1.

гл.1.

Первый раз этого человека я увидел осенью 98-го года. Это был пожилой, убеленный сединой старик, среднего роста, но довольно бравого, я бы сказал, гусарского вида. У него на верхней губе лежали широкие, закрывающие рот, белые усы, как у моржа. На голове кожаная темно-синяя шапочка с широким козырьком с интересной эмблемой на тулье — с ненашенской, не с отечественной символикой. Шапка была черной, с клапанами на липучке, поднятыми наверх. Необычный головной убор для сельской местности. Он придавал старику какую-то особенную прелесть. Наши поселковые старики носят обычные шапки, пережившие не одно поколение моли. Случаются, конечно, появляются старички-бодрячки в шапках-обманках из сурка, ондатры (вышарканные, иногда с торчащими клочками шерсти) или в солдатских, или просто в вязанных недорогих шапочках. И в основном в старых, поношенных одеждах или в фуфайках синего или зеленого, почти вылинявшего, цвета. Обычные, примелькавшиеся дедочки или рано состарившиеся, в силу житейских обстоятельств, мужики, опустившиеся, смирившиеся с той нелегкой социальной обстановкой, в которой живет теперь вся великая и необъятная.

И вот на этом фоне примелькавшихся жителей, вдруг появляется человек восьмидесятилетнего возраста, бравой выправки, с огоньком жизнелюбца в глазах, в шапочке-кепи, и на груди — Серебренный Крест "За Спасение Отечества", на голубом костюме чуть ниже наградной колодки. Этот крест и эмблема на шапке придавали ему тот, давно забытый, образ гусарского полковника времен Дениса Давыдова, только у этого широкие усы опущены вниз, а не закручены вверх.

Так вот, этот старик как будто бы вынырнул из пласта веков и оказался у нас в поселке. И, может, ещё потому я заинтересовался, что увидел его в необычном для преклонного возраста месте — в общежитии. Был он с женщиной, возрастом ему подстать, и тоже довольно опрятная, хорошо одетая дама — в темно-синем костюмчике. А если выходила на улицу, то в темно-коричневом демисезонном пальто. В шапочке на голове, покрытой тонким белым полушалком, как вуалью. Женщина придерживалась за своего кавалера.

Поскольку в этом общежитии находился и я сам подолгу службы, видеть эту парочку приходилось не раз, и я полагал, что эта "эпоха" приехала сюда к кому-нибудь в гости, к своим праправнукам, и временно поселилась в общаге, как в гостинице. Помню, когда я переехал в посёлок, то тоже вначале жил в этом общежитии, на улице Советской, и к нам также приезжали наши родители, мои и жены. Поэтому появление этих людей воспринял именно так, из тех же соображений.

Потом я уехал в отпуск и вышёл на работу уже после Нового года. В суете буден я, честно говоря, забыл о гусаре и о его даме, с твердым основанием полагая, что старички уже дома, где-нибудь в южных областях России. Почему-то так думалось, наверное потому, что там вовсю возрождаются казачьи станицы, округа, словом — казачество, и мой гусар, не иначе, как там. И, наверное, в почетном ряду старейшин и атаманов.

Но, однако же, каково было мое удивление, когда я вдруг вновь увидел этого человека в общежитии. "Ну и загостился гусар!" — подумал я. Потом встретился с ним на следующий день, и через день, а там почти каждый день. "Отчего это они здесь прижились? Или уж так наша общага понравилась?" — в шутку думал я. Как бы там не было, а в общежитии людям столь преклонного возраста жить, мягко говоря, не совсем удобно. Где, как у Высоцкого: "На тридцать восемь комнаток всего одна уборная". Ну и кухня соответственно. Я даже посетовал на тех родственников, к которым они приехали. Неужто нельзя для стариков на время снять квартиру?

А старик изо дня в день надевал "форму": шапку с козырьком, голубое полу-пальто, брюки навыпуск, — спускался с этажа и выходил прогуливаться. Встречаясь часто в общежитии, в вестибюле, мы стали, в знак приветствия, кивать друг другу. При этом лицо его было всегда приветливое, открытое, без тени возрастной утомленности или каких-либо переживаний. Обычное лицо, вставшее поутру и вышедшего на прогулку.

Потом мы встретились у стола вахтера и запросто поздоровались за руку, как давние знакомые. Разговаривал он с вахтершей и потому я не задержался, прошел на этаж выше. И то, что он последнее время был один, меня не настораживало. Мало ли, может супруга, если это была она, приболела, а может, я видел его с сестрой или даже с дочерью, при таком возрасте и дочь не девочка. И только накануне 8-го Марта я узнал… Он меня остановил на улице.

Зима как будто бы опомнилась, спохватилась напоследок, захватив краем февраль, засыпала снегами. Мы стояли на углу общежития, на перекрестке дорожек, и этот снежок валил и на нас, на его шапочку. Он нападал и на ее козырёк, где уже собрался приличный сугробчик (старик, видимо, долго гулял до нашей встречи), на усы, которые почти смерзлись, прикрывая рот козырьком, они заинились от теплого дыхания. Лицо его порозовело от морозца. Я, обрадованный нашей встречей, восхищенно сказал, желая затеять непринужденный разговор:

— А! Снег-то какой, как на святки.

— Да-а, снежок хороший. Давно я такого не видал. Для машин только плохо. Дороги не успевают чистить.

И, действительно, трактор "Беларусь" с лопатой чуть ли не по два раза на день чистит проезжие улицы поселка. Но от настылой наледи, после потепления, случившегося накануне, дороги были испохаблены, в колеях и ямах, да еще этот снег. И получилось как по присказке: было хорошо, стало еще лучше.

— Гуляете? — спросил я.

— Да. Что теперь остается делать? Планирую вот из одного конца поселка в другой.

— А что же один? Где ваша спутница?

— Жена?.. — И тут я увидел на этом, казалось, не подверженном никаким душевным переживаниям, лице, дрогнувшие щеки и в глазах слезу. — Нет ее, мамочки… Сорок дней вчера отметили.

Слеза скатилась из глаз и зацепилась за козырек усов, пристыла. Он, похоже, ее не почувствовал. Я готов был провалиться сквозь землю за свою беспечность: нашелся балагур-весельчак!.. Я пожал ему руку у предплечья, и сказал:

— Простите, не знал… И примите мои соболезнования.

Старик кивнул в знак благодарности, вздохнул. При упоминании о покойнице, он немного отвернул лицо, как бы пряча от постороннего свою слабость.

Потом повернулся и уже ровным голосом сказал:

— Вот ведь как… от одной беды ушли, другая настигла.

Уже дальше расспрашивать я просто постеснялся. В таких случаях лезть в душу человеку, пожалуй, верх бестактности. Я стоял, не зная, что делать? И уйти, когда человек поделился с тобой горем, тоже учтивости не прибавит. Мы помолчали. Он вздохнул.

— Чечены нас там не прибили, так здесь бюрократы за них сделали своё черное дело...

— Вы из Чечни? — удивился я.

— Да. Почти сорок лет там прожили. Прибыли сюда как переселенцы, а с жильём нас никак устроить не могут. Дали в общежитии комнатку, жили. Теперь вот живу.

Я невольно оглянулся на своё, некогда родное, общежитие и почему-то не почувствовал от него прежнего тепла, словно оно было виновато в горе старика. И снег ещё, валит и валит, как на погибель.

— Сорок две тысячи у Службы Занятости не нашлось, чтобы купить нам квартирку в тридцать первом семейном общежитии. Там хоть отдельная, жене не так стыдно было бы. "Совестно, говорит, за тебя, полковник. Бегаешь с моими горшками по общежитию..." А она уже ходить не могла.

— Что с ней случилось?

— Что?.. Э-э, браток, тут в двух словах не расскажешь. Как-нибудь...

Старик повернулся и пошёл по дорожке, как мне показалось, бесцельно, неосмысленно, стараясь, видимо, поскорей уйти со своей бедой, спрятать ее от людей, и свою боль и слабость.

Не видел я старика дня четыре. Тут выпали выходные, праздничные — 8-е Марта, потом в будние дни дела заставляли с самого утра отлучаться из общежития, где профком занимал одну комнату на первом этаже. И только в конце недели в первой половине дня, глянув в окно из своего кабинета, я увидел знакомую фигуру.

Гусар мой, видимо, возвращался с прогулки. Шёл он по проезжей части улицы, поскольку тротуары были погружены под метровые сугробы, их не чистили. Шёл, не спеша, мимо красного магазинчика, поставленного прошлым летом, посматривал по сторонам, сторонился, пропуская проходящие мимо него автомашины, изредка кивал знакомым на приветствия. Люди с немалым любопытством оглядывались на этого человека, в импортной шапочке, с белыми усами, опущенными вниз.

Он выглядел по-прежнему браво, чувствовалась в нём годами натренированная стройность, выправка, хотя, как мне издали показалось, плечи его как будто бы поникли. Может быть, так казалось потому, что шёл он, заведя руки за спину. Я вспомнил наш случайный разговор на перекрестке и посочувствовал старику. Такая беда — тут не только усы опустишь. Вспомнил, что жена назвала его полковником. Может, по какой присказке? — подумалось мне. Мало ли кто кем сейчас себя называют? Кто-то, вон, поручика себе присваивает. Кто-то есаула, никогда в глаза не видев этого чина и не зная, что это за воинское звание. Даже автор шлягера "Есаул, есаул..." А почему бы полковником не назваться на старости лет? Хотя… Что-то в старике есть, определенно есть от военного. И выдержка неслабая. Любопытство мое нарастало.

Вечером, идя с работы домой, я нагнал гусара. Он шёл вниз по улице Строителей, и нам было по пути.

— Здравствуйте, Павел Никифорович! — поздоровался я. Он обернулся.

— А, здравствуйте, — оживился он и подал мне руку. Рука была горячей, как если бы он вынул её из варежки, что меня немало удивило. На дворе прохладно, морозец, а он без перчаток и руки такие теплые.

Поздоровавшись, я надел перчатку.

— Решили перед ночкой прогуляться?

— Да. И не только. Вот думаю, что я, действительно, без толку по поселку хожу, трассы прокладываю?

— А почему бы нет? Ходи себе, да и ходи, — поддержал я незатейливый разговор. — Вы, вон, как браво маршируете, как настоящий полковник.

— А я и есть настоящий полковник, кадровый. С шестьдесят третьего в отставке, летчик. ("Значит, я не ошибся в его звании, с первого взгляда!" — мелькнуло у меня.) Был командиром дивизии истребительной авиации. Охранял западную границу от Одессы до Минска. Летать начал еще в тридцатых. Прошел всю войну с фашистами и с японцами. А после перелёта Пауэрса, когда его в шестидесятом году над Уралом сбили ракетой, Хрущев истребительную авиацию почти тут же истребил. Сказал, что ракетами будем воздушные рубежи охранять. — Он примолк. Потом спросил не то себя, не то меня: — Вот и думаю, что я барражирую без толку? Займусь-ка огородничеством. Тут предлагают огородик пять соток, прямо над Угрой. Место чудное. С высоты весь лиман виден, церковь. — И добавил с задором: — А что? Я ведь после авиации неплохим огородником стал. Да-да, не плохим. Виноград какой вырастил! Грушу к айве привил, так такие плоды получил!.. И сочная, и сладкая, и вот такой величины… — он развел ладони, улыбаясь, показывая её размеры. — Её выставляли на Московской ярмарке садоводов-любителей и огородников. Она у меня диплом получила. Да-а, хорошая была груша...

Он замолчал и, как мне показалось, делал какие-то усилия, чтобы отвлечься от воспоминаний.

— Хорошая была груша, сад… — повторил он, и глаза его повлажнели.

Воспоминания были ему в тягость. Я попытался отвлечь его.

— Ну, так и здесь займетесь грушами. Правда, айва у нас не растет. Но подыщете что-нибудь другое.

— Чтобы увидеть результаты своего труда, нужно время, а у меня его нет. И груши той нет, и того виноградника… Да и дома нет...

Я посмотрел на него. Мне показалось, что он сейчас заплачет… Мне стало обидно за этого человека. Обидно за то, что вот он, послуживший Родине достойно, дослужившийся до немалого чина, до немалых должностей в её славных Вооруженных силах, пройдя через горнило стольких воин, потерявший друзей, а недавно ещё и жену, и теперь, оставшийся один, забыт той же Родиной в тяжелый и горестный час его жизни; брошен на произвол судьбы в забытом Богом посёлке, в комнатёнке общежития. Что же это делается?.. Но не он, а я едва не заплакал.

Мы остановились на углу дома, на первых, даже подвальных, этажах которого располагались продуктовые магазины: "Кристалл", "Наталья".

— Если дети помогут деньгами, куплю участок, — сказал он, пожав мне на прощание руку. Дети, как я позже узнал, у Павла Никифоровича остались только от второй жены, что умерла в общежитии, и то неродные. Из своих детей, от первой жены, не осталось никого. Все в Чечне...

Потеплело. Снег прекратился. И весной потянуло так, как будто она стояла вот, за этим сугробом, или вон за тем кустом. Наскучалась душа, натерпелась зимнего изобилия, захотелось мягких запахов, цветущей черемухи и, наверное, больше всего липового дурмана. Как громко в это время поют соловьи! Так хочется скорейшего обновления и не только в природе, но и в жизни нашей непутевой...

— Черномырдин всякий раз, когда поздравляет нас с Днём Победы, говорит: "Мы в неоплатном долгу перед нашими ветеранами..." — Слышу я грустный голос моего гусара. — Скоро ему не придется так беспокоиться. Осталось-то нас… Да и мне не долго...

Долги… Как они нас ломают. Да ладно бы материальные, тут моральные ничуть не легче. Любой вопрос может зависнуть на уровне первого этажа, да кого — первой ступеньки на пути ветерана. Сядет какой-нибудь деятель не больше микроба, но создаст такую болезненную ситуацию, от которой жизнь покажется с овчинку. А тут еще со сбережениями беда — вложил он и его супруга свои сбережения (на тот самый случай) в Сбербанк в Чечне, а в России их получить — не тут-то было. Казалось бы, книжку банка предоставь, уважаемый вкладчик, и, пожалуйста, получи свои гробовые. Ан, нет! Оказывается, им, здешним сбербанковцам, подтверждение нужно предъявить, с тамошнего филиала, о наличии на твоей книжке вклада. Старику хоть бронежилет надевай и подавайся в Чечню, разгребай руины филиала под пулями боевиков. Доказательства требуют, будто у человека книжка МММ, а не Сбербанка. Сами себе не верят. Ладно вклады страхуют, ничего не скажешь…

— Моя мамочка (так он называл свою супругу) казачкой была. С четвертым Гвардейским казачьим кавалерийским кубанским корпусом от хутора Дудымкина, что в бурунах Прикаспия и Притеречья, до Праги дошла. — Рассказывал мой гусар, когда мы вновь прогуливались по улице. — Когда бои начались под Дудымкиным, то их корпусу досталось, с обеих сторон его бомбили. Наши и немцы. Он оказался меж двумя огнями. Долго потом скрывали, сколько там было положено голов. Вначале говорили 3 тысячи. Следопыты-поисковики обнаружили на этом поле 35 тысяч… Они, тогда девчонки, санинструкторы, собирали раненых, хоронили убитых. Когда в 90 году построили на том Гвардейском поле часовенку, у Дудымкина, то казачий Круг был. На том Круге моя матушка была одета во все белое, в вуали, как невеста, — была олицетворением Матери-Родины на празднике. Митрополит, читая молитву, так и сказал, что вот она, Мать-Родина. Не та каменная, что стоит на Мамаевом кургане, а вот, живая, что прошла всю войну, была не раз ранена, и все же не уходила с поля боя. Выносила раненых, облегчала им страдания… Она, действительно, в живых осталась одна из всех подруг. На этом Круге войсковой атаман нас наградил Серебряными Крестами "За спасение Отечества". Если наши с ней награды сложить, то на добрых полтора взвода хватит, каждому солдату по одному ордену и по медали.

Эх, деды, деды… Отцы и матери наши, не тем теперь измеряется жизненный путь, не той монетой, вернее, не той медалью. Монета теперь больше весит и славы, и доблести, и совести…

— А умерла мамочка напрасно так. Хотя я её понимаю. И все-таки не надо было так спешить… Замотали нас, обещаниями закормили, и потеряла она веру, надежду всякую. Шутка ли, почти два года по чужим квартирам проживали: то у родственников, то у знакомых. Вначале нам всё обещали: вот сегодня, вот завтра, на той неделе уж обязательно с жильем помогут. Как это вам да не помочь, таким заслуженным ветеранам. Да я, да мы… А она уже болела, старые ранения ноги подкосили. Плачет бывало: "Глядеть не могу, как ты с горшками по коридору ходишь. Перед людьми стыдно". Гордая была матушка. "За что, говорит, на старости лет на тебя такие несчастья? Тут еще я на твою голову..." Успокаиваешь, а она плачет. "Обманывают нас с тобой, отец. Никакой нам квартиры не будет. Там разорили, и здесь не устроили. Обманывают. Ждут, когда мы вымрем. Заслужили мы с тобой, полковник. Вот чего мы с тобой заслужили. Но я тебе обузой не буду..." Приняла упаковку таблеток, пока я ходил в магазин. Прихожу, а она лежит, помалкивает. Я ушёл на кухню, готовить обед стал. Приду, что не спрошу, молчит. Хватился, а она без сознания. Увезли в реанимацию, в Аненки, в Калугу, да только все напрасно...

Теперь я стал припоминать ту женщину, с которой в первый раз Павел Никифорович мне встретился в общежитии. Костюм на ней помню, шляпку помню. В руках?.. Нет, в руках у нее ничего не было. Кажется, за него держалась, за свою опору. И вот был ли у неё на лацкане костюма Серебряный Крест? — не припомню. У него, помню, а у неё нет. Видимо, она была женщиной не только гордой, но и скромной, как и многие женщины того поколения. На труд и подвиг всегда готовые, а вот показаться при всех регалиях — не всегда. Мешает прирожденная скромность. Но поступок её можно понять, как те, что она не раз совершала под свист пуль и грохот снарядов, под тем же Дудымкиным. Пошла на последний шаг с той же обдуманной решимостью, гонимая не страхом, а сознанием. Это был её бросок на амбразуру. На тот дот, из которого бьёт насмерть бюрократическая машина. И Отечество её не спасло, хоть и возведена она была на пьедестал Матери-Родины.