,
что все кончено. Галилеянин победил(*95).
Во дворе тюрьмы всю ночь шелестела трава — трава, которой вскоре
суждено было увянуть под ударами заступа. И всю ночь напролет рыдал
Овод, лежа один, в темноте…