ШАВКА

Наконец-то выписка!

Хотя радоваться нечему: целый месяц в больнице, но диагноз по-прежнему спорный; а в эпикризе издевательское: «Выписан: с улучшением». Ха! Все лето мучает ноющая боль в левом подреберье, а эти упыри со стетоскопами на шеях твердят в унисон: «В принципе, это не смертельно, с этим живут». Здорово! Сами бы так пожили. Куча анализов, обследований, консультаций, но на вопрос: Боль от чего? – нервирующий рефрен: «Это может быть все, что угодно». Полнейшая неопределенность. Однако сейчас Я хочу домой. Устал. Раздражен.

В вестибюле меня ожидала Молчунья. Я зову так мою любовницу, за немногословность – единственное, что часто злит меня в ней. Она во многом меня устраивает: не стремится стать женой, не намекает завести ребенка, никогда не отказывает в близости, даже если устала или голова болит. Но ее участие в разговорах лишь словами: «Да», «Нет», «Не знаю» заставляет меня часто вздыхать фразой: Взаимовыгодное сожительство организмов, не предусматривающее общение. Ха! Когда Я так язвлю, она опускает глаза, отворачивает голову и… молчит. В этом она постоянна. Молодец!

Несмотря на мои возражения, Молчунья вытягивает сумку и пакет с вещами у меня из рук. Ну, Я же не умирающий! Сам понесу! Вцепилась! Ну ладно, пусть тащит. Она переживает, что не в состоянии избавить меня от боли, поэтому стремиться помогать мне в каждой мелочи. Мы выходим во двор. Я шагаю следом за высокой худой фигурой Молчуньи.

Мы прошли вдоль больницы, и уже собираемся свернуть за нее, но визгливый лай и следом выскочившая из-за угла низкорослая шавка останавливают нас. От неожиданности Я вздрагиваю, а Молчунья застывает на месте. Шавка кидается к нам с надрывным лаем. Я выхожу из-за спины Молчуньи и пытаюсь отогнать псину: пошла вон! Но она, кажется, готова сдохнуть, но не дать нам пройти. В течение месяца, Я часто наблюдал ее, прогуливаясь по двору, и приметил, что шавка налетала на любого, кроме медиков. Много раз она так же пугала и меня, неожиданно выскакивая то из кустов, то словно из-под земли.

Ха! Сегодня досталось и Молчунье. Интересно, страх может заставить ее «заговорить»? Запричитать, например: «Ой, мамочки – спасите, помогите – мне так страшно!»

Я замахиваюсь на шавку рукой, но это еще больше ее злит: она буквально захлебывается лаем.

Молчунья дышит часто. Я пытаюсь успокоить ее: не бойся. Но ее нос гонит воздух еще быстрее и громче. Шипящие вдохи-выдохи с легким присвистом – это все, что страх выдавливает из нее. Она боится молча.

Я топаю ногой и снова кричу шавке: вон!

Она отскакивает, словно от пинка, но затем вновь кидается к нам. Лай чередуется с хриплым рычанием. Если вначале она не решалась кусаться, то сейчас подбирается к нашим ногам, именно за этим. Ее остервенелые щелчки пастью ритмично укладываются на каждый третий выдох Молчуньи, активно сопящей у меня за спиной.

В торце больницы сереет дверь. Заметив, что шавка больше реагирует на меня, Я начинаю медленно отходить к двери, надеясь завлечь псину в здание и там закрыть. Молчунье Я приказываю не двигаться. Шавка следует за мной. Я топаю на нее ногой, чем злю и отгоняю от себя одновременно. Она поочередно отскакивает и снова подлетает ко мне, не решаясь пока укусить. Ее овальное тело дрожит от ярости, вибрируя свалявшейся грязной шерстью. Торчащие по бокам колтуны, походят на узелки с едкой кислотой: сейчас лопнут и обрызгают меня. Когда Я добираюсь до двери и открываю ее, шавка решает, что Я хочу войти в здание, и чуть с ума не сходит от такой наглости. Она бросается с оскаленной пастью на мою ногу, но Я успеваю вовремя пнуть ее так, что псина влетает в тамбур, и Я с размаху захлопываю за ней дверь. Ага! Теперь там полай, сука! Я оборачиваюсь к Молчунье с криком: бежим! Главный выход третий день на ремонте, поэтому все ходят через ворота для «скорой». Подбежав к ним, мы обнаруживаем их закрытыми на щеколду. Я дергаю ее, но щеколду заело. Твою мать! За спиной снова слышится мерзкий лай: шавка несется к нам. Ха! Оказывается, дверь захлопнулась не так плотно, как Я понадеялся. Я рву щеколду со всей силы, и она поддается. Мы выскакиваем за ворота, а подлетевшую шавку я придавливаю в последний момент между створками так, что она скулит и убегает. Получай, тварь!

Молчунья задыхается: и от страха, и от пробежки. Я целую ее в шею: успокойся.Она начинает дышать ровнее.

Мы почти доходим до остановки, когда Я говорю Молчунье подождать меня: Я сбегаю в больницу – забыл кое-что в палате. Она кивает, Я ухожу.

Ха! Ничего Я не забыл. В боку ноет нестерпимо, вызывая такую нервозность, что любой пустяк, и – взрыв! А ударит, конечно, по Молчунье, и мощно: напряженный месяц в больнице зарядил меня основательно. И сегодня фитилек уже начал тлеть.

Еще эта тупая шавка! Вот кто подпалил фитилек…

Больница окружена оградой из железных прутьев. Я знаю, что в одном месте, где пара из них проржавела и выпала, есть лаз. Я протискиваюсь через него и подбираю в траве один прут. Увесистая железка надежно ложится в руку. Я уверенно шагаю к тому месту, где на нас налетела псина. Держись, сука!

Ноющая боль, бестолковый месяц в больнице, обострившееся недовольство Молчуньей: все сейчас сошлось на шавке. Фитилек дотлевает. Увидев меня, псина хромает ко мне с лаем. Секунда до взрыва. Подпускаю шавку поближе. Ба-бах! Бью ее прутом по спине: получай, тварь! Она взвывает и вжимается в землю. Мощно рвануло. Я вскидываю прут для следующего удара, но внезапный вопль оглушает меня: «Не тронь!» Так мать кричит, когда Смерть вырывает душу из ее дитя. Я оглядываюсь. Это Молчунья – она стоит в воротах и дрожит. Этот вопль покрыл все ее малословие. Этот единственный крик стоил всех несказанных фраз.

Прут звякает об асфальт и откатывается.