Я сошью лоскутное одеяло,

Я укрою им всех тех, кто болен,

Ни на что его не променяю,

Никому его не подарю.

Будут связаны друг с другом много жизней,

Сшиты нитками мои воспоминанья.

Разноцветные причуды мирозданья

От мороза ночью сберегу.

Все рубашки, юбки, занавески,

Что заношены до дыр когда-то были,

Беспорядочно смешают свои ткани

И гнездо совьют мне на диване.

Я свернусь в нем кошкой, замурлыкав,

Песни буду петь о вечной жизни.

04.11.1996

Пруста угадали!

Насчёт Мураками — может, что-то отдалённо и есть… Автор более-менее современный, хотя пишет с 90-х где-то. И (подсказка) их даже двое)

Что же до второго отрывка — хотя речь о львах и отмели, но дело всё в море и рыбе... Там концовка кажется фэнтезийной, что может сбивать с толку — вещь совершенно реалистичная, просто вдохновенный образ.

Перестали пахнуть земляникой

Пасти львов. И дерзкие шакалы

Выходили выть в пустыне дикой

И в немой ночи будили скалы.

Рот открыл щербатый старый месяц,

Сплетни волоча к воротам рая.

Первой ночи простыни развесить

Поспешили ангелы, стеная.

Но Адам, склонившись над корзиной,

Выбирал из всех плодов румяных

Снова яблоко. И половину

Еве нёс — теперь такой желанной.

И они друг другу ворковали,

В уши дули тёплый нежный ветер.

ДеревА им яблоки бросали,

За столетьями неслись столетья.

Как ни странно, вечно новым вкусом

Был отмечен каждый плод чудесный:

Тот наполнен сладостным искусом,

А другой сочился тихой песней.

В яблоке однажды горьким ядом

Терпко сжала нёбо боль-измена.

Плод безумства находился рядом,

Что запретно — то и вожделенно.

Как-то их забрызгал сок багровый

Яблока, насыщенного местью,

И пришлось измученным, бессонным

Отыскать прощенье, и заесть им…

Только опыт первой этой пары —

Груз души без права передачи.

Новым вкусом метит фрукты жало,

Цвет и форма ничего не значат.

Баллада о лоскутной стране

На лоскутном полотне между строчек

шито белым. Да в лихую годину

потянули на себя лоскуточек

и прорвали в полотне середину.

На цветочные раздолья сатинов

пепел сыпали, щадили едва ли.

Рыли яро, до сырого ватина,

перекраивали, край прижигали.

Покатили вдоль по лентам-дорогам,

по квадратам из вельвета, денима.

Было им за тридцать-сорок. Немного.

А кому-то век — не век, половина.

Оставались (в дорогих лоскуточках,

глазки-бусинки, атласная кожа),

их куклёны: жёнки, сёстры, да дочки,

дыры штопать, выживать, кто как может.

Не согреться полотном рваным в стужу,

камуфляж в цене, в ходу евро-центы…

Но в муаре пробензиненной лужи

отразился шёлк иного рассвета.

Кто-то видел шёлк небесного цвета,

умирая, говорил, красным кашлял:

вот где правда ясно вышита ветром…

Но затих он, и ушёл в день вчерашний.