ПОЗДРАВЛЯЕМ победителя 19 салфеток:
Бука Нист!
_________________________________________________________________________________
1. Мария Ворген: 1+1+1+2+1+1+1=8
2. Богатая Жанна: 2+1+1+1+3+3=11
3. Мелоди: 2+1+2+1+2+3+2+1+2+1+3+2+2+2+1+2+2+2+1+1+2=37
4. Воскресенская Ксения: 3+2+3+2+3+2+1+1+1+2+3+2+3+2+3+3+3+1+2+1+3+2+1=49
5. Бука Нист: 3+3+3+1+3+2+3+3+3+3+2+1+3+1+2+1+3+3+2+3+3=51
Автору внеконкурса — Твилайт — за участие 
Поздравляю победителя, спасибо всем участникам и гостям!
№1
***
Жила-была в одном королевстве Принцесса. Она была красива, горда и строптива и не было жениха ей под стать. Как ни старался Король, но так и не выдал дочь замуж — умер раньше.
И вот как-то раз явился к Принцессе Король Воронов. Но и его отвергла Принцесса. Тогда Король Воронов пригрозил ей в течении десяти ночей уничтожать посевы полей ее королевства, если Принцесса не решит выйти за него замуж. Пять ночей насылал Король воронов на сады и поля. Взмолились люди о помощи, но Принцесса лишь поводила плечиком и продолжала беззаботную жизнь во дворце. Рассердился Ворон. Увидел он, что безразличен Принцессе народ ее королевства и решил больше не разорять полей, а лишить Принцессу привычного окружения.
Послал он верных своих воронов похитить всех слуг и фрейлин из дворца и осталась Принцесса одна. Три дня она не могла даже поесть, так как не знала откуда берется еда. Не могла одеться, так как не было тех, кто подавал ей платье. Голодная и растрепанная бродила она по замку в полном одиночестве. Когда же прилетел Король Воронов, радостно бросилась она к нему и умоляла взять в жены. Но Ворон только усмехнулся и сказал, что ему не нужна королева, которая не заботится о своем народе и не может даже позаботиться о себе.
№2
***
Иногда сердце совершенно не слушается разума, а веление его способно подтолкнуть к непростительной ошибке. Вот, пожалуй, начало и конец моей истории: тонкий женский силуэт на краю крыши.
Белый шелк моей рубашки промок от дождя. Словно вторая кожа, прильнул к телу. Пряди волос развеваются на ветру, а легкие рефлекторно сжимаются, не оставляя попыток насытиться кислородом.
Какое из решений будет верным? Пустота… В такие моменты вспоминаешь, как все начиналось. Глупо звучит, да?..
А что же сейчас? Мне хочется кричать, но я не могу издать ни звука. Все умерло вокруг.
Злость. Рано или поздно приходит именно злость. Я ожидала ее с раскрытыми объятьями, молила всех богов о ее появлении, но… Но явилось лишь разочарование в себе, лишь затопившая душу паника.
Судьба, направив в мою сторону ружье, спустила курок. Прогремел выстрел.
Я делаю шаг.
Говорят, ласточки при полете не взмахивают крыльями, они планируют. Я была ею, черно-белой птицей, пикирующей в ночном небе. Остались лишь считанные секунды до столкновения. Холодная земля ожидала меня, предвкушая возможность подарить боль, а после покой.
Пять… Мы познакомились, когда были еще детьми. Темноволосый мальчишка намеренно столкнул меня в лужу. Тогда он впервые сделал мне больно, а я впервые возненавидела.
Четыре… Он поцеловал меня в чулане под лестницей, виною всему была игра в бутылочку. Он впервые смотрел на меня с дымкой в глазах, а я впервые влюбилась.
Три… Тонкое золотое колечко на безымянном пальце, свадебное платье и крохотное сокровище под сердцем. Он впервые любил, а я впервые боялась все потерять.
Два… Автомобильная авария. Он впервые не сказал мне ни слова, а я впервые почувствовала в себе пустоту.
Один… С тех пор мы больше не смотрели друг другу в глаза. Он впервые мне изменил, а я впервые его не простила.
Ноль… Он впервые сказал: «нам надо расстаться», а я впервые и в последний раз умерла.
№3
Крик души
Господа писатичи!
Пишет вам Софьюшка из деревни Задалбуево. Обращаюсь к вам, золотые мои, от лица всех ваших родных и близких. Шо ж вы делаете-то?
Как подарили моему на юбилей этот… наутбух, так и пропал мужик.
– Софья, у меня талант, – говорит. Пузо выпятил и пошел гоголем в свой уголок. Строчит и строчит. Днем и ночью. От наутбуха не оторвешь.
Я ему:
– Пашенька, крыша прохудилась.
А он мне:
– Софьюшка, ты мой романчик прочитаешь?
И так на меня смотрит, что аж сердце растаяло. Ну что мне с ним делать? Работу мой Пашенька потерял, новой пока не нашел… надо же его как-то поддержать, что ли?
– Только смотри… не ври мне!
Я целый вечер читала. Други… это было тяжело. Корова не доена, свиньи не кормлены, а этот изверг надо мной стоит и орет благим матом: «Читай!». А мне не читать… спать хочется. Ну устала я за долгий рабочий день, понимаете? Строчки плывут, голова пухнет. Цветочки какие-то, сопли, эротика, вроде… И ничегошеньки не понятно. Ну я ему все и сказала…
Узнала о себе все: и что я баба деревенская, и что в жизни ничего не понимаю, и что вообще у всех жены, как жены, модели, а на меня, корову толстую, смотреть страшно.
Целую неделю дулся… потом рассказ притащил. И опять глазки масленые, мол, прочитай, родная, мнение выскажи… Но что я дура два раза на одни и те же грабли? Прочитала… улыбаюсь тепло, ласково: «Какая любовь! Завидую я твоей героине». Лучше бы я молчала. Серые мы, деревенские, не знаем, что любовь и между мужчинами бывает…
Он со мной две недели не разговаривал. А как от издательств отказы получил, так ходил как побитый. Жалко его было. Ну тут племяша наш, паренек башковитый, и подсказал на форум писательский залезть.
Мужика как подменили. Валяется с наубухом на диване, улыбается, счастливенький такой… а потом началось…
– Пашенька, крыша совсем прохудилась. Дожди пойдут, зальет нас.
– Отстань! Этот козел меня графоманом обозвал!
– Пашенька, хлев совсем покосился…
– Не, ну ты посмотри, еще и огрызается!
– Пашенька… ты хоть дверь в туалете сделай? А? Стыдно же ходить… соседу все видно.
– Да пошла ты со своим соседом, у нас такое, такое…
– Пашенька, ребеночек у нас будет.
– Да какой ребеночек… Шо? Это ты-то честно конкурс выиграл?
И вновь застрочил.
Ну простите вы меня, глупую! Ну не выдержала. Вырвала этот наутбух и на голову мужу надела.
В больнице теперь Пашка мой, выпишут скоро, да только не дождусь я, к маме поеду. Пусть Пашка работу ищет и на новый наутбух зарабатывает. Один. А мне мужик нужен, ребенку отец, а не помешанный на форумах писатич.
№4
***
— Митрич, ты ж говорил, к ночи будем на острове. Рассвет уж скоро – вон небо светлеет, а мы все плывем.
— Норовистый ты больно, Ванька, нетерпеливый. Вон все гребут, и ты, знай, греби.
— Ну что – греби, всю ночь гребем в тишине, только весла об воду – туды-сюды. Слышь, Митрич, а правду говорят, что Егорку русалки забрали?
— Да брешут бабы. Горяч Егорка твой был, прыткий больно, вот и прыгнул, не усидел, зад видать затек.
— Да на заду поерзать можно, а вот думы темные из головы не выкинешь. Мне уж мерещится, будто вода в реке вскипает. Давай, мужики, песню затянем – все веселей грести будет.
— Вот, дело придумал, Ванек, и слова немудреные подскажу, как поешь, так и греби: туды-сюды, сюды-отсюда…
— Подхватывай, мужики!
…туды-сюды, сюды-отсюда… ти-ри-ри-ри, ти-ри-ти-ри…
— Аль почудилось? Бабы подпевают.
— Ох, Ванька, накликал-таки. Ну-ка, мужики, налегли на весла и в воду не смотрим!
— А поют-то как! Трели переливчатые – никогда не слыхал ничего слаще!
— Не слушай, Ванька, теперь уже громче пой песню свою.
…ти-ри-ри-ри…
— Я и не знал, что девки бывают такие красивые. Зовут нас куда?
— Не смотри в воду, Ванька, на меня смотри, скоро остров уже.
— Да что там на острове этом? Рыбы наловим и назад, продадим на ярмарке да опять на печи лежать. Эх, мудной ты, Митрич. Хоть раз поживи, как сердце велит. Ну, давай, за ними, посмотрим, куда зовут, да потом уж за рыбой.
— Ванька, не дури. Не девки это – нежить поганая, греби и пой шибче. Отведи глаза от воды, вперед смотри, вон небо розовеет.
— Ох, извиваются как, к лодке так и ластятся, а глаза и в темноте блещут-пылают… Сколько их стало, со всех бортов кружат, да в лодку норовят…
— На правую больше налегай! Слушай меня! Крутят они нас, в воронку эту ухнем все! Пашка, на правое весло наляг, живей… Степаныч, а ты давай левым от себя наяривай, сюда, на меня наподдай! Врешь, не возьмешь, выкрутимся! Мы что, не мужики что ли, от баб нечистых погибель принять?! Эхма, давай, ребята, туда-сюда, налегли…
— Притихли что-то девки, шушукаются, а ну как уплывать собрались?
— Да хоть бы уплыли, нежить пучеглазая. Срамотищу свою выставили, тьфу, рыбы бесстыжие…
— Тебе, старому, срамотища, а я век бы красотой этой любовался! Эх, живем один раз! Чтоб не жалеть потом! Здоровы будьте, мужики, может и свидимся еще!
…ууууухх…
— Да… Вот и Егорка прыгнул, не утерпел в горячности. Эх, молодые, горячи да прытки… А я, мож, и мудной, да зато зад на месте и тут весь я. Все мужики, таперича не торопимся. Вон он – остров… Плывем отсюда.
…туда-сюда, сюда-отсюда…
№5
Володарь Петрович оглядел оркестр и отёр платочком плачущую лысину. Студенты зевали и поглядывали в окна, где плескалось по улицам весеннее солнышко. Пятый час репетиции подкосил всех. Последний рывок – и домой, расслабиться, тяпнуть по маленькой… Ещё б не зудело в ушах это «Ти-ри-ри». И чего его вчера на концерт понесло? Треклятый Гаврилин! Заел в мозгах испорченной пластинкой, даже спать толком не дал.
— Чайковский, Andante Maestoso, — он вскинул руки. – Аз, два…
Рассыпала нежные арпеджио арфистка, завели трагическую гамму виолончели – а у Володаря Петровича басило в ушах внутреннее «ту-ды, сю-ды»…
— Стоп, стоп! – он замахал руками на гобой. – Соло грязное, как бомж в урне!
Кто-то захихикал. Пристыженный духовик пометил в партии «стрёмное» место.
— Шестнадцатая цифра!
«Соль-фа-ми», — завёл гобой. «Ти-ри-ри», запело у Володаря Петровича в голове.
Изыди!
— Стоять! – грянули трубы, и палочка взъярёно застучала по пюпитру. – По партитуре играть можно? Вы Чайковского насилуете, как полк солдат деревенскую девчонку! – трубы дружно заржали в ответ. – Тридцать два!
«Соль-фа-ми-ре», — вдарили духовики. «До-си-ля-соль», — вторили виолончели. «Ти-ри-ри-ри…»
Ааа!!!
— С ума с вами сойти можно! – заорал он кларнетам. – Чего вы сидите?! Гобои уже кончили, а вы ещё в рот не взяли!
Оркестр дружно лёг, бодая лбами партии.
Эх, Володя! Следи за языком, чтоб тебя!
— Ну, ну, собрались, — пробормотал он под ехидное тиририньканье в ушах. – Пятьдесят два. Прошу, друзья… Аз, два…
В надрыве апофеоза заплакали скрипки:
«Соль-фа-ми, соль-фа-ми!»
Завизжал, расползаясь звуковой лавиной, внутренний хор:
«Чита-дрита, трррр!»
— Молчать! – Володарь Петрович заткнул уши. – Молчать!!!
«Трррр», — пели сопрано.
«Трррр», — издевались басы.
— Отстаньте! Замолчите! – откуда-то из-за арфы вынырнула странная парочка в белых халатах. А откуда на нём смирительная рубашка? – Замолчите все!!!
— Галлюцинации, — констатировал профессор, наблюдая за суетой санитаров через окошко в двери палаты. – Шизофрения…
— Мы не хотели, — пискнула первая скрипка.
— Не хотели, — дружно подтвердили остальные. Контрабасист держал под глазом ватный тампон – следствие борьбы с дирижёром, которого до приезда «Скорой» пришлось вырубить: оркестр давно остановился, а он всё зажимал уши руками и визжал «замолчите».
— Не вините себя, ребятки. Жара, усталость… и излишества себе всякие позволял, м?
Скрипачка виновато кивнула:
— Он поправится, доктор?
— Поправится. И не таких на ноги ставили, — профессор, вздохнув, погладил седую бороду. – Эх, ещё один сгорел на работе…
Слушая Гаврилина…
Когда Витька Парфенов уходил в очередной запой, об этом сразу узнавала вся деревня. Получив «боевые», как именовалась в народе пенсия за службу на Кавказе, Витька первым делом брал в сельпо пол-ящика водки, пакет немудреной закуски и врубал на полную громкость музыкальный центр с мощнейшими колонками — единственную дорогую вещь, оставшуюся в родительском доме. Следующая неделя становилась для соседей адом: хриплые голоса, поющие про невинно осужденных страдальцев, сидящих уже пятый срок, не давали спать ни днем ни ночью. Родители Витьки несколько лет назад разбились на машине, в большом пустом доме, пропахшем перегаром, табачным дымом и прочей вонью, Парфенов жил один. На увещевания женщин отмалчивался, мужиков посылал матом, а близнецам Костиковым, что пришли с требованием выключить чертову бандуру, набил морды и выкинул за калитку, хоть были близнецы на голову выше и в плечах куда шире, к тому же трезвы как стеклышко. Местный участковый, двоюродный брат Витьки по отцу, только пожимал плечами и обещал в очередной раз поговорить с непутевым родственником, а потом снова исчезал из деревни в райцентр, где жил. Поэтому соседи терпели.
На третий день запоя Витька переставал показываться во дворе, на пятый день Пират, огромная кавказская овчарка, никогда не спускаемая с цепи, начинал жалобно выть от жажды и голода, едва не перекрывая вопли из динамиков, и, наконец, ровно на седьмой день этого кошмара качающийся, опухший, дико воняющий Парфенов выползал на крыльцо. Кинув Пирату остатки засохшей еды и налив воды в миску, Витька едва ли не на карачках лез топить баню, где заранее были приготовлены дрова и вода. А вернувшись в дом, открывал, невзирая на погоду, окна и выключал орущий центр ровно на месяц, до следующих «боевых».
В этот раз Витькин запой ненормально затянулся. Шел уже десятый день, а музыка все так же ревела на весь конец улицы, и оставалось только радоваться, что парфеновский дом стоит в самом ее конце, да еще на отшибе, так что достается нервам всего нескольких семей. Только вот радостью это назвать было трудно…
Пожилая женщина в отглаженном ситцевом халате вздохнула, разливая из фарфорового чайничка с нежно-розовыми пионами заварку в такие же хрупкие, словно нарисованные, чашки. Гостья беспокойно поерзала на стуле.
— Сейчас, Леночка, — успокоила ее хозяйка дома. — Ничего у тебя дома не случится. Посиди немножко, чаю попей, а таблетки я сейчас найду. И тебе от головной боли, и Тёме от простуды. Варенье малиновое есть? Могу дать.
— Есть, Анна Артемьевна, и мед есть, спасибо. Нельзя мне надолго, Тёмка уже измучился, вторую ночь толком не спит. Температура туда-сюда прыгает, весь мокрый… Сама с ума схожу. Да еще этот идиот, когда он уже своей водкой захлебнется…
— Не надо, Леночка. Нехорошо так говорить. Я поговорю с Витей, обещаю. Может, он меня послушает.
Лена, уже пригубившая чай, фыркнула, едва не поперхнувшись от неожиданности.
— Да вы что, Анна Артемьевна! Даже и не думайте… К нему сейчас соваться — все равно что к его Пирату. Загрызет! А трезвому потом хоть кол на голове теши.
— Посмотрим, Лена, посмотрим. Ты пей чай, детка. Чай хороший, Миша из Москвы прислал. Знает, какой я люблю, вот и балует.
Поставив чашку на вышитую льняную скатерть, Анна Артемьевна встала, открыла маленький шкафчик на стене и достала из аптечки несколько упаковок таблеток. Укоризненно покачала головой, глядя, как быстро глотает чай Лена, не притрагиваясь к печенью и конфетам. Положив таблетки в пакетик, кинула туда же несколько мандаринок из вазочки на столе, насыпала конфет.
— Тёме привет передай. Пусть поскорее выздоравливает…
Когда за Леной, торопливо допившей чай, закрылась калитка, Анна Артемьевна сполоснула и убрала посуду, вышла из кухни в зал. Здесь было тихо и прохладно, как всегда. Опустившись в кресло возле журнального столика, бывшая учительница музыки привычно, не глядя, щелкнула кнопкой магнитофона, и через мгновение комнату заполнили переливы до последней нотки знакомой музыки. Гаврилин. «Перезвоны»… Бедная Леночка, столько дней слышать этот шансонный ужас. Еще и ребенок больной. Да, с Витей определенно пора поговорить. Она и так слишком долго тянула, надеясь, что мальчик одумается. Хотя какой он уже мальчик? Лоб здоровый… Это для нее они все мальчики-девочки… Но теперь она пообещала Лене, деваться некуда. Анна Артемьевна посмотрела на стену, где в рамках под стеклом поблескивали две фотографии: слева, на черно-белой, выцветшей, немолодой усатый майор, справа — цветной глянец — десантник в лихо заломленном берете.
— Знаю, Пашенька, все знаю… Не сердись, хорошо?
Дослушав композицию до конца, Анна Артемьевна еще несколько минут сидела в кресле, потом решительно встала, выключила музыку и на несколько минут спустилась в подвал. Накинув широкую летнюю куртку с большими карманами, она заперла дом и пошла вниз по улице к окраине деревни.
Большой, когда-то нарядный дом с наглухо закрытыми ставнями сотрясался от немыслимой какафонии. То ли Парфенов разочаровался в шансоне, то ли решил окончательно оглушить себя звуками, но то, что он слушал сейчас, напоминало вопли души, терзаемой в аду под аккомпанемент безумного оркестра. Открыв незапертую калитку, Анна Артемьевна прошла по широкой, давно не метеной дорожке к высокому крыльцу под хриплый лай рвущегося с цепи пса. На мгновение остановившись, покачала головой, увидев две совершенно пустые жестяные миски, и поднялась в дом.
Витя Парфенов, бывший первый школьный красавец и серебряный медалист, обнаружился в зале. Лежа на продавленном диване, невыносимо воняющем мочой, покрасневший и опухший, он спал, открыв рот, из уголка которого текла струйка слюны на серую от грязи наволочку. Вибрирующие колонки музыкального центра стояли едва ли не вплотную к дивану, оставалось лишь поражаться, как хозяин дома еще не оглох.
Не пытаясь разобраться в куче кнопок, Анна Артемьевна попросту выдернула шнур из розетки, присела на деревянный стул, тщательно вытерев его платком, и подождала, пока рухнувшая на дом тишина разбудит Парфенова. Через пару минут, как и ожидалось, Витька открыл мутные, налитые кровью глаза и недоуменно воззрился на гостью.
— Здравствуй, Витя.
Парфенов недоуменно хлопал слипшимися ресницами, не делая даже попытки встать. Одеяло, лежащее поперек, открывало волосатую голую грудь и такие же ноги, на щиколотке виднелась татуировка. Пока Витька сосредотачивался, Анна Артемьевна разглядывала стену позади него со светлыми пятнами от фотографий на потемневших обоях. В этом доме ей приходилось бывать и раньше, когда люди, чьи фотографии новый хозяин снял со стен, были еще живы.
— А… Артемьевна… Чего надо?
— У тебя, Витя, музыка очень громко играет. И собака воет. Соседей не жалко?
— Да пошли они, — отозвался Витька, почесывая грудь и ища взглядом бутылку. — И это, Артемьевна, шла бы ты тоже от греха…
— Что же ты, Витя, всех посылаешь, — покачала головой Анна Артемьевна. — Ну, да я тебе не нотации читать пришла. Школу ты уже закончил.
— А чего пришла тогда?
Обнаружив искомое, Витька прямо с дивана потянулся за поллитровкой. И замер от тихого щелчка предохранителя. Из рук бывшей классной на него смотрело вороненое, показавшееся огромным, дуло макарова. Пистолет Анна Артемьевна держала совершенно спокойно, без малейшей дрожи. На глазах у Витьки привычным движением передернула затвор и аккуратно прицелилась.
— Убивать тебя, Витя, пришла. Ты уж прости, пожалуйста.
— Анартемьевна, вы чего…
Ошалевший Витька, с которого в момент слетела изрядная доля хмеля, даже не усомнился в том, что пистолет не игрушка, а бывшая училка выстрелит, не задумываясь. Чутье, спасавшее во вторую чеченскую, кричало об этом. Из голубых, нисколько не старческих глаз на Парфенова смотрела смерть. Кружившая рядом, когда умирали друзья, посмеявшаяся, когда отец не пустил выпившего сына за руль и сам повез мать в город, сотни раз скользившая мимо, мимо, мимо… А вот тут они сошлись, наконец-то… И Витька потерял дар речи, хватая воздух, будто выброшенная на песок рыба, вжимаясь в спинку дивана, не веря и веря одновременно.
— Что же ты так боишься, Витя, — укоризненно сказала Анна Артемьевна. — Днем раньше, днем позже. Не сейчас, так через несколько месяцев. Или лет. Тебе все равно, а людям столько мучиться? Сам посуди. Родители твои, светлая им память, погибли. Ты вон даже фотографии их снял, в глаза посмотреть боишься. Жены и детей тоже нету. Кто о тебе пожалеет, Витя? Хоть одна живая душа? Все только вздохнут с облегчением. Даже над собакой издеваешься, с цепи не спускаешь. Себя мучишь — ладно, а его-то за что? У Лены Саниной больной ребенок из-за тебя вторую ночь не спит. Лену помнишь? Ты с ней на выпускном вальс танцевал, а я вам на рояле играла. Помнишь, как ты всю школьную клумбу ободрал и ей на день рождения принес? А того не сообразил, что гладиолусы тогда в деревне только в школе росли, больше нигде. Ох, и выдрал тебя отец, даром, что ты уже выпускником почти был? Зато как у Лены глаза светились, это же видеть надо было… Помнишь, Витя? А сейчас? Что ты с собой сделал, Парфенов? Жалко себя, да? Здоровый лоб, не раненый, не искалеченный… Мой Миша без ноги остался, но поступил, университет закончил, людям помогает. А Толя Синьцов в закрытом гробу домой вернулся, мать его так и не увидела, не простилась. Перед ним не стыдно? Тебе, Парфенов, за двоих жить надо, а ты? Пользуешься, что отца рядом нет, выдрать тебя некому…
— Анартемьевна, — прошептал Витька побелевшими губами.
Я, Витя, уже давно Анна Артемьевна, меня еще твоя мать так назвать успела. Я тебя с первого класса до выпускного учила, а ты меня разве что матом послать не успел. Работу бросил, живешь на государственное подаяние, да и можно ли это жизнью назвать? Посмотри на себя, Парфенов, этого твои родители для тебя хотели? Об этом они мечтали? Хочешь умереть, так я тебе помогу. Быстрее будет, чем от водки…
— Анна Артемьевна! — заорал Витька. — Не надо, пожалуйста!
Боясь шевельнуться, он вглядывался в беспощадные голубые глаза, льдинками глядящие с сухого, заострившегося лица. И, уловив еле заметное колебание во взгляде, понес, торопясь и захлебываясь.
— Анартемьна, простите! Я все понял, правда! Я больше не буду, честное слово… Пожалуйста! Пожалуйста! Ну пожалуйста…
— Помолчи, Парфенов, — оборвала его бывшая классная, и Витька немедленно заткнулся, вцепившись пальцами в засаленное одеяло, часто-часто моргая…
— Почему я должна тебе верить? Пить бросишь? На работу устроишься? Музыку перестанешь слушать на всю громкость?
Витька быстро закивал, мечтая только о том, чтобы сумасшедшая учителка убралась куда угодно.
— Врешь, — грустно констатировала Анна Артемьевна, и Парфенов с ужасом увидел, как напрягается палец на спусковом крючке.
— Клянусь! — не своим голосом истошно заорал Витька и зажмурился.
Секунда растянулась в бесконечность. Так и не услышав звука выстрела, Парфенов открыл глаза. Анна Артемьевна стояла у двери.
— Смотри, Витя, — спокойно сказала она, поймав взгляд бывшего ученика. — Ты меня знаешь. Сколько лет ты меня знаешь, Витя? Я когда-нибудь нарушала свое слово? Врала когда-нибудь? Не сдержишь клятву — убью. Если ты в этой жизни никому не нужен, то и жить тебе незачем.
Перед тем, как переступить порог, Анна Артемьевна сделала то, отчего Парфенов окончательно перестал понимать происходящее. Нагнувшись, она подобрала с пола остатки копченой курицы, полпалки сервелата и бутылку питьевой воды. А потом вышла, тщательно прикрыв за собой дверь.
Спустившись с крыльца, женщина подошла к глухо зарычавшей овчарке и бросила ей колбасу. Пока страшные челюсти рвали еду, осторожно, не делая лишних движений, развернула пакет с курицей и налила в миску воды, затем подвинула обе миски так, чтобы собака могла их достать, и ушла.
Вернувшись домой, Анна Артемьевна первым делом спустилась в подвал, затем, уже наверху, сняла трубку старенького телефона и набрала номер. Во временную искренность Вити Парфенова она верила, но и то, что алкоголику нельзя доверять, знала прекрасно. Меньше всего сейчас ее бывшему ученику следовало находиться один на один с самим собой и возможностью выпить. А вот получить медицинскую помощь и время подумать, ему было бы в самый раз. Через полчаса, когда приехала скорая, вернувшаяся к дому Парфенова Анна Артемьевна подтвердила врачам свой вызов, описала увиденное и отправилась домой.
Непрошеные, но вполне ожидаемые посетители появились через несколько дней. Участковый, на несколько лет старше Витьки, тоже закончивший местную школу, помнил Анну Артемьевну прекрасно, оттого был смущен, мялся и явно чувствовал себя ужасно глупо. Сопровождавший его сотрудник районного отделения, немолодой и лысоватый, в мятом мундире, тоже не был особенно счастлив от необходимости проверять чьи-то пьяные бредни. Не слушая вежливых отказов, Анна Артемьевна накрыла чай в зале, а не на кухне, как обычно. Принесла поднос с любимыми чашками, чайник, розовеющий пионами, несколько розеток с вареньем и вазочку с домашним печеньем. Ходить пришлось два раза, но за таким столом не стыдно было принять никаких гостей. Пока участковый заполнял бумаги по принесенному Анной Артемьевной паспорту, второй визитер уточнил, собирается ли гражданка Лыско подавать заявление на гражданина Парфенова.
— Да что вы, молодой человек, — искренне возмутилась Анна Артемьевна. — На Витю? Он же болен, бедный мальчик. Я потому и скорую вызвала, что он был явно не в себе.
— Еще бы, — пробормотал от столика участковый. — Рассказывал, как вы ему пистолетом грозили и убить обещали.
— Конечно, обещала, — кивнула Анна Артемьевна. — Он же к тому времени десятый день пил. Разумеется, я пришла к нему с пистолетом. А могла бы и с автоматом прийти. И пару гранат захватить тоже могла бы, отчего нет?
— Да нам и так все ясно, Анартемьна, — продолжал оправдываться участковый. — Белочка к Витьке пришла, а не вы.
— Так вы были все-таки у Парфенова или нет? — заинтересовался человек из района, с видимым удовольствием прожевав творожное печенье.
— Была, — подтвердила учительница. — Просила его музыку потише сделать, соседям не мешать. И еще собаку покормила. Витя совсем замучил несчастное животное.
— Пирата? — изумился участковый. — Как вы к нему подошли? Витька сам это чудище боится.
— Собаки, Коленька, не глупее людей, — сказала Анна Артемьевна, подливая гостям чаю. — А если не спускать с цепи, любой озвереет, хоть пес, хоть человек. Только псы сами себя на цепь не сажают. Кстати, Коля, как там Витя? Пришел в себя?
— Очнулся придурок, не переживайте. Уже сказал, что это ему по пьяни все привиделось: и вы, и пистолет… Кто бы сомневался. Только нам беготня лишняя да бумаги. Зато поумнел маленько, решил на лечение остаться. Вот тут распишитесь, пожалуйста. Мишке привет. Звонит вам? Вон, Серега, видишь фотку на стене? С Витькой пацан служил, только нашему мозги отбило, а этому нет.
— Непременно передам, — кивнула Анна Артемьевна, вставая вслед за гостями. — И Пирата буду кормить, раз Витя в больнице, пусть не беспокоится…
Закрыв за гостями дверь, женщина вернулась в зал. Рассеянно тронула блестящий бок чайника, провела кончиком пальца по краю вазочки. Виновато взглянула на черно-белую фотографию.
— Прости, Паша. Я помню, что ты говорил. Только для самозащиты, только в крайнем случае. А разве этот случай не крайний? Ведь наш мальчик тоже мог вернуться таким. Если бы ты был здесь, сам поговорил бы с мальчишкой. А тебя давно нет, Пашенька. Миша — хороший сын, но у него своя жизнь. Я одна. Вот, уже сама с собой разговариваю. Музыку слушаю целыми днями. Почти как Витя Парфенов. Только тихо. Помнишь эту музыку, Пашенька? На концерте Гаврилина мы с тобой познакомились. Я тогда страшно удивилась, что курсанту делать в консерватории. А ты рассказывал о любви к классике. И только потом признался, что ходили вы с друзьями знакомиться со студентками. Как ты думаешь, Паша, у меня получилось? Я ведь обещала этому мальчику. Мне бы очень не хотелось, чтобы пришлось сдержать обещание. Лучше бы у меня получилось…
Тихо щелкнула кнопка магнитофона. «Перезвоны». Часть восьмая. «Ти-ри-ри»… Пожилая женщина в привычно наглаженном халате и бархатных тапочках сидела в кресле, грея пальцы о почти остывшую чашку с чаем. Фарфоровый сервиз, одиночество, Гаврилин…
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.