— Его выпустили досрочно, за хорошее поведение, — бабушка старательно нажимала звонок, прикрепленный около двери квартиры, возле которой мы стояли уже полчаса. – Мне в больницу ложиться надо, а о тебе кто позаботится? Вон, какая ты ежистая выросла! Не каждый с твоим характером справиться. Да и куда ему пойти? Квартира на вас двоих оформлена. Ты на прошлое-то не оглядывайся, а отца прости. Как-никак, родная кровь.

— Простить!?

Мамины рассказы тут же всплыли перед глазами, закружилась голова, и лоб покрылся холодной испариной.

– Не хочу!

— Тише, тише, не кричи, не надо. Он хороший, поверь, по-другому бы я тебя к нему не привезла. А что было, то было, не суди, всякое может случиться!

А я и не судила, просто ненавидела. Ненавидела человека, который второй раз разрушал мою жизнь. Но в детский дом не хотелось, и, закусив губу, я молча наблюдала, как баба Нюра с силой стукнула кулаком по двери. Она открылась. Худой мужчина в помятой одежде, со взглядом больной собаки молча смотрел на нас. Внутри меня зазвенела пустота. Найти в нем что-то близкое или хотя бы знакомое не получалось.

— Ну, чего встала на пороге, проходи, — подтолкнула меня баба Нюра, и зашептала, — потерпи чуток, вот выйду из больницы, и уедем.

Задев локтем стоящего в коридоре не прошеного гостя, прошла в давно забытую комнату, и скинула сумку с вещами на стол. Дверь за спиной захлопнулась, я осталась одна.

Когда-то в этих стенах звучали мои торопливые шаги и смех. Я задумчиво провела пальцем по запыленному оконному стеклу. Сбежать бы сейчас на реку, что петляет возле поселка со смешным названьем «Бабкино». Лечь на воду, закрыть глаза и плыть, плыть, наслаждаясь свободой. А здесь… мир почернел и съежился до размеров комнаты. Я бросилась на кровать, свернулась в комочек и, сжав подушку, завыла. Выла от холода в душе, от осточертевших поступков, которыми пыталась что-то кому-то доказать, от постоянного вранья, которым заменила рассказы о своей семье. А что я могла? В жизни для меня, наверное, ничего хорошего не предусмотрено… Отца! Видеть! Не хочу! Отца? Странно произносить это слово. С тех пор, как его осудили за убийство, оно потеряло смысл.

– Он виноват во всем, что случилось, забудь, что он твой отец! – мамин крик не забывался до сих пор. — Он – чудовище!

Папа — чудовище?! Я в это не верила, но маме старалась не перечить: от ее истерик все чаще начинало звенеть в голове и ноги делались ватными. Вдыхая запах перегара, брала кусок хлеба и, сдерживая тошноту, уходила на улицу. Издалека наблюдая за окнами своей квартиры, я пыталась понять, почему случилось так? Но ответа не находила. Вспоминать про папу-чудовище боялась, и, как только свет гас, осторожно пробиралась обратно. Накрываясь старым одеялом, я засыпала, стараясь забыть обо всем. Скоро мама умерла, а меня взяла к себе дальняя родственница баба Нюра. Она мучилась от болей в ногах и я, как могла, помогала ей. Скучая по прежней жизни, во сне часто переносилась в прошлое. Но видела только маму, рассказывающую в пьяном бреду кровавые подробности отцовского поступка, и себя, затыкающую уши и кричащую: «Не надо!» Об отце детская память возвращала лишь короткие обрывки: смеющиеся глаза и сильные руки, подбрасывающие меня, визжащую, вверх. Я мучилась, пытаясь нащупать что-то еще, но появлялись черные круги, расходящиеся в разные стороны, и голова начинала разрываться от боли. Просыпалась от своего крика, мокрая, с липким страхом внутри, и плакала…

Врачи объясняли бабе Нюре, что виною всему стресс, полученный от пережитого. И частые головокружения, и провалы в памяти тоже из-за него. Бабушка терпеливо окружала меня теплом, заботой, и никогда не рассказывая о том, что произошло на самом деле…

Раздался чуть слышный стук в дверь.

— Вот, приготовил, поешь, — отец немного помялся, но все же, подошел поближе и дрожащей рукой протянул еду.

Злоба всколыхнулась сразу. Я вскочила и с силой оттолкнула тарелку. Отец вздрогнул, но ничего не сказал, просто нагнулся и стал подбирать осколки.

— Сейчас веник принесу, — виновато улыбаясь, он попятился к двери, но потом остановился.

— Вик, я тут договорился, здесь школа недалеко есть. Бабе Нюра не скоро в свой поселок вернется. Ей будут операцию делать, и мы из больницы ее сюда привезем. А тебе учиться надо. Что на это скажешь?

— Ничего! Ничего, кроме того, что тебя ненавижу! – заорала я, изо всех сил, надеясь, что он возьмет сейчас и уйдет из нашей квартиры и из моей жизни – тоже. – Это ты во всем виноват! Мама умерла из-за тебя! И мне плохо – тоже из-за тебя! Зачем вернулся? Почему не умер, там в тюрьме?

— Извини, — растерянно, еле слышно прошептал он, — извини, что не умер…

Комната качнулась, и я присела на кровать.

— Думаешь, мне не больно, вот, здесь, внутри – не больно? – неожиданно стукнув в грудь кулаком, резко вскрикнул отец. – Думаешь, я не жалею о том, что произошло? Я расплатился за свою вину сполна! Вот только изменить ничего не могу! Хочу – но не могу!

Ударяясь об стекло, где-то зажужжала муха, в глазах защипало. Ненависть душила меня, но, одновременно с этим, почему-то возникала жалость к этому не понятному для меня человеку. Я растерялась.

— Однажды баба Нюра передала мне твою фотографию, — отец все говорил и говорил, — ты на ней такая смешная с косичками. Я смотрел на нее каждый день. Смотрел и представлял, как ты растешь. И становилось чуточку легче. Может, я и плохой отец, но тебя — люблю…

Начало трясти и я закрыла глаза. Картинки детства яркими вспышками замелькали в голове.

Папа держит меня на руках, я ем мороженное. Оно тает на солнце, капает на папину рубашку. Он улыбается и целует меня. Из темной тучи хлещет дождь, я спрыгиваю в лужу и смеюсь. Подхватив меня, отец бежит в летнее кафе. Усадив на пластмассовый стул, стирает с моего лица дождевые капли и замирает, глядя куда-то в сторону. Я поворачиваюсь и вижу маму в красивом платье и сидящего напротив нее мужчину, который целует ее руки. Почему-то становится страшно. Я утыкаюсь лицом в большую, теплую ладонь отца, но он, оттолкнув меня, бросился вперед, и бьет незнакомого мужчину.

— Не-е-е-ет! – крик разрывает меня изнутри. – Не надо, па-а-а-п, не надо!

Вцепившись в стул, расширенными от ужаса глазами, я смотрю то на маму, то на лужицу чего-то красного, растекающуюся от головы упавшего мужчины.

Словно пазл, возникшие ни откуда воспоминания складывались в картинку, которой не хватало.

Содрогаясь от судорожных всхлипов, я сжала кулаки и ударила того, кто когда-то был моим отцом, не в силах больше выносить боль, выедающую меня изнутри. Комната закружилась еще сильнее.

— Вик, Викочка, девочка моя, — чей-то голос ворвался в темноту.

Я приоткрыла глаза и сквозь ресницы посмотрела на ссутуленного человека, который стоя на коленях, гладил меня по руке. Его спина вздрагивала, уродливый шрам на шее покраснел.

— У т-тебя раньше не б-было шрама, – непонятный комок сдавил горло, мешая дышать, и я тихонько сжала пальцы шершавой руки, чтобы было не так страшно, — а мы т-точно бабу Н-нюру сюда заб-берем?

— Конечно, – несмело взглянув на меня, проговорил отец и забеспокоился: – Вик, тебе плохо? Может, воды принести? Или скорую вызвать?

Я покачала головой.

— Прости… за то … что забыла тебя…

— Ничего, ничего, — отец прижался щекой к моим пальцам, и я почувствовала, как по ним текут его слезы, — главное – вспомнила.

Шатаясь, он поднялся, и вытер лицо. Подойдя к шкафу, достал плед и заботливо укутал меня. Голову по-прежнему ломило, но стало чуточку легче. И где-то там, глубоко внутри, спокойней. Все, что было раньше, стало каким-то далеким и неважным, словно я видела сон, а сейчас проснулась.

Полезный человек

Тонкая нить паутинки снова задергалась. Нехотя открыв все восемь глазок и неуклюже покачиваясь на неестественно длинных лапках, паук выбрался из своего закутка.

Увиденное его обрадовало: в сети попалась жирная изумрудно-зеленая муха, нервно трепещущая прозрачными крылышками – отличный обед. Неторопливо подбираясь к своей жертве, паук уже предвкушал ее сочный вкус, но тут, в очередной раз дернувшись, жертва порвала тщательно сплетенную сеть, освободилась и, презрительно жужжа, устремилась к подругам, во множестве роящимся в комнате. Мысленно пожелав ей скорейшей смерти, не особо расстроившийся паук отправился латать прореху в сетях, украдкой бросая взгляды вниз, где на широком столе медленно разлагался труп человека. Именно издаваемый им сладковатый аромат гниющей плоти и привлек сюда мух, свободно влетавших в комнату через открытое из-за жары окно вместе со слежавшимися хлопьями тополиного пуха.

Это было очень необычно: при жизни действительный статский советник Любимов предпочел бы задыхаться от жары, но не открыл бы окон – всему виной его аллергия. Ныне же, возлежа на столе с безмятежным восковым лицом, он блаженно улыбался, не обращая внимания ни на пух, ни на мух, ни на вошедшую без стука горничную.

Пухлая, с россыпью угрей на влажном от пота лице Марфа Лукинишна набожно перекрестилась и, стараясь не смотреть на покойника, потихоньку вошла, притворив за собой дверь.

В доме Любимова она служила уже пять с лишком лет, но особого горя по усопшему не испытывала. Быть может, тому виной был вздорный его характер или же то, что имел он обыкновение за любую провинность удерживать из жалования, но, тем не менее, возлежащий на столе мертвый «барин» ее нисколько не занимал. А вот книжный шкаф, тот, что слева от камина, сразу же обратил на себя внимание. Поначалу украдкой, а затем и не таясь, Марфа Лукинишна уверенно прошла через комнату и выбрала на полке толстый томик с красным корешком. Буквы на обложке гласили «Leviaphane. T. Gobbs», но об этом горничная не ведала, поскольку не утруждала себя изучением грамоты. Но зато ведала, что в заветной книжке лежит.

Дверь скрипнула, и Марфа Лукинишна, испуганно спрятав книгу под подол, отпрыгнула от полки.

— Марфуша, ты чей-то? – конюх Василь, вошедший в комнату, был несказанно удивлен гимнастическим трюкам давней подруги. – Спужалась что ли?

— Тьфу на тебя, дурак старый, — свирепо выкрикнула горничная, — чего приперся то? Чай, барина нету, по хоромам гуляешь? Ну-тка! Пошел отсель! Все полы затопчешь!

— Баба, уймись! – замахал руками Василь: – Юнона Порфирьевна попросили проверить, чтобы покойника мыши не объели!

— Посмотрел? Вот и иди с Богом! – взвизгнула горничная и топнула ногой. Из-под подола тотчас выпала книга, а из книги — толстая пачка ассигнаций. – Свят, свят! – запричитала горничная.

Василь присвистнул.

— Эка много-то! Молодец, баба! Чай мне, старому, тоже доля причитается-то, а? Покойник-то меня на неделе палкой так отходил, до сих пор сидеть не могу. А ведь за что! Сена, видишь ли, коням не задал. На лечение дай две красненькие, а?

— У-у! Пропойца старый! Знаю я твое лечение! Опять в кабаке все прогуляешь!

— Марфуша! Василь! – раздался снизу высокий женский голос, — Аполлон Аркадьич приехал! Ну, сюда, бездельники!

Показав конюху кукиш, горничная прошмыгнула мимо него в дверь, за ней, тихо выругавшись, посеменил и Василь.

Покойник снова остался в тишине, предоставленный тоскливой безмятежности. Но ненадолго. Сперва тишину нарушили рыдания, изредка перемежаемые словами утешения, такими банальными и обязательными, что искренность, которую они должны были бы выразить, отсутствовала как таковая.

— Ой, Аркаша! Что же теперь будет? Что будет! – задыхаясь плачем, в комнату вошла перезрелая блондинка, прижимающая к опухшим красным глазам пухлые короткие пальцы, унизанные перстнями.

— Юноночка, голубушка, я тебя решительно не понимаю! – покончив с обязательными соболезнованиями, возразил ей вошедший следом высокий брюнет с лихо подкрученными нафабренными усами – Не далее как пятого дня ты очень даже хотела поскорее освободиться «от тирана поганого»! Все свершилось! Ты свободна! Мы свободны!

Брюнет прошел по комнате и остановился у стола, на котором возлежал покойник. По носу усопшего ползала огромная муха.

— Аркашенька, душенька! Да черт с ним, с покойником, царствие ему небесное, – механически крестясь, Юнона Порфирьевна согнала назойливую муху с носа. — Но деньги! Поместье! Все прахом пошло! Я, дура, думала, что он, блаженный, все шутит, будто духовную хочет переписать, а он! Все монастырю отписал! Все! А перед смертью, поганка плешивая, еще велел мне постриг принять! У-у-у!!!

— Однако… — брюнет задумчиво закусил ус. — Все отписал, говоришь… И что же, никак того не оспорить? Быть может, стряпчего дельного нанять?

— У-у-у! Никак! – блондинка шумно высморкалась в платок: – Уже, милый друг, уже у Исаакия Абрамовича справлялась, когда он духовную зачитывал, все чин по чину составлено! По миру пустил, ирод!

— Да-с… — Брюнет медленно попятился к двери. — Ну, Юнона Порфирьевна, вы меня извините, но сегодня-с мне нужно убыть в полк, я вам писал, что могут вызвать… Провожать меня не утруждайтесь, я сам… Честь имею!

— Арка… Аракаша! Куда же ты?! – протянув руки вслед скрывшемуся за дверями брюнету, взмолилась Юнона Порфирьевна. — Все меня бросили! За что так, Господи? За что наказываешь?

Продолжая всхлипывать, женщина вышла из комнаты, в которой снова наступила блаженная тишина. Паук закончил латать свою сеть и мирно уселся на самой ее середине, жадно наблюдая своими восьмью глазками за кружащими по комнате мухами. Хоть одна да попадется.

Снова, тихо заскрипев, отворилась дверь. Тихой тенью, шурша грязным серым платьем, в комнату вошла юная девушка с черным платом, покрывающим голову. Бесшумно вошла и бесшумно же села возле покойника, с горечью и укором глядя на его застывшее лицо и окостеневшие пальцы.

Тихо всхлипнула, украдкой смахнув с ресниц слезинку. Коснулась рукой края его одежды, другой провела по своему заметно округлому животу. Застыла, вслушиваясь в мерное жужжание мух, невидящим взглядом смотря куда-то сквозь лепнину грязно-желтых стен. Вздохнула. И еще раз. Прижала к набухшим от слез глазам плат и тихо зарыдала, прикусывая зубами тонкую, огрубевшую от работы кисть руки.

— Авдотья! – визгливый голос Юноны Порфирьевны застал ее врасплох. – А ты чего здесь, девка?

— Простите, барыня! – Девушка резко подскочила, повернувшись к покойнику спиной. — Вот, проведать пришла барина… Чтобы все хорошо было…

— Ты, чай, рассудком тронулась? Ему теперь всяко плохо не станет. – Со сталью в голосе отозвалась помещица. — Ну-тка прочь отсель! И чтобы больше не шлялась, не то выпорю! Дел у тебя больше нет!

Аккуратно, бочком девушка выбежала из комнаты, провожаемая сердитым взглядом помещицы.

— Распоясались, — пробубнила Юнона Порфирьевна, вновь проходя в комнату. — Совсем их распустил ирод! У Перовских, вон, и взгляд поднять бояться, а эти по дому, как по-своему гуляют…

Дойдя до книжного шкафа, помещица остановилась, в задумчивости глядя на корешки книг. Прищурившись, отчего ее глазки, и без того маленькие, и вовсе стали похожи на поросячьи, Юнона Порфирьевна пристально изучала корешки книг. Вдруг глаза ее расширились и налились кровью.

— Воровка! Ах, ты …! Забью мерзавку! Авдотья! – выкрикнув громким басом, помещица подбежала к дверям, где столкнулась с Марфой Лукинишной.

— Марфушка! Дура! Убью! – продолжала вопить помещица, отталкивая в сторону горничную.

— Барыня! Не наказывайте! Я ведь не знала! Я все отдам! – ударилась в слезы служанка. — Все отдам, не бейте!

— Что-о-о! Так это ты руки свои распустила! Ах ты, тля престарелая!

Причитая и уворачиваясь от ударов хозяйки, Марфа достала из-под подола томик Гоббса, но разъярившаяся помещица выбила его из рук.

— Ша!

Гулкий, словно колокол, густой бас заставил женщин обернуться. На пороге стоял высокий мужчина в черном клобуке с огромным крестом и ухоженной бородой до пупа.

— Отец Георгий!

— Не гоже, Юнона Порфирьевна, на рабу божью руку поднимать! «Аз воздам!» А это я подберу, — отец Георгий наклонился и поднял с пола выпавший томик.

— А что же… А когда же вы… — осоловевшая от вида священника помещица судорожно глотала воздух.

— Как услышал о горе вашем, сразу выехал. Мужайтесь, Юнона Порфирьевна, Господь терпел и нам велел. А супруга вашего за дар его на небеси примут, уж, верно, к самым вратам райским вознесси, — отец Георгий трижды перекрестился. – Что ж, распорядитесь покойного вынести да в церковь запрягать, к отпеванию все готово.

Паук под потолком нетерпеливо перебирал лапками. Через мутноватое стекло окна он видел, как во двор вынесли гроб, как, едва не опрокинув, его погрузили на телегу, в которой обычно возили сено да навоз, а теперь по случаю задрапированную черным ситцем. Как заламывала в рыданиях руки Юнона Порфирьевна, как злобно косилась ушибленным глазом Марфа Лукинишна, как равнодушно пожал плечами конюх Василь. Как упала без чувств на пыльную дорогу кухарка Авдотья.

Затем в полной, звенящий тишине мелко перебирая лапками, заполз в свой укромный уголок и грустно вздохнул – все мухи улетели.

«Жаль, — подумал он, глядя на опустевший стол, — такой полезный, такой нужный человек был!»

Истории старой осоки…

Жил-был пескарь. И отец и мать у него были простые речные жители, трудолюбивые, скромные, всю жизнь положившие на воспитание потомства. «Смотри, сынок, — наказывал старый пескарь-отец, — у меня не получилось, а ты, если хочешь жизнью услаждаться — приспосабливайся. Всему, чему мог, тебя научил, дальше — своим умом».

А у молодого пескаря ума не густо было. Но, все же, начал он кумекать и поразмысливать, да вокруг посматривать. Может, родня поможет? И видит: к какой родне не повернулся бы – везде ему обида. Лучшие-то места на дне давно братьями заняты, под удобными корягами племянники прижились, и семьи там завели, а в мягкой тине тетки и дядьки обитают в большом количестве. Да еще и шепчут в спину: «Странный он какой-то! Родители его маленькие, да увертливые. А этот широк, длинен и увалень».

Но пескарь терпел. Взялся было пользу приносить, чтобы значит, место послаще заработать, да быстро понял, что бесполезно это. Сколько ни ловил комаров, чтобы родню умаслить, а ни одного не донес. В воде мальки бестолковые снуют, как ни уворачивай, все одно добычу изо рта вырывают. Да и опасно промышлять: большая рыба так и норовит схватить. Его родня-то мельче и шустрее, ловко хоронится. А он, куда ни залезет – то морда торчит, то хвост вываливается. Того и гляди рак клешней укоротит.

Тогда он удумал пескарят от хитростей человеческих отвращать, о которых отец-старик не раз предостерегал, тряся надорванной губой. Чтобы рыбий род не извелся, а ему благодарность была. Собрал, значит, пескарят кучкой и строго-настрого внушает: «Человек есть создание самое ехидное. Сначала в воду съедобное бросает. Да не сырое, вареные комочки, желтые. У них, у людей, это кашей зовется. А мы сразу хватать начинаем. День набиваем брюхо, второй набиваем, а потом уж лень самим добычу искать. Подплывем к берегу, и ждем, когда с неба еда полетит. А человек тут раз! И сразу каверзу делает! Тонкую нить с крючком в воду бросает, а на крючке — червяк надет. Да и надет-то как? В самом непотребном положении и не свежий. А нам уже все одно – рты разинем и кто первый доплывет. Словно слаще этой халявы и нет ничего! Хвать!.. А в халяве-то и есть наша, пескариная смерть!»

— Хватит стращать! – злились другие рыбы. — Твой-то отец с нами трапезничал, а он поумнее тебя! Коварности в этом никакой, человек ладить с нами хочет. А что пропадают рыбы – чистая случайность. Значит, пескарей хочешь отогнать, а сам своим ртом загребать? Ты все с хитрецой да с расчетом к нам, словно и не родные мы тебе!

Пескарята врассыпную и тут же за спиной поддразнивают: «Хитрый пескарь, нам не мешай! Хитрый пескарь, нам не мешай!»

И хихикают! Обидно…

А какой расчет? Его отец-пескарь так и сгинул. Поплыл со всеми и только успел крикнуть: «Бойся сын...» Всю жизнь про какую-то тайну пескариного рода намекал, а чего «бойся» так и не договорил. Или не захотел. А пескарь взял и сам разгадал эту тайну — бояться надо среди родни жить. Плывешь с ними – по морде хвостами получаешь, вертаешь назад – так и норовят чешуйки отщипать. Дескать, мы в одну сторону, а ты самый умный? А пескарь – хитрый — враз быстро скумекал, что жить одному просторней и прятаться ловчее. Ведь жизнь прожить – не пузырь воздуха надуть. Так его учил отец, а он хорошо отцовский опыт запомнил, да и на ус себе намотал. Ведь был он пескарь слегка образованный, целых два года вокруг школы отплавал, под окнами знания получал. Дверь узковата оказалась. Взял он, и в раз про комаров да червяков забыл, принял вегетарианство: листочки подгнившие, рясочка вполне аппетитная. Облюбовал осоку, что за водяными лопухами, и зажил припеваючи! Весь день гоголем по дну ходит, щуке язык показывает. Дескать, попробуй, поймай! А чуть что — в самую середину осоки и между стеблей замирает. Щука лишь глаза таращит, да зубами хлопает. А пескарь хоть до ночи так, качается в воде потихоньку, да дремлет. И снится ему, что он пескариный главнокомандующий в расписной треуголке сидит на большой, улитной раковине и рыбы покорно икру подносят на позолоченном блюде…

И не раз, и не два это случалось, а почти каждый день. И каждый день он, смеясь, поединок выдерживал. Похудел немного, но собой гордился: «Разве бы отец догадался такой выверт сделать? Да и в прошедшие времена пескари были лишь премудрыми». Щуки шуметь начали, мол, если эдак все мухлевать будут, то скоро есть нечего будет! И бросили хитрого пескаря караулить. Да и зачем? Если рядом есть что попроще. А пескарь осмелел и женился. Жену ряску научил есть и от щук прятаться, и детей своих. Род его разросся. Из осоки то тут, то там хитрые пескариные мордочки высовывались, один в один на отца похожие. А родне пескариной все тяжче было. Как по норам да под корягами ни прячься, а выходить все равно надобно. В животе бурчит, а каша перед носом плавает. Тут кого зубами хвать, кого за губу и вверх! Да не по одному, а по несколько. Рыбам жизни никакой не стало! Дрожат от страха, плавниками в стороны разводят, а пескарь над ними подсмеивается да пескарятам своим втемяшивает: «Тайна-то у всякого есть, но не всякий познать ее может!»

У меня есть тайна

Здравствуй. Меня зовут Джек. Просто Джек. Когда-то меня звали иначе, но я уж и не вспомню, как, столь давно это было. Нет-нет, не нужно меня бояться! Хоть мой лик и выглядит недобро, на деле же я добряк.

Такое смешное слово «добряк» … Знаешь, а ведь первый раз, когда я услышал, как кого-то зовут добряком, был в моем далеком детстве. Оно прошло здесь неподалёку, в Ист-Энд. Среди трущоб и работных домов есть одно особенно премерзкое местечко – сиротский приют миссис Смит. Эдакий девятый круг в этом лондонском аду. Сирот, что угораздило туда попасть, в лучшем случае ожидает скорая смерть, а в худшем… А в худшем «добряк» Джим Полкинс. Старый, обрюзгший сластолюбец… Представь себе, а ведь, хоть прошло уже целых пятнадцать лет, он все еще был жив! По крайней мере, до вчерашнего вечера. Не смог я устоять перед соблазном вскрыть ему горло – задача, знаешь ли, не из легких: отыскать шею среди множества его подбородков. Но я отыскал. Нельзя было не отблагодарить его за счастливейшие часы, что он дарил сиротам, да и мне неоднократно. От одного воспоминания передергивает.

Что? Что такое? Ты напугана, несмотря на мои слова? Глупо. Я лишь орудие в руках жестокого бога. Не иначе, ему было угодно, чтобы тысячи людей страдали ежечасно в этом лондонском аду. Но нужно потерпеть. Так и священник всегда говорил, пастор Хиддинг: «Терпите невзгоды при жизни, и воздастся вам в мире ином!» Такие красивые слова! Так прочувствованно он их произносил!

С утра пастор завтракал яичницей с беконом и запивал все это карибским кофе. Читал газету в мягком кресле у камина. Затем неторопливо выходил из дома и в собственном экипаже доезжал до церкви, где клеймил божьим словом грешников. Особенно грешниц. Особенно молоденьких. Говорили, что за одну исповедь Хиддинг от лица господа одаривал девушек двумя шиллингами. А если они по какой-либо случайности были невинны и грешны лишь помыслом – то целую гинею.

Конечно, были и такие, кто раскаиваться не желал. Но в нашей благочестивой стране очень опасно говорить поперек слова церкви. Иногда можно всего лишь стать изгоем, а иногда и оставить юдоль земную, получив очищение по ускоренному курсу.

К слову сказать, мистер Хиддинг все же раскаялся в своих грехах. Не в церкви, увы, но довольно эффектно. Столь любить Иисуса, что решиться повторить его жертву… Пожалуй, он искренне верил во все это…

Я вижу, что ты все порываешься уйти? А зачем тебе это? Я оплатил целую ночь твоего труда и вместо работы развлекаю тебя беседой. Могла бы и поблагодарить. Нет, не в том смысле. Смешная вещь, но женщина в тебе меня не интересует. Не обижайся, ты красива — пока еще… Но я вот, к сожалению, неисцелимо болен.

Вот, вспомнил о врачах… А доктора-то в Лондоне что надо! Нет, правда, ребята хоть куда! Девиз у них такой и слоган «ребята — хоть куда». За всех я говорить не вправе, но в государственной Бетлемской больнице торговля ребятами и не только столь широко развернута, что покупатели есть даже в далекой холодной России. Вот уж действительно – «хоть куда!». Но что их осуждать, они всего лишь люди и тоже жить хотят не в этом лондонском аду. Да и простил их бог, пожалуй, ведь причиняют и добро порой. За исключением доктора Стивенсона.

О! Это такой импозантный мужчина! Уверенный в себе джентльмен! Да что в себе, он так уверен был и в пациентах! Коли сказал, как кто помрет, и срок означил, то так оно и выйдет. А то, что тело пациент ему незадолго до смерти завещал – так то лишь совпадение.

Но вот ирония судьбы! Уж доктор сам попал в мешок и на свинцовой столешнице являет свой богатый внутренний мир студентам, пытающимся определить, что ж вызвало столь скоротечную кончину. Возможно, и заметят, что тот же яд, каким и пациентов он кормил.

Ну вот, и снова ты дрожишь. Трясешься крупной дробью. Быть может стоит, ослабить мне немного путы? Вот так. Куда?! Мы в комнате на самом чердаке, и дверь закрыта на замок. Окно в мансарде за решеткой – твой мастер боится не на шутку воров. Или клиентов, что убегают, не уплатив…

А знаешь, с неуплатой тоже был забавный случай… Один джентльмен, старинный мой знакомый, любил брать в долг, но отдавать — отнюдь. Так он придумал дивный способ, как фобии этой избежать. Он стал брать в долг, приставив к почкам кредитора нож, и, что забавно, еще никто не отказал. И о возврате уж молчат.

Да только вот, как оказалось, от жадности – ведь это тоже грех, — можно помереть не менее верно, чем от ножа. И друг мой это понял, но увы, уж слишком поздно… Но столь эффектно! Ведь согласись, не каждый умирает, поперхнувшись гинеей, а перед тем он их еще штук восемь проглотил!

Я вижу, ты, даже не улыбнулась? А ведь уныние – грех не менее опасный, чем жадность, похоть, алчность или гордыня… Чем бог расплачивается с предыдущими грехами, я уж поведал, а хочешь, расскажу про гнев?

Изволь! Судья Ист Энда, Генри Лофтвуд. Приговорил к повешенью ребенка. Так ладно, если б одного. А то десяток. Разом. И за что, подумать только! Те дети в возрасте не то чтоб очень юном всего лишь жили в этом лондонском аду. По его правилам. Когда – немножко воровали, ну лгали, тоже иногда. А вот однажды угораздило их глупо пошутить да опрокинуть на судью бачок помоев. И виноват то был один, все прочие лишь по привычке убегали… Но наш закон суров, нашлись свидетели, что видели, будто была попытка Генри умертвить. Бачком. Помоев. Как же. Но, как ни странно, он все же умер столь нелепо, как сам в тот раз вообразил. Вы не поверите, как это мерзко, когда, пардон, дерьмо преставилось из-за помоев. Никто о нем не плакал.

Ну вот, и время у меня уж поджимает, а мы ведь начали лишь только разговор. Мэри Энн Николз! Вы в зависти повинны! И обвиняющую речь я вам зачту. Уже лет пять, как бы не больше, стесняясь тем, что более не сможете иметь детей – лишаете вы этой же возможности и прочих женщин. Не стоит делать круглые глаза! Вы знаете, какой болезнью заболели. И от клиентов с умыслом таитесь. Насквозь вас вижу я! И смерть вы примите тотчас…

Ну вот. Исполнено. Теперь, пожалуй, пойду. Свою тайну храню я крепко.

1. Раскрытие темы/тем

2. Убедительность, донесение до читателя идеи/чувства

3. Оригинальность

4. Стиль, образность

5. Композиционная целостность, взаимосвязь формы и содержания

6. Грамотность, владение языком

7. Эмоционально-оценочное отношение к прочитанному.

от 0 до 5 баллов по каждому пункту

RhiSh

У Иры прекрасная идея, близкая любому творческому человеку, я думаю… и можно сказать, что тема раскрыта, но… в этом раскрытии, как и в натуре героини, много правильного и полезного, но недостаточно поэзии. Хотя сами стихи — да, стихи хороши) Но всё в целом произвело впечатление качественной, надёжной и практичной постройки. Но не прекрасной. А мне кажется, что в основе — в картине — есть больше волшебства. Там чувствуется нечто странное, пугающее, грустное — и да, это всё у Иры есть, по сути там обыгран каждый нюанс картины и настроения. А вот с волшебством, с чудом — как-то не сложилось. И при этом я понимаю, что и само название предполагает именно такую концепцию, и образ героини тут соответствует — а всё-таки в картинке есть лёгкость полета, а в рассказе ее не хватает.

У Елены же — едва ли не диаметрально противоположный подход. Очень атмосферная, летящая, насыщенная яркими красками история. Милая и чарующе простая, а еще печальная и пугающая — девочка там выглядит такой, что невозможно не сочувствовать и не бояться за нее, но в то же время — в чем-то немного завидовать ее детской цельности и невинности. Если говорить о том, где глубже отражен дух картины — или дух сказки, если хотите, — я бы сказал, что у Лены. Она словно танцует свою историю, и этот танец подхватывает читателя и увлекает… и тут невозможно не воскликнуть: а дальше?!

Полагаю, для начала более крупной формы, для повести как минимум — это очень хорошо. Трудно вообразить читателя, который бы не испытал отчаянное желание узнать, что же случилось дальше. Но я вижу, есть мнение, что в рамках нашей дуэли эта незавершенность — недостаток.

С одной стороны, я могу принять эту точку зрения, поскольку, как я понял правила, в конкурсе должны участвовать завершенные работы: рассказ так уж рассказ… Но во мне что-то этому вердикту сопротивляется) Сама картина — она тоже не завершена. Это чувствуется. Там изображен миг, момент на пороге — какой-то ускользающе малый отрезок «сейчас», который пойман и запечатлен. А что дальше — мы не знаем, но это «дальше» тревожное. И у Лены это есть. Именно это.

А может, дело всего лишь в том, что я не люблю моралите и люблю сказки)

Но возвращаясь к работе Иры — она, бесспорно, очень глубока. По-моему, тут ее (как и идею Лены) подвела краткость. Лене не хватило места вдаль и вширь. А Ире — в глубину. Там было бы куда лучше, если не ограничивать себя размерами, отпустить, дать и героине, и фее, и детям, и миру — ожить и притянуть нас. Ведь потенциал-то есть. Я читал и то и дело чувствовал: ну вот сейчас, вот еще словечко — и я утону… вот-вот, еще фраза — и…

И не утонул) Многовато вокруг плавало спасательных кругов и всяких нужных в хозяйстве плотиков) А Ира ведь поэт, ей удаётся именно красота, некое инфернальное волшебное безумие, заключенное в словах поэта — даже когда он пишет прозу… у Иры я это чувствовал всегда. А тут — как-то вот не сложилось.

И всё-таки — если бы меня совсем уж прижали к стенке — я бы сказал, что недотянутость этих работ равноценна. Она в разном выражается, и жанры разные, и концепции…

Вальтер Светлана

Ирина работает в своем стиле: много размышлений и наблюдений, попытка философских обобщений вплетается в общую канву — некий фантазийный фон рассказа. Идей и мыслей много, но не все получили развитие. И ритм рассказа «Пожалуй, ритм рваный. Как у танца Затворницы.», но он, несомненно, есть. Мне кажется, что надо вычитать и почистить, сделать короче, сосредоточится на главном и существенном.

Елена – не могу объективно оценить работу, начало хорошо и многообещающе. Но, где же основная сердцевина? Мне кажется, что Елена до нее так и не дошла. Увы.

Argentum Agata

«Работа для чуда»

Насыщенный идеями и аллюзиями рассказ, вместивший в себя и лирику, и элементы иронии, и пропитанный экзистенциальным духом поиска человеком своей сути и своего истинного места в этом мире. Одна из идей рассказа — история пробуждения в человеке чувства прекрасного, отхождение от костылей правил и норм и появление жажды жить, не боясь ничего. Эта идея полностью раскрыта и доведена до финала.

Однако остальные идеи показались недораскрытыми, хотя, возможно, в задачи автора и не входило полное разворачивание всех идей. Но тогда стоит, возможно, меньше акцентировать то, что в итоге оказывается второстепенным.

Тема (картинка) как проявилась с самого начала рассказа, так и держит его, скрепляет образом маленькой феи, Чуда, призванного сделать свою работу.

В целом по развитию сюжета и раскрытию основной идеи рассказ сбалансирован, соответствует заданию и раскрывает заглавие. Образы главных персонажей и их судьба вызывают интерес.

Есть мелкие недочеты, которые устранятся внимательной вычиткой.

Рассказ удался, хотя, поработав над ним еще, можно только улучшить.

«Сола»

Поэтичная волшебная сказка, начало интригующей и завораживающей истории. Однако — явно только начало. Это не «открытый финал», поскольку после развернутого вступления, экспозиции, только появился фантастический элемент, и только, казалось, начнут разворачиваться события, анонсированные в предыдущих частях истории, как все и завершилось.

Сказка очень хорошо структурирована, и это добротное начало, зачин для повести. Язык и атмосфера — легкие и поэтичные. Хотя есть и помарки (не спеша, сожгем (если это не намеренное искажение речи, «по-детски»)), однако это все устранимо внимательной вычиткой.

Соответствие заданию — опять-таки, проявляется именно в кульминационном моменте, который по горькой иронии оказывается и финалом. До того момента я как читатель неоднократно, читая описания внешности Солы, возвращалась к картинке и не могла узнать именно ту героиню, а в конце все встало на свои места.

Пожелание к автору — развить историю, довершить сюжет. Стиль, мир и атмосфера у вас уже есть.

Но для конкурса требовалась уже завершенная история, полноценный рассказ.

Общий балл по туру:

Ирина Зауэр — 2,5 + 2, 5 + 2,5 = 7,5: 3 = 2,5

Елена Абрамова— 1 + 2,5 + 1,5 = 5,5: 3 = 1,6

итоги первых двух туров:

Ирина Зауэр — 2,22

Елена Абрамова — 3,06

Общий итог —

Ирина Зауэр — 4,72

Елена Абрамова — 4,66