О горячем снеге, мышах и безумии

Горячий снег. Я помню его. Но я не помню, что было до. Ни-че-го. Только рыжие языки, что лижут стены, треск, дым, обрушившееся обугленное небо. Обглоданные чёрные тела и чей-то плачь. Может быть, мой. Может быть, нет. Тёплый, мёртвый уголь в моих руках. Буквы на опалённом огнём кирпиче. Тик-так-тик-так — маятник из стороны в сторону. Я — маятник. У меня нет чувств, я только качаюсь. Тик-так-тик-так. Качаюсь и вывожу чёрные буквы на чёрном кирпиче.

Я не помню, что было, не знаю, что будет. Я маленький мальчик у сгоревшей деревни. Лес спас меня, лес любил меня, он укрыл меня от них. Но других он спасти был не в силах. Драконьи Люди сожгли всё дотла. Драконьи Люди называли мою деревню проклятой. Мы носили метки чужих богов. Чужих даже для нас. Я не знаю, как вышло так. Я не помню, что было до.

Я написал все имена на стенах, как на надгробиях. Все-все, хотя уже не помнил лиц людей, носивших их, и не знал, кем эти люди были мне. Их дома стали хорошими могилами, на этот счёт мне не о чем было беспокоится. С неба падал белый-белый снег, что был краснее, чем кровь, и горячее, чем пламя. Своё имя я тоже написал, потому что оно больше не принадлежало мне. Оно умерло вместе с ними и моей памятью. Я стал никто в мире ничего.

Я шёл сквозь лес по следам Драконьих Людей — больше не было иной дороги. Топ-топ, топ-топ, маленькими ножками по провалам больших сапогов. Снег падал с неба и жёг мою кожу. Измазанная сажей длинная одежа цеплялась за мёртвые зимой кусты. Она хотела остаться там, на останках мест, известных мне. Я не стал ей сопротивляться. Я сбросил одежду в сугроб, и она осталась позади, её поглотила мгла. Мне было не холодно без неё — огонь согрел меня на годы вперёд. И снег был достаточно горячий...

Она поила меня густым бульоном и пела низким голосом. За мной наблюдали три пары маленьких глаз. Я лежал в горячечном бреду и видел ураган, порождённый взмахом крыльев мотылька. Она нашла меня на опушке леса. Не знала, кто я, но выходила. Она говорила, что мои ноги и руки были синими. Горячий снег почти сжёг меня.

Я знал её имя, но никогда не произносил его. Я понял, как недолговечны и лживы имена. Они даны нам бесправно, они бессловны и беззначительны. Твоё имя может принадлежать ещё сотням других, и всем они будут одинаково идти. Имена бессмысленны. Я знал её имя, но никогда не произносил его. Для меня она была Рекой. Спокойной, вырастившей на своих берегах маленький оазис посреди камней. Она пыталась придумать мне имя, но я попросил её не делать этого. Она послушалась.

Однажды горячий снег пришёл вновь. Он охотился за мной. Мне нужно было бороться. Мне нужно было быть горячее. Я разжёг печь, но этого было недостаточно. Я соорудил костёр, но огня было мало. Чёрная ночь пыталась спрятать меня, но вечно прятаться нельзя. Нужно бороться.

Дров было мало. Тогда я взял горящую головню и отнёс её в амбар. Сено там вспыхнуло, рыжие языки поглотили стены. Коровы плакали, я слышал вой их боли. Прямо как в тот день. Но это была необходимая жертва. Я не хотел, чтобы горячий снег забрал людей, потому мне пришлось отдать огню животных.

Они проснулись от воя скота. Они пытались тушить амбар, но это было уже бесполезно. В ту ночь обугленное небо обрушилось на этих зверей и погребло их под собой. Я видел благодарность в оранжевых искрах. И я видел мощь, мощь природного жара, силу стихии огня. И снег стал холодным вновь, ему нечего было противопоставить.

Я написал имена на стене. Все, которые знал, чёрным углём на чёрной стене. Животные тоже достойны надгробия. Я рассказал Реке про снег, но, кажется, она не поверила. Я не обиделся. Мне редко кто верит.

Через два дня она посадила меня в машину и отвезла в город. Привела меня в место, полное других детей, и сказала, что так будет лучше для меня и её семьи. Там были серые стены и женщина с крысиным лицом. Она дала мне имя, хотя я просил не делать этого. Габриэль. И фамилию — Гейл. В честь той, что привела меня. Я долго не хотел принимать их. Но потом подумал, что, пожалуй, выгодно иметь имя, пусть даже чужое для тебя. Это прячет тебя среди других.

«Сиротский приют милосердной матушки Гоммель». Я так и не понял, почему всех взрослых там было принято называть матушками и батюшками. Непостижимая истина. Матушка Крыса была той самой матушкой Гоммель. Ей не нравилось данное мною имя. Мне — нравилось. Оно подходило. Крыса была злой и скупой женщиной с костлявыми локтями. У неё была трость, которую она иногда слишком уж ласково прикладывала к нашим головам. Она мне не нравилась, потому что ела на завтрак сырую рыбу. Думаю, это не очень нормально. Я даже какое-то время думал переименовать её в Чайку, но, всё же, Крысой она была больше.

Все мальчишки спали в одной огромной комнате, девчонки — в другой. Мы носили серую форму и оттого походили на ораву мышей. Я не дал никому из детей в приюте собственных имён. Маленькие, одинаковые, с подавленной волей и одинаковыми желаниями — они все были Мышами.

Ровные ряды двухъярусных кроватей. Ровные линии оголённых медных труб. Ни одного не прямого угла во всём здании Мир геометрии в серых тонах. Даже трава на заднем дворе была куда серее и прямее, чем положено траве.

Серый-серый-серый мир, серая трава, пала в алой крови с плеч в серость голова.

Я держал в подвале крысу, которую звал Гоммель. Она была большая и откормленная. Она питалась мышами, попавшими в мышеловки, и никогда не попадалась сама. Она была едина с матушкой Крысой. Маленькие Мыши приносили ей вещи, которые крали у прохожих на улицах города. Если твои руки пусты — останешься без обеда. Маленькие Мыши, серенькие Мыши. Тростью по голове. Тук-тук-тук. Она хоронила Мышей на заднем дворе. Кому есть дело до непонятных сирот?

Тот был болен, этот глуп, этот съел несвежий суп. На могилку серый камень — вот тебе навеки память.

Рука был тем, кто делал в приюте всю работу, не касавшуюся стирки, уборки и готовки. Когда кто-то умирал, я помогал Руке копать могилки на заднем дворе.

Умей красть, если хочешь есть. Умей красть, если хочешь жить. Будь проворен, как кот, будь зорок, как орёл. Ты призрак городских улиц, твой голос — ветер, твои руки — змеи, твое сердце — шестерни и паровой котёл. Прячься в дымке паровых машин, теряйся в песнях водосточных труб. Стань брусчаткой на мостовой. Мышь, Мышь, Мышь, перестань существовать, или тебя ждёт жестокая кара.

Мой мир был сер. Я так привык к этому, что временами ощущал, будто вот-вот начну видеть цвета.