I.

Моя бледная рука монотонно водит серебряную ложку по кругу, обхватив её тонкими длинными пальцами, когда в свою очередь ложка, непослушно задевая стеклянное тело прозрачного бокала, создаёт приятный спокойный звон, схожий со звоном колокольчика, воцаряя где-то внутри, в груди, стойкое ощущение умиротворения.

Я, оперевшись подбородком на вторую руку, уставшими глазами наблюдал за всей этой имитацией какой-то странной и одинокой чайной церемонии, чувствуя, как веки тяжелеют всё больше, опускаясь ниже и ниже и вгоняя меня в сон.

Меня окружает полная разруха, пропитанная запахом сырости, многолетней пыли и гари. Последствия, очевидно, страшнейшего пожара, жадно поглотившего всё на своём пути, нам приходится невольно лицезреть изо дня в день, понимая при этом, что ничего изменить всё равно нельзя. И я привык, как привыкли все остальные. Думаю, это хорошая людская черта — мириться с перспективами, не являющимися радужными, потому что иначе невозможно не сгнить заживо, погибая под непреодолимой тяжестью собственных тёмных чувств. И в этом человеческая слабость — чувства. Так уж заведено, что люди живут эмоциями, борясь с ними всё время, и становясь при этом немощными, растерянными, загнанными в холодный враждебный угол отчаяния и ненависти ко всему вокруг и к себе в том числе.

Страшная и неприятная правда в том, что даже после грёбаной смерти ты продолжаешь нагло и беспрестанно чувствовать, испытывать все характерные человеку эмоции, но порой даже с большим напором. Щекотливость ситуации в том, что теперь тебе уж точно некуда от них деться — ты ведь и так уже умер, так куда ещё дальше?

Это тело — внешняя никчёмная оболочка — давно лежит под мокрой землёй, страдая от покушений маленьких прожорливых червей, уже не в состоянии выполнять свои прежние функции, порождающие жизнь. Но ты-то всё ещё здесь. Ты всегда будешь здесь, запертый в самом себе, в своих прежних мыслях, которые порой по какой-то непонятной причине кажутся чуждыми, в своих привычках, даже если они и были дурацкими или мерзкими, запертый даже в своём чёртовом имени.

Рука наконец останавливается и оставляет несчастную ненужную никому ложку в покое — она замирает на месте в стеклянном бокале, звякнув об него последний раз.

Я глубоко вздыхаю и складываю руки перед собой, как прилежные ученики складывают их, сидя за партой на уроках.

Когда-то, я думаю, здесь было красиво и уютно: высокие стены этого многоэтажного неприступного здания были обличены в роскошные обои, радовавшие глаз, а на огромных теперь уже грязных окнах красовались дорогие шторы, которыми не могли не восхищаться люди, пребывающие тут по той или иной причине. Что уж говорить о мебели? Мебель, пусть сейчас она давно потрёпана временем и тем самым пожаром, всё равно выглядит так, будто когда-то давно это были диваны и столы, созданные на заказ умелыми руками творцов, знающих своё дело.

Сейчас всё не так, как вырисовывается в моём воображении. Теперь стены местами оголены, местами те самые обои свисают с них, словно мёртвое обмякшее тело в петле, они почернели, впитали в себя копоть и грязь. А сломанная и в некоторых случаях даже непригодная для использования мебель сиротливо разбросана по комнатам, и с каждым днём она становится всё более похожей на груду обыкновенного хлама, собирающего пыль, какой можно запросто обнаружить на любой городской свалке.

И если пройтись по здешним длинным враждебным коридорам, у которых порой нет конца, то можно легко ощутить давление пропитанных страданием стен, таящих в себе много секретов, но продолжающих хранить извечное непоколебимое молчание. Обычно я чувствую холод, сквозняк, обдающий ноги. А ещё в некоторых местах можно отчётливо почувствовать на себе чей-то пронзительный внимательный взгляд, будто какое-то нечто незаметно подсматривает из тёмного уголка, преследуя непонятные цели.

Я совру, если скажу, что кроме той кучки человек, что обитает тут, во всём отеле никого больше нет. Все эти загадочные, заметные лишь краем глаза абстрактные тени, все эти звуки, раздающиеся в тишине — это всё становится заметно лишь по прошествию большого количества времени, когда живёшь тут, в заточении, уже достаточно долго. Странности воспринимаются как должное, и мы с ними уже давно породнились, понимая, что никуда уже от них не деться. Ведь по сути каждый из нас всего лишь гость, которого просто-напросто не хотят отпускать.

Это отель. Пусть его окружает лишь чёртова всепоглощающая пустота, вобравшая в себя густой туман, одно-единственное здание и, конечно, нас всех, но когда-то это место точно было отелем со своими живыми постояльцами. Люди останавливались здесь, отдыхали, развлекались. Наверное, кто-то даже мог назвать его своим домом — персонал, например.

Я выходил наружу. Каждый из нас по началу выходит и пытается самому себе доказать, что уйти действительно нельзя. И я видел отель со стороны, хотя половина всего этого высокого неприступного здания и была окутана непроглядным туманом. Прямо над входом в это злачное место, красуется покосившаяся обугленная надпись «Верхняя Граница», и это даёт понять, что у отеля даже есть своё имя. Иронично, ведь мы в самом деле находимся на границе миров, спрятанные здесь от всего живого, словно пойманные и небрежно брошенные в тесный спичечный коробок маленьким мальчишкой жучки.

Я вышел наружу и шёл вперёд, хотя мои глаза даже попросту не видели дороги из-за дымчатого тумана, надеясь, что вот-вот выйду к какой-нибудь проезжей части и смогу уехать, добраться до дома и забыть всё, словно самый обыкновенный ночной кошмар, ведь происходящее вокруг в действительности казалось ни чем иным как сон, пусть и граничащий с реальностью. Я шагал уверенно, оглядываясь по сторонам в поисках хоть чего-нибудь, напоминающего людской мир: может, какой-нибудь дорожный знак, предупреждающий водителя об опасности, или просто зелёное дерево! Но ничего не было и нет.

Тогда я как-то незаметно для самого себя ускорился, начал бежать.

И бежал изо всех сил, начиная впадать в панику и немую истерику с каждым шагом всё больше до тех пор, пока не набрёл наконец на тот же самый отель с покосившейся надписью «Верхняя Граница» и присущим ему запахом давнего пожара.

Я просто не мог поверить в это! Я переминался с ноги на ногу, озирался по сторонам, тяжело дыша и чувствуя, как из глаз предательски покатились слёзы. Моё тело трясло, пронзало болью отчаяния и дикого страха.

Помню, как упал на колени и закричал во всё горло, уже понимая, что здесь происходит. Не знаю, насколько это нормально, но ко всем нам осознание происходящего приходит почти сразу, и в объяснениях пока ещё никто не нуждался.

В доказательство я рывком поднял длинные рукава и с ужасом взглянул на свои бледные дрожащие запястья. Глубокие, но уже не кровоточащие порезы, будто причудливые браслеты, охватывали их, страшно болели и не давали мне забыть о том, как я всё закончил.

В голове в свою очередь тут же всплыли воспоминания моего самоубийства, какое я импульсивно и необдуманно совершил, кажется, только вчера, дождавшись, когда останусь наедине с собой. Я сделал это совершенно спонтанно, в порыве… неважно.

Мне было очень больно. Больно именно умирать. Момент, когда ты покидаешь своё никчёмное и уже непригодное для жизни тело — это самый страшный и запоминающийся момент. Не бывает всех этих кинематографичных выходов души из тела, нет. Всё происходит иначе, и я так до конца и не понял, как именно. Это можно объяснить лишь на уроне ощущений, отложившихся в памяти, буквально въевшихся в неё. Я чувствовал, будто просто исчезаю, и с каждой секундой боль в моей голове, в моих конечностях и туловище нарастала, проявлялась поначалу просто острыми приступами и спазмами, пока не стала постоянной, тянущейся, казалось, бесконечно.

В те самые секунды я прекратил существовать внутри себя, расщепившись на крохотные неразличимые частицы, став лишь воспоминанием.

Сейчас я сижу здесь, в месте, существование которого не поддаётся никакому объяснению. Я просто смирился с тем, что не смогу уйти и вынужден коротать свою долгую-долгую вечность здесь, среди запаха гари и желания не быть собой, а просто исчезнуть раз и навсегда.

Кстати, вскрывая себе вены, я и надеялся на то, что исчезну и перестану существовать, но мир полон разочарований и обмана. Я понял, что смерть — это ещё не выход, это ещё не конец, а только лишь пустое и непонятное начало чего-то поистине неизведанного и всё-таки бесполезного. Может, будь я всё ещё жив, всё сложилось бы иначе. Возможно, всё наладилось бы и приобрело яркие краски, заиграло бы новой мелодией теперь уже приветливого мира, и каждый солнечный денёк смог бы радовать меня. Теперь я никогда этого не узнаю. И с этим я смирился тоже.

В гостиной появилась внезапная и такая непредсказуемая Эллоиз Мур, шагая уверенно и достаточно шустро. Девушка с короткой стрижкой — её фиолетовые пряди на фоне копны чёрных волос из раза в раз привлекают моё внимание, заставляя остановить на них взгляд — завидев меня, улыбнулась одним лишь уголком неаккуратно накрашенных тёмно-коричневой помадой губ и махнула тощей рукой, в пальцах которой держала недокуренную сигарету, дымящуюся и источающую животворящий запах табака.

В своём чёрном коротком платье она казалась мне очень изящной и стройной во всех своих проявлениях, походке, хотя и была слишком уж худощавой, а длинные тонкие ноги, облачённые в колготки-сеточку, не могли не приковывать к себе хищных взглядов не только парней, но даже и девушек, ведь в ней, безусловно, есть, чему позавидовать.

— А ты всё сидишь здесь один, бесцельно глядя в это долбанное окно! — Она процокала каблучками по мраморной плитке чёрного цвета, уселась рядом со мной и сложила перед собой руки, словно примерная ученица на уроке. Я заметил на белом тельце сигареты след от тёмно-коричневой помады, которую она вновь поднесла к губам и сделала затяжку, выпустив дым через миниатюрные аккуратные ноздри. — Там ведь ничего нет, Дерек.

— Ты ведь знаешь, что я прихожу сюда подумать, — говорю, будто оправдываясь, с неловкой улыбкой на лице. Мои глаза смотрят прямо на неё — такую симпатичную и милую, характер которой, напротив, стоило бы назвать скорее диким, нежели покладистым. — Я просто вспоминал… — Эллоиз уже не улыбается и внимательно слушает меня. Наполовину выкуренная сигарета дымится, сжатая меж двух тонких пальцев. — И я действительно устал от этого, Эл. Я больше не хочу. — Опуская глаза вниз, таращусь на свои вечно разбитые кулаки, раны на которых никогда не заживут, оставаясь вечным напоминанием о том, каким я был и каким остался даже после смерти. — Мне надоело думать о нём, мне надоело видеть его даже во сне!

Эллоиз протягивает руку и кладёт её на мое плечо, слегка сжимая. Так она делает всегда, когда пытается выказать поддержку и понимание. Я благодарен ей за такие вот моменты, когда она единственная может просто послушать меня и моё нытьё.

Девушка понимающе улыбается и протягивает мне теперь сигарету.

Она говорит:

— Вот, покури.

Я принимаю её дар и затягиваюсь, делая это настолько отчаянно, будто бы передавая через затяжку всю свою боль и печаль. Дым, сплошным призрачным облачком буквально выливается из моего рта и, не успевая добраться до пола, исчезает, рассеивается. Я наблюдаю за этой завораживающей картиной, чувствуя, как он приятно обжигает сначала горло, а потом и лёгкие, вызывая прилив тепла и умиротворения.

— Спасибо, — говорю я, делая ещё одну затяжку. — Ты как всегда вовремя.

Эллоз смущённо хихикнула и подставила руку под щёку, обратив внимание на маленькую пузатую чашечку, стоящую передо мной — та самая смешная имитация чайной церемонии. Но девушка не смеётся. Она двигает чашку к себе и смотрит внутрь, хотя прекрасно знает, что не может быть там ни чая, ни даже просто воды.

— Мне в самом деле жаль, что всё это приключилось с тобой. Ты, Дерек Бенжамин Уокер, один из самых крутых и удивительных людей, которых я когда-то встречала. Ну, после Джареда Лето, конечно. — Она усмехается, оголяя два ряда ровных белых зубов — и лишь два передних измазаны помадой. — Я была на их концерте, милый, и ты не станешь меня осуждать!

Я улыбаюсь. В самом деле искренне улыбаюсь этой забавной и доброй девушке со своими душевными ранами, потому что таким людям хочется улыбаться просто за то, что они есть.

Порой мне очень хочется её обнять, выразить тем самым свою благодарность за то, что она есть и она рядом именно тогда, когда это больше всего нужно. Несомненно, лучше друга не найти и на всём белом свете. Более чувственного человека я не встречал и, наверное, не встречу никогда.

Я докуриваю сигарету, тушу её об обожжённое покрытие барной стойки, которая когда-то была гладкой, сделанной на заказ из красного дерева, а потом, сам того не заметив, беру холодную ладонь Эл в свою руку, но делаю это из добрых побуждений, от прилива тёплых чувств в отношении Эллоиз. Как я уже говорил, порой мне в самом деле хочется показать, насколько я ценю её.

В эту секунду девушка пронзает меня своими большими серо-голубыми глазками, хлопая длинными густыми ресницами, и слегка напрягается. Она игриво прикусила нижнюю губу, слегка подавшись вперёд. Я почувствовал её прохладное приятное дыхание и аромат резких духов, похожих больше на мужскую туалетную воду. Это всё яркое проявление её непростого характера — дикость и необузданность во всём своём великолепии.

— Я бы тебя поцеловала, — без капли стеснения говорит она, глядя мне прямо в глаза. — Но тебе же девчонки не нравятся.

Я киваю, пожав плечами, и тогда она незамедлительно отстраняется от меня, тяжело вздохнув. Откидывается на скрипучем старом стуле, сдувая упавшие на бледное худое лицо чёрные пряди волос, и старается не показывать свою маленькую обиду, закравшуюся в душу уже тогда, когда я, как самый последний мудак, отшил эту шикарную, пусть и непостоянную девушку.

Что же касается Эллоиз — она всегда оставалась несносной настолько, что вполне себе могла покорять сердца парней, и ей это очень нравилось. Внимание со стороны для девушки никогда не было лишним, напротив, она принимала его как должное, ни сколько не смущаясь и прекрасно понимая, что привлекает многих, приковывает голодные наглые взгляды, наслаждаясь этими мгновениями.

Она рано начала курить, рано попробовала алкоголь и слишком рано стала взрослой и вовсе не стыдилась этого, игнорируя законы этики, морали и чужое мнение. В чём-то я завидовал ей с той самой минуты, как только мы встретились и мне довелось узнать её чуточку лучше. Вся эта её неистовая непоколебимая натура, до нитки пропитанная порой излишней самоуверенностью и отвагой, готовностью жить сегодняшним днём и не думать о том, что будет завтра, не может не вызывать зависти, ведь именно эти, пусть и не совсем скромные и правильные черты, упрощают жизнь, позволяют выбиваться в первые ряды и смотреть на этот мир сверху вниз, будто бы ты его уже давно покорил и теперь царствуешь где-то там, на небесном троне. Эллоиз неправильная, аморальная и самовлюблённая, и в совокупности это всё делает её поистине прекрасным необычным человеком, у которого явно есть чему поучиться.

Лично меня она научила дружить. Да, вот так вот просто — дружить. Мы почти не расставались с первой нашей встречи, и я успел привязаться к девушке, на которую раньше и не посмотрел бы.

Я знаю, что она влюблена в меня, и Эл не пыталась этого скрыть. Задействовав весь свой арсенал женских чар, она изо всех сил старалась привлечь моё внимание, заставить меня захотеть её, захотеть быть с ней и властвовать над ней, будто над какой-то ценной и дорогой вещью. Только вот она не заметила одной важной детали, из-за которой так сильно облажалась, — я, чёрт возьми, больше по парням.

Эллоиз поняла это и прекратила настаивать, отступив в сторону, с гордостью и тяжестью на обиженной и даже местами оскорблённой душе приняв тем самым достойное поражение, ведь я в самом деле являюсь первым парнем, так легко и беспринципно отказавшим ей, заставив держаться в этом плане подальше и даже не пытаться больше стрелять своими прекрасными хитрыми глазками.

— Я вижу его во сне, — говорю я будто бы сам себе, не замечая, что сказал это вслух. Эл тут же замерла, приоткрыв рот — она снова готова внимательно и с нескрываемым интересом меня слушать. Я продолжил: — Хотя иногда мне кажется, что это не сны, а картинки из воспоминаний. Будто смотришь на старые фотографии. — Я тоже откидываюсь на стуле, убирая ледяные руки в карманы чёрной мешковатой толстовки, и просто смотрю на Эллоиз, не понимая даже, зачем опять поднял эту тему.

— Это жестоко, Дер. — Сделала заключение Эл, явно не зная, как ещё поддержать меня, но я прекрасно вижу, как она старается изо всех сил. Я не нуждаюсь во всех этих словах, но понимать, что кто-то просто есть рядом, и этот кто-то слушает, греет душу.

Девушка отвела задумчивый взгляд в сторону и провела рукой по лебединой шее, а потом будто бы выпала из этой реальности на миг, думая о чём-то своём, сокровенном. Я никогда не интересовался у неё, что именно в такие моменты происходит, потому что боялся. Боялся, что она погрузится в пережитые события, явно не отличающиеся позитивом, и уже не сможет вернуться обратно, так и оставшись там, в пучине грусти и тоски. Мне всегда казалось, что Эл переживает нечто такое, о чём рассказывать ей не хочется, но и держать в себе это целую вечность тоже достаточно тяжко, судя по её виду и какому-то смятённому взгляду каждый раз, стоит лишь девушке остаться наедине со своими мыслями.

Она вздохнула и опустила красивые глаза вниз. Я обратил внимание на то, как мило дрогнули её густые длинные реснички и невольно улыбнулся, но постарался скрыть эту предательскую улыбку. Сам не знаю, почему мне так не хочется показывать ей свою своеобразную симпатию. Наверное, чтобы не давать ложную надежду, ведь она так отчаянно пыталась заполучить моё сердце в свои лишь с виду хрупкие тоненькие руки.

Всё, что я сделал, это встал со словами:

— Пошли, ещё покурим.

Эл очнулась, тряхнула головой и забегала глазками по углам, будто бы в самом деле уходила куда-то далеко отсюда, а потом внезапно снова очутилась тут, среди обугленных стен и пропитанных толстым слоем копоти потолков.

Она послушно встала и молча последовала за мной.