Оффтопик«Ах, деды-деды» — припевочкой да подскоком язычка по альвеолам глаголит воспоминание Васеньки. А что у Васеньки? Что у него, родимого, хуже других, что ли? Хуже соседского ленивенького Тимофея, за которым носятся бабка ГлашатАя да сестра её Алёна-старшАя? Обе единого дня рождения, обе рыжие-рябые, близняшки, то есть, бабки-то. Да нескучные-неразлучные, каждая из них — как бы створка одной двери: обопрутся друг на дружку, как ладошки в пирамидку, и бегают целый день за Тимошкой, колготятся.
А у Ульянки? Дядечки-тётечки, старшие кузины, крёстные — да чумовые, песенные! Вырастет Ульянка народно-государственной артисткой республики Удмуртия, потому как одна из её тётенек и баюкает, и ласкает, и привествует исключительно ау-тен-тич-ны-ми удмуртскими напевами — лялякающими, няшными, озёрно-лесными.
У Васеньки не так! Дедов у него — комариная тучка, а числом — двенадцать! Дюжина дедов — да каждый с норовом, со своими ужимками; у каждого штаны своего колеру, у каждого носовой платочек свой — то в горошек, то в цветочек, то в клеточку, то в птичку; да и каждый аккурат с бородой: то клином, то лопатой, то щёткой, то метёлкой, то колючей вьющейся мочалкой. Общее у них: левый глаз — серый, а правый — зелёный. Да Васька, внук — общий, общественный Васька.
Вот как вскочат они с утра, как козлецы, как помчатся мыть бороды да стричь волосья ушные и ноздревые, как загогочут — кто с кухни, кто с веранды, кто из времянки, кто оседлавши конька накрышного — каждый с прибабахом ведь, со своим царём в голове, то есть. У иного, Веньямина Никанорыча, и своя песенка заветная есть — про Баргузина, к примеру; другой, выщипывая с носу щетинку, мурлычит «ланфрен-ланфра»; третий распевается под академический седьмой концерт Рахманинова — это уже Авигдор Адальбертович. А если про Степана Ильича говорить — то тот тренькает исключительно на балалайке.
Страсть есть у них у всех едино-усоюзничающая. Как приведут себя в утренний порядок, прочистят входы-выходы — сразу поскачут к столу, окружат ошалевшего Васеньку, засучат рукава до подбородков и ну кормить его:
капустой солёной,
помидорьем усолотым,
огурцом пупырчатым малосольным,
арбузом полу-твёдро-развысоленным,
перцем поперёк сладко-сольным,
чесночком-лучком-недосолком,
да оливкой то чёрной, то зелёной, то терпкой, то солёной.
Объестся Васенька на весь день да и помнит потом такую-сякую кормежку дедовскую всю жизнь!
Оффтопик«А не выпить ли?» — дзинькнуло в голове, и Сеня повернул к «Щелкунчику» на пл. Восстания. Пока ресторан приближался, отставной моряк средиземных и индонезийских морей еще внутренне сопротивлялся желанию — «пополнить запасы рома и виски». Но лишь зашел в теплый, мурлычущий уют, пряный, как мадагаскарская ваниль, и разноцветный, как персидский ковер, — воля его рухнула. И стул перед барной стойкой скрипнул под ней, некогда железной, волчьеморской волей. Теперь ее пинали и теща, и зять, и… и не в фигуральном даже, а в прямом, физическом смысле.
— Как обычно? — благородным тенором пропел бармен.
Сеня, нежно зажмурившись, кивнул.
Стопки запорхали, ласково трезвоня о зубы и лакированную стойку: стойка-зубы, стойка-зубы, стойка-ваше здоровье-зубы. Стопки, листки меню, волосатые морды оленей и кабанов на стенах, блики и пятна — запорхало все, и барменова бабочка в красный горошек порхала тоже.
После пятой Сеня расплатился и вышел.
Небо — предштормовое.
Сейчас начнется!
«Поднять паруса! поднять якоря! отваливаем! по шканцам, кошкины дети! хвосты вам поотрывать!»
Не успел Сеня дойти до Обводного, как на него повалили со всех сторон — коты. Мягкие, пушистые, плюшевые, полосато-рыжие, мурлычущие, мяучащие, радостные, радужно окрашенные — завалили Сеню! И он, переполняемый счастьем, набрав в охапку дюжину, прыгал по мостовой, ласкался к мордам, бегал большими пальцами по их выгнутым спинам, щекотал за твердым заушным бугорком, чесал шерстяные горла. Коты! коты! едрить их! коты пришли!
Коты приходили к Сене уже третий год. Сразу после пятого виски с ромом. По поводу и без, по праздникам, в будни, в новолуние, в полдень, среди солнечного затмения — безотказно ласковые и нагроможденно-пушистые.
Очнулся он в районе Адмиралтейских верфей.
Небо все так же было предгрозовым, застывше-угрожающим. Дул ветер, тоскливо вечерело. Слева виднелся Исаакий. Чайки кричали противными, как звук железной терки по сковороде, криками.
Сеню слегка знобило, между пальцами радужно торчала шерсть, из подмышек пахло ромом, из кармана выкатилась мелочь, шнурки развязались, уши сладостно горели, а рот застыл в улыбке невыносимого счастья, изогнувшись корабельным изгибом.
Вдали, со стороны Исаакия, брели две вытянутые фигуры, напряженно сопротивляясь ветру. Часть их одежд — подол тряпичного платья и ленты матросской кепки — тревожно носились в пространстве. В руке одной из фигур бадминтонной ракеткой темнела сковорода.
«Сеня!» — звали они, то ли умоляюще, то ли угрожающе.
«Сеня!» — вопили теща и зять.
Оффтопик«Дыщ-дыщ! дыщ-дыщ-дыщ! тыдыщк!» — раздалось за высокими коряжистыми акациями. И потом еще: «Тыдыыщк! ты-ды-ды-дыщк!»
«Разрывные пошли», — пулей промелькнуло в голове Джеда.
Он удирал от реки со всех ног.
«Как ты бежишь, Джед? Как ты бежишь? Как гепард!» — вспомнил он слова тренера.
Отбежав от реки метров 200, Джед Балдаст, эксклюзивный спецоператор и корреспондент танзанского отделения ВВС, тяжело упал в высокую траву и, задыхаясь, испытал противную тошноту.
«Старею». Вспомнил, когда-то выбегал стометровку за 9 из 10 возможных.
Отдышавшись, поднялся на локте и отер с лица пот, прокопченый пороховым дымом, которым тянуло с реки.
Нащупал в кармане дистанционный выключатель и щелкнул.
Прислушался. Вокруг миль на десять стояла божественная африканская тишина, нагретая горячим экваториальным солнцем. Потихоньку начинали стрекотать цикады и перелетать от цветка к цветку в своем пьяном танце бабочки. В траве и листве тень со светом играли в пятнашки. Но это пятна не леопардов, гиен, жирафов, не полоски зебр, не маскировка и мимикрия.
«Теперь тут не то что никаких хищников — теперь даже у самого любопытного африканского воробья целый месяц не появится и намека на желание сунуть сюда свой черный нос. После такой-то канонады! Ээхмаа!»
Джед перевернулся на спину и сладко потянулся. Высоко в небе редкими дымками парили облачка, слева далекой ермолкой белела Килиманджаро, перед лицом по гибкой травинке спешно полз жучок, словно сказочный купец перебегал по тонкому длинному арочному мосту.
Спустя четверть часа Джед стоял с фотокамерой возле реки. Испытанный Nikon, подвешенный на толстом суке, заснял в видеорежиме все точно так, как нужно. Осталось только смонтировать нелепую смерть спецоператора, взорвавшего весь запас динамита и снарядов в испуге перед неистовыми крокодилами. В воде плавали в состоянии разной степени поврежденности надувные фигуры ненавистных рептилий.
«Собрать этот мусор в воде. Смонтировать сюжет — последний прижизненный. Ах, какая ирония! И вставить карту в Canon. — он пнул покореженную зеркалку. — И отпуск… бесконечный отпуск длинною в жизнь». Добыча крокодиловой кожи, осевшая на оффшорных счетах зелеными миллионами, вполне позволяла не только это. Девочки, Лас-Вегас, то да сё.
Тени съеживались, подступал безумный зной полдня, который можно переждать в речушке.
«Люблю запах напалма в полдень», — усмехнулся счастливый Джед, не обратив внимания, как колыхнулся камыш и среди резиновых обманок по воде поползла округлая хищная волна.
ОффтопикКвартира в хрущевке.
На стенах — различные бутафорские обнаженные и зачехленные сабли, ятаганы, самурайские мечи. В центре этой мозаики — ружье.
Поздняя ночь. Но сверху слышна музыка и крики широкой гулянки.
На диване человек, при каждом громком крике вздрагивает, прижимая подушку к ушам.
Поворачивается к зрителям и произносит:
— Вот вы говорите — эк-зис-тен-циа-лизм. Вы ведь так говорите? Например, Дашенька, что это: по горизонтали, 15 букв, начинается на Э, философское направление. А она: «Чупакабра!». А ты: «Ну Даша! Даааша! Да-ша!», она: «Да ща!». Не дает ответа… молчит. Может, это и есть ответ? И экзисте… нциа… нализм тоже ничего не знает. Он просто сомневается…
(в этот момент по потолку раздается грохот шара для боулинга)
— А чего, собственно, я боюсь?
Подходит к стене, снимает саблю, протирает ласково лезвие. Улыбается.
Снова поворачивается к зрителю:
— Вот вы думаете: одинокий человек, нервный, слабый, замученный бессоницей…
Вдруг делает выпад саблей и кричит: Ххааа!
Возвращается в исходное положение.
— Вот этот самый экзи… нацинализм, он ведь чо? Он говорит, что каждый должен стать самим собой. Мол, общество, оно чо? Оно сдерживает творческую природу человека, мешает реализоваться. А боец, настоящий, который внутри и по жизни, он-то чо?
(помахивая саблей)
Он берет судьбу в свои крепкие лапы (сжимает рукоять) и завоевывает пространство! Как Чингиз-хан!
(раздраженно смотрит вверх, там раздается топот по периметру стен)
— Вот дряни! Четвертый час ночи! Понедельник…
Идет на кухню, достает из холодильника сервелат, разрезает саблей на куски. Подходит к окну. В домах мерцают новогодние огоньки, стоят елки, мелькают тени.
— Чо за дрянь…
Смотрит на саблю и плохо разрезанную колбасу, понимает, что лезвие тупое. Отбрасывает колбасу, подбегает к стене, с криками хватает другое оружие. Вставляет в зубы короткий кинжал, в каждой руке по шашке; что-то выкрикивая сквозь сжатый рот, пытается танцевать лезгинку.
— Омпа… мпа… па-мпа.
Выплевывает кинжал, бегает по комнате и истошно кричит:
— Да здравствует Новый год, ура! Ура! Колесо фортуны! Колесо-со фор-фор-туны! Ум-тыц-тыц, ум-тыц-тыц! Колесо фортуны! Уии-пиии!
От прыжков трясется пол.
На стенах дзинкает оружейный металл.
Вдруг с гвоздя соскакивает ружье, падает и раздается грохот выстрела.
В наступившей тишине — соседи тоже замолчали — слышна беготня и крики на лестничной площадке. У человека волосы стоят дыбом.
Он шепчет:
— Колесо фортуны… уиии-пии-пи-пи… Новый год удался.
ОффтопикМыкола, белобрысый пацаненок, сынку Архипа, повадился бегать в соседний хутор. С утра убежит, никому ничего не скажет.
— Побачил с утра, шо пацаненок энтот, — говорит подслеповатый дед Семён, сосед ихний, — шо он короб с собой таскает. Огроменная бандурина, ага. Як… ну, як воз. Ну трошки похож. Ну не, ну не такой, а кабыть, ну по хворме.
Кто там поймет, что болоболит дед. Его и бабка своя не слушает, бьет веником и гонит на задний двор пасти курей да гусей.
Только утро — Мыкола шасть со двора. Тащит с собой какую-то квадратуру. Она больше мальчика и покрыта белым суконным материалом. В утреннем тумане и не видно парнишку за ним. Плывет средь белизны нечто геометрически правильное, чистая белая абстракция формы.
А в село барин приехал из столицы. Длинноволосый, культурный; лицо — как овал яйца: правильное, нежное, ровное, аккуратно приспособленное под малорусское канотье и белую малороссийскую же рубашку, на воротнике которой бежит зигзагом красная молния.
«Петебуржуин» — шепчутся о нем иронично бабы, закатывая глаза, а при встрече кладут поклоны и сразу бегут от него, смущаясь и смеясь.
«Петебуржуин» же, петербуржец то есть, Илья Ефимович, ходит, приветливо улыбаясь, – с удочками, с коромыслом ли, помогая какой-нибудь молодой смазливой девке.
Говорит о Мыколе: «Он мальчик талантливый, способный, трудолюбивый». Как будто что тайное знает о нем. Вечерами их часто можно видеть вместе. Сидят на песчаном обрыве над рекой, тихо разговаривают. Над ними в шелушащейся коричневой чешуе горит в свете вечернего заката огромная сосна, опушенная густой иглистой мглой. За рекой яровым, ядреным красно-желтым желтком разлит закат. Тени барина и мальчика сливаются и покрывалом скатываются с обрыва, касаясь кончиком холодной речной морщины.
Закат тускнеет и сливается с ночной синевой, а они все сидят и о чем-то беседуют.
Ближе к осени барин уехал. Пришла и прошла осень. Наступила зима. Выбелило все. Белым, чистым, как полотно, снегом.
Утром приехала в село барыня, сестра барина.
Привезла подарок Мыколе и радостную весть.
«Зовет тебя Илья Ефимович в Петербург учиться. Говорит, выйдет из тебя настоящий мастер. Показал результаты твоих летних пленэров на выставке. Вся высшая публика, мон ами, в шоке. Так что для тебя авантаж необыкновенный. Поезжай!»
А в качестве подарка – рисунок самого Ильи Ефимовича, художника. На картине изображен мальчик, Мыкола, тщательно вырисовывающий знакомый, крытый сеном домик, тот самый, что стоит на соседнем хуторе, а живет в нем Гуля, сестричка его.
Оффтопик«Ну ладно там какой-нибудь Аристотель! Но ты ведь взрослый человек! Капитан корабля!» — продолжал беседу со мной мой помощник Дратл Преснодубый. В самые трудные времена мы переходили на «ты» и разговаривали по душам.
Сейчас был как раз такой момент.
И я, капитан Чонг Застыдон, был уверен в своей правоте.
Пусть рухнет хоть вся научная картина мира, но я не сдвинусь с места!
— Лейтенант Дратл, займитесь своими обязанностями и не превышайте должностные полномочия! Не мешайте мне, командиру космолета «Отвинченный», принимать судьбоносное решение для корабля и всего экипажа, — помощник, пристыженный, вышел.
Я отлично помнил университетский курс философии. Если бы не страсть к космической левитации, я, скорее всего, сейчас предавался бы глубоким размышлениям и думал о судьбах бытия и всего человечества.
Но нет! Куда уж мне, лучшему выпускнику и виртуознейшему пилоту всей Академии, пускаться в мутный и туманный океан философских силлогизмов!
Вместо этого я обречен прямо сейчас решить проблему Вселенной, жизни и вообще…
Никакой риторики, софистики или даже хоть малейшей демагогии…
Вопрос поставлен крайне остро: я и мой экипаж сейчас на острие всего накопленного человечеством знания. На острие, на самом кончике, на кончике иглы, где танцует тысяча ангелов…
«В этом что-то есть, насчет иглы-то», — подумал я.
Подойдя к холодильнику, я стал размышлять.
«Аристотель жил в 4 веке до н.э.», — начал я выстраивать логическую цепочку, стараясь нигде не споткнуться, и представил остроносого и хитроглазого античного мудреца, — «Он, хотя не знал и нано-мыслишки того, что знаем сейчас мы, но был совсем не дурак. Так вот», — я достал из холодильника яйцо и аккуратно поместил его в подставку — «Он говорил, что Вселенная состоит из нескольких неподвижных слоев. Есть сферы, на которые привинчены светила, есть те, на которых висят звезды». — Я присел перед столом с яйцом, так, чтобы мои глаза находились вровень с его прекрасным овалом. — «Но есть самая неподвижная сфера, эта оболочка как раз и ограничивает нашу Вселенную», — я постучал ногтем по скорлупе и полез в карман. — «Если наш мир — яйцо, то существует только один способ в этом удостовериться. Аристотель мне друг, но яйцо дороже», — я достал из кармана иглу и стал медленно вращательными движениями сверлить его поверхность.
Это случилось в среду, в два часа пополудни, когда капитан космолета «Отвинченный», просверлив изнутри то, что, как он предполагал, было Скорлупой Вселенского Яйца, вышел наружу и увидел, каков мир на самом деле.
в опчем, красота. скоро ожидаем от вас нетленку или несгораемых рукописей. по секрету: печатать лучше на асбесте золотыми чернилами. чтоб наверняка, чтоб точно не сгорело
А у Ульянки? Дядечки-тётечки, старшие кузины, крёстные — да чумовые, песенные! Вырастет Ульянка народно-государственной артисткой республики Удмуртия, потому как одна из её тётенек и баюкает, и ласкает, и привествует исключительно ау-тен-тич-ны-ми удмуртскими напевами — лялякающими, няшными, озёрно-лесными.
У Васеньки не так! Дедов у него — комариная тучка, а числом — двенадцать! Дюжина дедов — да каждый с норовом, со своими ужимками; у каждого штаны своего колеру, у каждого носовой платочек свой — то в горошек, то в цветочек, то в клеточку, то в птичку; да и каждый аккурат с бородой: то клином, то лопатой, то щёткой, то метёлкой, то колючей вьющейся мочалкой. Общее у них: левый глаз — серый, а правый — зелёный. Да Васька, внук — общий, общественный Васька.
Вот как вскочат они с утра, как козлецы, как помчатся мыть бороды да стричь волосья ушные и ноздревые, как загогочут — кто с кухни, кто с веранды, кто из времянки, кто оседлавши конька накрышного — каждый с прибабахом ведь, со своим царём в голове, то есть. У иного, Веньямина Никанорыча, и своя песенка заветная есть — про Баргузина, к примеру; другой, выщипывая с носу щетинку, мурлычит «ланфрен-ланфра»; третий распевается под академический седьмой концерт Рахманинова — это уже Авигдор Адальбертович. А если про Степана Ильича говорить — то тот тренькает исключительно на балалайке.
Страсть есть у них у всех едино-усоюзничающая. Как приведут себя в утренний порядок, прочистят входы-выходы — сразу поскачут к столу, окружат ошалевшего Васеньку, засучат рукава до подбородков и ну кормить его:
капустой солёной,
помидорьем усолотым,
огурцом пупырчатым малосольным,
арбузом полу-твёдро-развысоленным,
перцем поперёк сладко-сольным,
чесночком-лучком-недосолком,
да оливкой то чёрной, то зелёной, то терпкой, то солёной.
Объестся Васенька на весь день да и помнит потом такую-сякую кормежку дедовскую всю жизнь!
Символов с пробелами: 2363
— Как обычно? — благородным тенором пропел бармен.
Сеня, нежно зажмурившись, кивнул.
Стопки запорхали, ласково трезвоня о зубы и лакированную стойку: стойка-зубы, стойка-зубы, стойка-ваше здоровье-зубы. Стопки, листки меню, волосатые морды оленей и кабанов на стенах, блики и пятна — запорхало все, и барменова бабочка в красный горошек порхала тоже.
После пятой Сеня расплатился и вышел.
Небо — предштормовое.
Сейчас начнется!
«Поднять паруса! поднять якоря! отваливаем! по шканцам, кошкины дети! хвосты вам поотрывать!»
Не успел Сеня дойти до Обводного, как на него повалили со всех сторон — коты. Мягкие, пушистые, плюшевые, полосато-рыжие, мурлычущие, мяучащие, радостные, радужно окрашенные — завалили Сеню! И он, переполняемый счастьем, набрав в охапку дюжину, прыгал по мостовой, ласкался к мордам, бегал большими пальцами по их выгнутым спинам, щекотал за твердым заушным бугорком, чесал шерстяные горла. Коты! коты! едрить их! коты пришли!
Коты приходили к Сене уже третий год. Сразу после пятого виски с ромом. По поводу и без, по праздникам, в будни, в новолуние, в полдень, среди солнечного затмения — безотказно ласковые и нагроможденно-пушистые.
Очнулся он в районе Адмиралтейских верфей.
Небо все так же было предгрозовым, застывше-угрожающим. Дул ветер, тоскливо вечерело. Слева виднелся Исаакий. Чайки кричали противными, как звук железной терки по сковороде, криками.
Сеню слегка знобило, между пальцами радужно торчала шерсть, из подмышек пахло ромом, из кармана выкатилась мелочь, шнурки развязались, уши сладостно горели, а рот застыл в улыбке невыносимого счастья, изогнувшись корабельным изгибом.
Вдали, со стороны Исаакия, брели две вытянутые фигуры, напряженно сопротивляясь ветру. Часть их одежд — подол тряпичного платья и ленты матросской кепки — тревожно носились в пространстве. В руке одной из фигур бадминтонной ракеткой темнела сковорода.
«Сеня!» — звали они, то ли умоляюще, то ли угрожающе.
«Сеня!» — вопили теща и зять.
Символов с пробелами: 2488
«Разрывные пошли», — пулей промелькнуло в голове Джеда.
Он удирал от реки со всех ног.
«Как ты бежишь, Джед? Как ты бежишь? Как гепард!» — вспомнил он слова тренера.
Отбежав от реки метров 200, Джед Балдаст, эксклюзивный спецоператор и корреспондент танзанского отделения ВВС, тяжело упал в высокую траву и, задыхаясь, испытал противную тошноту.
«Старею». Вспомнил, когда-то выбегал стометровку за 9 из 10 возможных.
Отдышавшись, поднялся на локте и отер с лица пот, прокопченый пороховым дымом, которым тянуло с реки.
Нащупал в кармане дистанционный выключатель и щелкнул.
Прислушался. Вокруг миль на десять стояла божественная африканская тишина, нагретая горячим экваториальным солнцем. Потихоньку начинали стрекотать цикады и перелетать от цветка к цветку в своем пьяном танце бабочки. В траве и листве тень со светом играли в пятнашки. Но это пятна не леопардов, гиен, жирафов, не полоски зебр, не маскировка и мимикрия.
«Теперь тут не то что никаких хищников — теперь даже у самого любопытного африканского воробья целый месяц не появится и намека на желание сунуть сюда свой черный нос. После такой-то канонады! Ээхмаа!»
Джед перевернулся на спину и сладко потянулся. Высоко в небе редкими дымками парили облачка, слева далекой ермолкой белела Килиманджаро, перед лицом по гибкой травинке спешно полз жучок, словно сказочный купец перебегал по тонкому длинному арочному мосту.
Спустя четверть часа Джед стоял с фотокамерой возле реки. Испытанный Nikon, подвешенный на толстом суке, заснял в видеорежиме все точно так, как нужно. Осталось только смонтировать нелепую смерть спецоператора, взорвавшего весь запас динамита и снарядов в испуге перед неистовыми крокодилами. В воде плавали в состоянии разной степени поврежденности надувные фигуры ненавистных рептилий.
«Собрать этот мусор в воде. Смонтировать сюжет — последний прижизненный. Ах, какая ирония! И вставить карту в Canon. — он пнул покореженную зеркалку. — И отпуск… бесконечный отпуск длинною в жизнь». Добыча крокодиловой кожи, осевшая на оффшорных счетах зелеными миллионами, вполне позволяла не только это. Девочки, Лас-Вегас, то да сё.
Тени съеживались, подступал безумный зной полдня, который можно переждать в речушке.
«Люблю запах напалма в полдень», — усмехнулся счастливый Джед, не обратив внимания, как колыхнулся камыш и среди резиновых обманок по воде поползла округлая хищная волна.
Символов с пробелами: 2466
На стенах — различные бутафорские обнаженные и зачехленные сабли, ятаганы, самурайские мечи. В центре этой мозаики — ружье.
Поздняя ночь. Но сверху слышна музыка и крики широкой гулянки.
На диване человек, при каждом громком крике вздрагивает, прижимая подушку к ушам.
Поворачивается к зрителям и произносит:
— Вот вы говорите — эк-зис-тен-циа-лизм. Вы ведь так говорите? Например, Дашенька, что это: по горизонтали, 15 букв, начинается на Э, философское направление. А она: «Чупакабра!». А ты: «Ну Даша! Даааша! Да-ша!», она: «Да ща!». Не дает ответа… молчит. Может, это и есть ответ? И экзисте… нциа… нализм тоже ничего не знает. Он просто сомневается…
(в этот момент по потолку раздается грохот шара для боулинга)
— А чего, собственно, я боюсь?
Подходит к стене, снимает саблю, протирает ласково лезвие. Улыбается.
Снова поворачивается к зрителю:
— Вот вы думаете: одинокий человек, нервный, слабый, замученный бессоницей…
Вдруг делает выпад саблей и кричит: Ххааа!
Возвращается в исходное положение.
— Вот этот самый экзи… нацинализм, он ведь чо? Он говорит, что каждый должен стать самим собой. Мол, общество, оно чо? Оно сдерживает творческую природу человека, мешает реализоваться. А боец, настоящий, который внутри и по жизни, он-то чо?
(помахивая саблей)
Он берет судьбу в свои крепкие лапы (сжимает рукоять) и завоевывает пространство! Как Чингиз-хан!
(раздраженно смотрит вверх, там раздается топот по периметру стен)
— Вот дряни! Четвертый час ночи! Понедельник…
Идет на кухню, достает из холодильника сервелат, разрезает саблей на куски. Подходит к окну. В домах мерцают новогодние огоньки, стоят елки, мелькают тени.
— Чо за дрянь…
Смотрит на саблю и плохо разрезанную колбасу, понимает, что лезвие тупое. Отбрасывает колбасу, подбегает к стене, с криками хватает другое оружие. Вставляет в зубы короткий кинжал, в каждой руке по шашке; что-то выкрикивая сквозь сжатый рот, пытается танцевать лезгинку.
— Омпа… мпа… па-мпа.
Выплевывает кинжал, бегает по комнате и истошно кричит:
— Да здравствует Новый год, ура! Ура! Колесо фортуны! Колесо-со фор-фор-туны! Ум-тыц-тыц, ум-тыц-тыц! Колесо фортуны! Уии-пиии!
От прыжков трясется пол.
На стенах дзинкает оружейный металл.
Вдруг с гвоздя соскакивает ружье, падает и раздается грохот выстрела.
В наступившей тишине — соседи тоже замолчали — слышна беготня и крики на лестничной площадке. У человека волосы стоят дыбом.
Он шепчет:
— Колесо фортуны… уиии-пии-пи-пи… Новый год удался.
Символов с пробелами: 2433
— Побачил с утра, шо пацаненок энтот, — говорит подслеповатый дед Семён, сосед ихний, — шо он короб с собой таскает. Огроменная бандурина, ага. Як… ну, як воз. Ну трошки похож. Ну не, ну не такой, а кабыть, ну по хворме.
Кто там поймет, что болоболит дед. Его и бабка своя не слушает, бьет веником и гонит на задний двор пасти курей да гусей.
Только утро — Мыкола шасть со двора. Тащит с собой какую-то квадратуру. Она больше мальчика и покрыта белым суконным материалом. В утреннем тумане и не видно парнишку за ним. Плывет средь белизны нечто геометрически правильное, чистая белая абстракция формы.
А в село барин приехал из столицы. Длинноволосый, культурный; лицо — как овал яйца: правильное, нежное, ровное, аккуратно приспособленное под малорусское канотье и белую малороссийскую же рубашку, на воротнике которой бежит зигзагом красная молния.
«Петебуржуин» — шепчутся о нем иронично бабы, закатывая глаза, а при встрече кладут поклоны и сразу бегут от него, смущаясь и смеясь.
«Петебуржуин» же, петербуржец то есть, Илья Ефимович, ходит, приветливо улыбаясь, – с удочками, с коромыслом ли, помогая какой-нибудь молодой смазливой девке.
Говорит о Мыколе: «Он мальчик талантливый, способный, трудолюбивый». Как будто что тайное знает о нем. Вечерами их часто можно видеть вместе. Сидят на песчаном обрыве над рекой, тихо разговаривают. Над ними в шелушащейся коричневой чешуе горит в свете вечернего заката огромная сосна, опушенная густой иглистой мглой. За рекой яровым, ядреным красно-желтым желтком разлит закат. Тени барина и мальчика сливаются и покрывалом скатываются с обрыва, касаясь кончиком холодной речной морщины.
Закат тускнеет и сливается с ночной синевой, а они все сидят и о чем-то беседуют.
Ближе к осени барин уехал. Пришла и прошла осень. Наступила зима. Выбелило все. Белым, чистым, как полотно, снегом.
Утром приехала в село барыня, сестра барина.
Привезла подарок Мыколе и радостную весть.
«Зовет тебя Илья Ефимович в Петербург учиться. Говорит, выйдет из тебя настоящий мастер. Показал результаты твоих летних пленэров на выставке. Вся высшая публика, мон ами, в шоке. Так что для тебя авантаж необыкновенный. Поезжай!»
А в качестве подарка – рисунок самого Ильи Ефимовича, художника. На картине изображен мальчик, Мыкола, тщательно вырисовывающий знакомый, крытый сеном домик, тот самый, что стоит на соседнем хуторе, а живет в нем Гуля, сестричка его.
Символов с пробелами: 2489
Сейчас был как раз такой момент.
И я, капитан Чонг Застыдон, был уверен в своей правоте.
Пусть рухнет хоть вся научная картина мира, но я не сдвинусь с места!
— Лейтенант Дратл, займитесь своими обязанностями и не превышайте должностные полномочия! Не мешайте мне, командиру космолета «Отвинченный», принимать судьбоносное решение для корабля и всего экипажа, — помощник, пристыженный, вышел.
Я отлично помнил университетский курс философии. Если бы не страсть к космической левитации, я, скорее всего, сейчас предавался бы глубоким размышлениям и думал о судьбах бытия и всего человечества.
Но нет! Куда уж мне, лучшему выпускнику и виртуознейшему пилоту всей Академии, пускаться в мутный и туманный океан философских силлогизмов!
Вместо этого я обречен прямо сейчас решить проблему Вселенной, жизни и вообще…
Никакой риторики, софистики или даже хоть малейшей демагогии…
Вопрос поставлен крайне остро: я и мой экипаж сейчас на острие всего накопленного человечеством знания. На острие, на самом кончике, на кончике иглы, где танцует тысяча ангелов…
«В этом что-то есть, насчет иглы-то», — подумал я.
Подойдя к холодильнику, я стал размышлять.
«Аристотель жил в 4 веке до н.э.», — начал я выстраивать логическую цепочку, стараясь нигде не споткнуться, и представил остроносого и хитроглазого античного мудреца, — «Он, хотя не знал и нано-мыслишки того, что знаем сейчас мы, но был совсем не дурак. Так вот», — я достал из холодильника яйцо и аккуратно поместил его в подставку — «Он говорил, что Вселенная состоит из нескольких неподвижных слоев. Есть сферы, на которые привинчены светила, есть те, на которых висят звезды». — Я присел перед столом с яйцом, так, чтобы мои глаза находились вровень с его прекрасным овалом. — «Но есть самая неподвижная сфера, эта оболочка как раз и ограничивает нашу Вселенную», — я постучал ногтем по скорлупе и полез в карман. — «Если наш мир — яйцо, то существует только один способ в этом удостовериться. Аристотель мне друг, но яйцо дороже», — я достал из кармана иглу и стал медленно вращательными движениями сверлить его поверхность.
Это случилось в среду, в два часа пополудни, когда капитан космолета «Отвинченный», просверлив изнутри то, что, как он предполагал, было Скорлупой Вселенского Яйца, вышел наружу и увидел, каков мир на самом деле.
Символов с пробелами: 2492