Взыскательный воспитатель, или «Потаённое лицо»

Взыскательный воспитатель, или «Потаённое лицо»

Несмотря на то, что Нила была уже рослой девицей, отец продолжал по старинке воспитывать её ремнём: в семье порка была заведена с давних пор, и никому и в голову не приходило ставить под вопрос уместность этой меры. Наказание всякий раз вызывало в девушке понятное смущение, и стоя перед отцом с повинной головой и неуверенной рукой расстёгивая, по его распоряжению, свои джинсы, Нила, всё никак не решаясь, как ей надлежало, их спустить и продолжая дольше необходимого мешкать с пуговицами, неизменно потупляла взгляд, заливаясь от стыда краской, как если бы ей впервые предстояло обнажить перед отцом свои отроческие ягодицы.

Самым трудным был для Нилы именно этот внезапный переход из состояния взрослой девушки, распоряжавшейся своими ногами и руками, самостоятельно выбиравшей свои платья, отправляющейся с напомаженными губами и с кожанною сумочкой к своим друзьям и высказывавшей взрослым собственные мнения, — которым, как она воображала, те придавали какое-то значение, — к состоянию полной подчинённости и зависимости, а иногда даже «подвешености», учитывая, что во время сего воспитательного мероприятия ноги и руки Нилы свисали с отцовских колен, трусики спадали к полусогнутым коленкам, а волосы, достигая пола, весьма ограничивали поле её зрения. Поле же зрения требовательного воспитателя, мог, благодаря этому, полностью и без прочих помех, занять обнаженный зад воспитуемого подростка, которому он теперь и посвящал всё своё неотложное и суровое внимание.

Мир перевёртывался: пол — пол-то оказывался над головой, а … попа? ну, а попа зависала в тревожном ожидании где-то далеко наверху. Оказывалось, что вся Нилина самостоятельность в глазах родителей не многого стоит, если вместо того, чтобы беседовать и обмениваться мнениями со взрослыми лицом к лицу, сопровождая порой свои слова где-то подхваченными гримасами, ей приходилось либо беспомощно «свисать» вниз с водруженной на Олимп родительских колен своей попы, либо, когда она уже взрослела, лежать уткнутой носом в кровать, пока её требовательные воспитатели заводили весьма серьёзный разговор именно с с тем её ракурсом, о возможности которого в обычное время, казалось, никто и не помнил, поручая именно двум, ещё минуту-другую сверкающим своей невинной белизной ягодицам «бесстыжей девочки», — в которую она, после принятого решения о порке, неизбежно превращалась, — вразумить непослушную голову. Что и говорить, само то, что теперь она именовалась «бесстыжей», предполагало, что теперь было можно, не церемонясь, с обезоруживающей простотой и доверительностью, отхлестать её по голому заду!

Нила не могла, разумеется, не сознавать, что папе, которому приходилось время от времени проводить сиё воспитательное мероприятие, попка наказуемой дочери была гораздо лучше знакома, нежели ей самой, — и до самой последней родинки, — но, тем не менее, всякий раз перебарывала свой стыд со значительным усилием, послушно стягивая, наконец, к коленкам свои трусики. Замешательство Нилы бывало особенно сильным, если объявление о порке произносилось в присутствии посторонних: «вот теперь они узнают, что меня секут, как маленькую!», мелькало в её голове, в то время как краем глаза она мгновенно улавливая тень с трудом скрываемой улыбки присутствующих: «ах, вот как? так к тебе до сих пор применяются подобные меры? », — прочитывала она сразу на смущенных лицах; «а что же: вреда от этого быть не может; ну, поплачет немножко, зато уж как встанет и штанишки натянет, то будет уже поумнее! », — угадывала она на других; «как, тебе, такой взрослой, еще приходится ложиться поперек родительских колен с голыми ягодицами? Вот уж мы не предполагали…», — нашептывали, казалось, иные; «что же, попка, видно, у тебя внятливей головы! Уж придется теперь тебе потерпеть и поплакать! »; «ой! Подумайте, какое очарование! Да ведь это, оказывается, совсем традиционная семья! Ну прямо, как в старинном романе: сейчас папенька свою доченьку посечет! ». Одним словом, объявление о неминуемом наказании тот час же вызывало в воображении всех нежную, но виновную и несомненно подлежащую строгому наставлению, девичью попу. Oбраз попы с опускающимся на неё плетеным ремнём оставался непреложной частью мироощущения и культурного наследия граждан великой страны.

Следует, однако, добавить, что невзирая на стыд, девушка не питала к отцу обиды. Никогда она и не пыталась уговорить его в последнюю минуту смягчить наказание и избавить её от ремня, и никогда не притворялась, подобно своим подругам, — чьим задам ремень тоже весьма хорошо был знаком, — якобы не догадывается, что для порки ей надлежит спустить не только штаны, но и трусики, уже проглядывавшие из-под расстёгнутых штанишек, бессмысленно оттягивая тем самым неизбежный и ещё более позорный исход, хорошо наказуемыми предвидимый: ведь всё равно и трусы спускались, и рубашки задирались, и белые девичьи попы покрывались красными полосами, напоминая то флаг Соединенных Штатов, а то и пионерский галстук; и слёзы текли ручьями из глаз, хотя и не столько от боли, сколько от обиды и стыда. А из-за непокорности, приходилось девушкам особо уточнять что от них требуется приготовить к наказанию свои попы, а иногда даже грозиться снять им трусы силой, или сечь их больней и дольше изначально предполагаемого; порой же, намекая и на возможную замену знакомого девушкам плетеного ремешка розгами, — благо берёзы росли прямо под окном, — а то и наказать их при посторонних, пока не достигалось их послушания, даже если оно и сопровождалось слезами.

Сходство же между Нилой и её недальновидными подругами состояло в том, что при объявлении о порке, все подростковые капризы, наглость, которые всего несколько минут назад могли казаться ненаказуемыми, внезапно куда-то улетучивались, и им на смену приходила покорность, робкость и задумчивость: попа — даже еще до того, как на неё предстояло приземлиться близко знакомому с ней ремешку — оказывалась территорией гораздо более вразумляемой, чем голова: территория эта была тем социалистическим отечеством, которое отцовский ремень, в своей родимой и безоруживающей простоте, спасал от западных пороков. Лишь только распустившимся девицам напоминалось, что они тотчас же могут оказаться перевёрнутыми вниз головой, носом уткнутыми в пол, а что самой верхней и давлеющей частью их существа окажется именно попа, которая к тому же перейдёт в полное распоряжение взыскательного родителя, как внезапно у них появлялось желание пересмотреть своё поведение, но это, как правило, оказывалось слишком поздно. Любые попытки оттянтуть спускание штанишек философствованием решительно присекались. На белую, невинную попу возлагалась теперь ответственная задача разъяснить строптивой голове, как надлежит себя вести.

Где-то в глубине Нила сохраняла уверенность, что порка идет ей только на пользу, как и в субботу утром, когда она была уличена в обмане, за чем последовал долгий разговор с мамой и папой. Переминаясь с ноги на ногу, — во время подобных бесед ей не позволялось садиться, — девушка не выказала перед родителями никакого сожаления о своем проступке, дерзко с ними пререкаясь и пытаясь даже свалить вину на своего младшего брата Вову. По обоюдному убеждению родителей, за такое поведение дочери снова надлежало отведать ремня, для чего ей велено было отправляться в отцовский кабинет. Позор упоминания о порке усугублялся тем, что идя на наказание, девушке пришлось миновать комнату своего брата, от которого не ускользнуло, как отец вынимал уже из недр платяного шкафа старый плетеный ремешок.

(Ремешок этот теперь хранится у меня: Нила познакомила меня с ним, когда я уже за нею ухаживал и впервые попал к своей девочке домой. Влюблён я в неё был страстно, и сгорал в ожидании мгновения, постянно ею оттягиваемого, когда бы она позволила мне полностью себя раздеть. Всё, что касалось её жизни, её прошлого, и самого ее передвижения в пространстве, было для меня беспредельно вожделенным. Мне хотелось удержать в своём воображении все её воспоминания, и светлые, и горькие, и даже постыдные, стать их свидетелем и ее спутником. Мы были очень молоды, и знакомство с её домом произошло спустя лишь несколько лет после последней порки, которую ей пришлось вынести и о которой она мне доселе не рассказывала, хотя и ссылалась на строгость своего папы. Всё в доме ещё дышало Нилиным детством. Показав мне кукол, с которыми она когда-то играла, свои рисунки, старые учебники, платья… угол, куда её ставили носом к стене, она с загадочной улыбкой открыла шкап и, намереваясь представить мне «кое-что посерьёзней», окунулась туда с головой. Пока она рылась в шкапу, я мог беспрепятственно созерцать нежный изгиб её стана, обладавший для меня невероятно притягательной силой. Лёгкий светлый сарафан, оголявший изгибы нилиных коленей, позволял угадывать очертания голубых трусиков. Я так и не решился обвить её руками и прильнуть к её заду губами.

Наконец, она вынырнула оттуда, с торжествующим видом сжимая в руках предмет, который звонко сопровождал детство и отрочество не только её самой, но и её брата и её многочисленных двоюродных братьев и сестёр. Глядя на её слегка потупленные глаза и на её щёки, зардевшиеся под спутанными волосами, Нила так напоминала только что выпоротую девчонку, что когда она сложила ремешок вдвое, сомнений у меня больше не оставалось: «Этим самым??». Она молчаливо подтвердила, после чего в подробностях поведалала мне всё то, что и послужило основой для настоящего рассказа. От детских лет нас отделял тогда лишь краткий промежуток времени, и нам обоим явственно помнилось и жгучее чувство стыда, сопровождавшее приготовление к наказанию, и немевшие пальцы, которым, под суровым взглядом отца, вдруг переставали подчиняться пуговицы на брючках, и то, как трудно было спустить трусы, и внезапная острая боль ниже поясницы, и слёзы, и просьбы о прощении.

Появление сложенного вдвое плетёного ремешка неожиданно вернуло нас к роднившим нас неизгладимым переживаниям. В последовавшие пару минут я оставался онемелым и не мог и думать о том, чтоб обнимать и лобызать Нилу: казалось, вот-вот распахнётся дверь, раздастся грозный голос, и мы, подчиняясь нашей исторической памяти, дружно потянемся к молниям на джинсах и, стараясь ни в коем случае не опередить друг дружку, начнём медленно стягивать наши брючки с поясницы, пытаясь одновременно и выказать повиновение, и, сравнивая краем глаза длину наших рубашек, не оголить перед друг дружкой сразу всю попу: тщетное, противоречивое предприятие! «А вдруг в этот раз трусы спускать не надо?»...

От Нилы не ускользнуло, что, узнав в её руках своего старинного собеседника, моя попа вздрогнула. По тому, как горело у меня лицо, подозреваю, что я сильно покраснел, как краснел когда должен был обнажить свой зад для наказания. Мне стыдно было осознавать, что моя подруга выносила порку с бòльшим достоинством, о чём она и догадывалась по моему нежеланию затрагивать тему собственных наказаний. Многозначительная улыбка, которой Нила встретила моё замешательство, выражала и проницательнось, и едва заметный упрёк, и чувство своего превосходства. Вынести порку было почти как совершить мореплавание! Ремень, гуляющий по голой попе, это как разбушевавшаяся буря. Если Вы с нею совладали и корабль Ваш остался невредим, то Вы опытный мореплаватель и не боитесь об этом рассказать, а если поддаётесь страху или терпите кораблекрушение, предпочитаете молчать. Под умным Нилиным взглядом мне вдруг показалось, что она видела меня насквозь и догадывалась, что я не умел выносить порку, как подобает мальчику, и уже знала, в какие безобразные сцены мои заслуженные наказания всякий раз превращались и, даже, что она сама присутствовала на моей порке и слышала как я начинал реветь ещё до того, как ремень опустится на мой обнажённый зад.)

За затворённой дверью, Нила проворней обычного справилась с пуговицами, послушно расположилась на диване, после чего, преодолевая стыд, спустила штанишки и задрала сорочку над своей попкой, туго обтянутой трусиками в крапинку. Она опасалась, что Вова может ненароком приоткрыть дверь и увидеть сестру, ожидающую розог: ведь она сама однажды вошла в папин кабинет зная, что он наказывает Вову… правда, за это ей потом пришлось два часа простоять в углу… Тем не менее, не дожидаясь дополнительных понуканий, усилием воли она тотчас же совлекла с попки и трусики, доверчиво подставляя свои белые ягодицы для родительского поучения. За окном колыхались тонкие берёзовые ветви, словно браня провинившуюся барышню и напоминая ей что в недалёкую старину им приходилось бывать не только внимательными свидетельницами, но и деятельными участницами сего важного в жизни каждой барышни события. Прохладный воздух комнаты обволакивал Нилин оголённый зад, как случалось в медицинском кабинете, от чего он начинал ей казаться несоразмерно большим. А папино лекарство уже поспевало… «Ну, вот и снова! » — напоминал ей легкий ветерок, задорно гуляя по двум слегка подрагивающим бархатным холмикам, первым своим дуновением дотрагиваясь до самых их макушек, ласкаясь затем к их склонам и спускаясь, наконец, в пролегавший между ними длинный перевал. Было очень стыдно, и она чувствовала себя снова маленькой. Щеки у неё рдели, предвещая тот цвет, в который предстояло вскоре окраситься нежным холмикам. Студящий воздух комнаты превращал попу в нечто от неё отстраненное: Ниле казалось, что вот-вот из самых вершин попы чудесным образом распустятся два крылышка, и она сможет взлететь…

Плутоватый ветерок прогуливался теперь там, куда не проникало и красное солнышко: две линии пересекали внешние склоны очаровательных холмиков наискосок, сходясь на самом их скате, там, где территория, предоставленная для отеческого поучения, ограничивалась спущенными трусиками в крапинку. От повеявшей прохлады, на оголённом теле выступили мурашки, которым, однако, предстояло исчезнуть при первой же встрече попы с ремешком. Светлый треугольник, очерчиваемый двумя диагоналями под задранной сорочкой, был следом от бикини, которое Нила надевала во время летних каникул на реке. Но если солнышку эта территория была заказана, того же нельзя было сказать о Нилином воспитателе: беседа, к которой он и его подопечная собирались уже приступить, должна была быть прямой и совершенно откровенной; она не могла допустить никаких занавесей или вуалей. Если бы она забыла в этой ситуации совлечь с бархатных холмиков трусики, это было бы так же невоспитанно, как вести беседу в маске или в солнечных очках! Оголённая попа была свидетельством Нилиной искренности и неподложности её намерений.

Уткнувшись лицом в угол и не смея обернуться, девушка ощущала уже на себе суровый и вопрошающий взгляд отца, который, стоя над приготовленной попой со сложенным вдвое ремнём, прежде чем приняться уврачёвывать им свою дочь, строго её наставлял: все слова теперь обращались напрямую к молчаливой, кроткой попе, сему «скрытому лицу» провинившегося подростка: «Ты знаешь, за что ты сейчас будешь наказана? »… «Так, и это все? »… «А еще за что? »… «Тебе стыдно за своё поведение? »… «И что ты за него заслужила? ». Очевидные ответы, доносившиеся из угла от имени попы, звучали приглушённо, отнюдь не напоминая голос девушки, всего еще несколько минут назад нагло перечевшей родителям. Перед каждым ответом попа, видимо осознавая, что разговор теперь ведется именно с ней, едва заметно вздрагивала.

Перед лицом дочернего послушания, глядя, с какой покорностью она обнажила для наказания свой зад, безмолвно ожидающий теперь перед его глазами свершения своей судьбы, и с какой кроткостью признавала свою вину, отец сперва вздумал помиловать дочь и не сечь её в этот раз, ограничившись лишь строгим порицанием: «пригрожу, что коли она не исправит в этот раз своего поведения, то в следующий раз её попе придется познакомиться и с розгами», — размышлял он. Раскачиваясь за окном, нежные берёзовые ветви, казалось, порицали воспитателя за малодушное отступление. Собравшись с мыслями, вспомнив о спасительном воздействии плетёного ремешка на Нилин характер, он это легкомысленное намерение решительно отмёл.

Увы, сегодня по крайней мере, крылышки у девушки сзади не вырастут и никуда она, как в сказке, не полетит… Сегодня ей придется лишь петь под музыку, которую отец сейчас начнёт исполнять на сей прекрасной, только что извлечённой её обладательницей из тройного чехла, мандолинe с треугольным узором, водя по чутким струнам драгоценного инструмента гибким смычком (а когда за смычок бралась Нилина мама, вокальное сопровождение игры бывало громче…). Сама-то попа, в своём бархатно-белом молчании, была и в самом деле невиновной, что и вводило отца всякий раз в замешательство перед тем как приступить к воспитанию дочери. Именно этот контраст между насупившимся лицом подростка, признавшем свою вину и, — готовясь к заслуженному наказанию, — уже возившимся со своими штанишками, и ангельской невинностью бархатных ангельских крылышек, подрагивающих за его спиной, зачастую приводил отца в замешательство: следует ли сечь подростка?

Когда же все сомнения были побороты и ремень начал со знакомым соседям звоном опускаться на обнажённый зад, девушка почувствовала знакомое раскаяние за обман, как и в прошлые разы — за ленность, за грубость и за прочие проступки и пороки, от которых отец старался телесными наказаниями её излечить. В отличие от многих своих подруг, которых родители тоже били по голым попкам, но которые никогда покорно порку не сносили, и которых родителям часто приходилось через силу укладывать для наказания себе поперёк коленей, для Нилы не предстасляло сомнений, что попа непременно должна расплачиваться за очень гадкое поведение. Когда она краем глаза следила за тем, как ремень снова поднимается у неё за спиной, она лишь жмурилась, сжимая ягодицы, и думала о том, какой она была негодной, и что она этот стыд в полной мере заслужила.

Заслуга за здоровое отношение подростка к порке принадлежала, безусловно, отцу, который, употребляя твёрдость в обращении с дочерью, оставался во время наказания по-английски беспристрастным. Пока он сёк девушку, отец часто обсуждал с нею её поведение, и дочь, готовно признавая сквозь слёзы свои провинности и соглашаясь даже со справедливостью сносимого наказания, убеждала однако отца предоставлять ей больше времени на исправление, перед тем как обращаться к постыдной порке. Все темы теперь были открыты для обсуждения, но не имея возможности обернуться к собеседнику лицом, будучи обращённой к нему нагим задом, доводы её непременно должны были быть вескими и убедительными; болтовня в таком положении была бы просто смешна! Если в обычном разговоре девушка могла восполнить поверхносность своих слов напущенным выражением лица, а иногда даже и гримасами (которые в старину сами по себе могли стать поводом для розог), то когда слова произносились от имени голой попы, — сего «потаённого лица» подростка, с которым речь имели право вести лишь его воспитатели, — ничего не могло заменить рассудительносоти, вескости доводов и лаконичности.

После наказания Нила никогда не оставалась лежать и потирать наказанное место, как делают иные подростки, а превозмогая боль, проворно натягивала свои штанишки, застёгивалась и шла умываться. Через несколько минут лишь её покрасневшие, сверкающие глаза и растёртые щеки напоминали ещё окружающим о состоявшейся в соседней комнате папиной беседе с Нилиным «потаённым лицом». И хотя Нилин «пионерский галстук» — залог спасенного социалистического отечества — невольно возникал в воображении у всех домочадцев, упоминать о нем никому не дозволялось.

Иное дело — Нилина двоюродная сестра, Света, которая всегда продолжала с гордым видом отпираться до самого последнего, усугубляя этим своё наказание. Уже и ремень, так хорошо ей знакомый, бывал вынут и сложен вдвое, уже все в доме узнавали, что сейчас её будут «лупить», — как это событие иногда называлось, — уже у всех перед глазами возникал образ её «потаённого лица». Напрасно Нила издали делала ей знаки, подсказывая покориться и послушно приготовить попу. Тут уж без визга и без рёва не обходилось, без дрыганья впустую ногами, свешивающимися с родительских коленей, со спадающими вниз штанишками и трусиками, и иногда даже в присутствии посторонних… Это, однако, тема для другого рассказа.