Пруста угадали!

Насчёт Мураками — может, что-то отдалённо и есть… Автор более-менее современный, хотя пишет с 90-х где-то. И (подсказка) их даже двое)

Что же до второго отрывка — хотя речь о львах и отмели, но дело всё в море и рыбе... Там концовка кажется фэнтезийной, что может сбивать с толку — вещь совершенно реалистичная, просто вдохновенный образ.

Перестали пахнуть земляникой

Пасти львов. И дерзкие шакалы

Выходили выть в пустыне дикой

И в немой ночи будили скалы.

Рот открыл щербатый старый месяц,

Сплетни волоча к воротам рая.

Первой ночи простыни развесить

Поспешили ангелы, стеная.

Но Адам, склонившись над корзиной,

Выбирал из всех плодов румяных

Снова яблоко. И половину

Еве нёс — теперь такой желанной.

И они друг другу ворковали,

В уши дули тёплый нежный ветер.

ДеревА им яблоки бросали,

За столетьями неслись столетья.

Как ни странно, вечно новым вкусом

Был отмечен каждый плод чудесный:

Тот наполнен сладостным искусом,

А другой сочился тихой песней.

В яблоке однажды горьким ядом

Терпко сжала нёбо боль-измена.

Плод безумства находился рядом,

Что запретно — то и вожделенно.

Как-то их забрызгал сок багровый

Яблока, насыщенного местью,

И пришлось измученным, бессонным

Отыскать прощенье, и заесть им…

Только опыт первой этой пары —

Груз души без права передачи.

Новым вкусом метит фрукты жало,

Цвет и форма ничего не значат.

Баллада о лоскутной стране

На лоскутном полотне между строчек

шито белым. Да в лихую годину

потянули на себя лоскуточек

и прорвали в полотне середину.

На цветочные раздолья сатинов

пепел сыпали, щадили едва ли.

Рыли яро, до сырого ватина,

перекраивали, край прижигали.

Покатили вдоль по лентам-дорогам,

по квадратам из вельвета, денима.

Было им за тридцать-сорок. Немного.

А кому-то век — не век, половина.

Оставались (в дорогих лоскуточках,

глазки-бусинки, атласная кожа),

их куклёны: жёнки, сёстры, да дочки,

дыры штопать, выживать, кто как может.

Не согреться полотном рваным в стужу,

камуфляж в цене, в ходу евро-центы…

Но в муаре пробензиненной лужи

отразился шёлк иного рассвета.

Кто-то видел шёлк небесного цвета,

умирая, говорил, красным кашлял:

вот где правда ясно вышита ветром…

Но затих он, и ушёл в день вчерашний.

Покрышкин давно

Понял, что о́н —

Призрак

И нет у него

Возможности

Приземлиться,

Пройтись по земле

И передать

Опыт

Над тяжестью, и

Над лёгкостью даже,

Полёта.

Встречались ему

Немецкие асы —

Призраки

И, разводя

Руками, качали

Крыльями.

И вдруг самолёт

Перестаёт

Быть ветром.

Но к чёрту войны

Аэропорт

В сердце.

Волк умел оживать

И менять обличья.

Днём умел сливаться

С темнотой дороги,

Лёжа прямо на

Полосе белой,

Глядя на беседу

Бестий двуногих.

Волк умел зажигать

Глаза красным,

Пробегая рядом

Большой собакой

В темноте, полной,

Внезапно павшей

На меня у лагеря

Пионерского.

Волк умел лежать

Посреди дороги

В темноте, раздавленный

Машин светом, —

Помогать правильно

Не ответить

На вопрос мёртвой:

«Живёшь зде́сь ты?» —

Путешественницы.

Не бесплотный дух

У канала, в старых

Гаражах заброшенных,

Я пока ведь?

А быть может, просто

Недостроенных,

Пусть земля от масла

Машин чёрная.

И когда потребует

Живой силы

Гниль, душа не выдержит —

Превратится

В волка на дороге,

Умеющего

Оживать и

Менять обличья.