Томат

Моя любовь к родственникам, как и всё великое в этом мире, лучше видна на расстоянии. А поскольку любовь эта поистине безгранична, то и расстояние следует выбирать соразмерно. Учитывая это нехитрое правило, я стараюсь держаться от своих родичей подальше. Иначе говоря, я предпочитаю со своими родственниками встречаться как можно реже. А ещё лучше вообще с ними не встречаться. Но поскольку это желание сродни мечте о вселенской справедливости или о вечной жизни, то есть выполнимо лишь путем многочисленных жертв и лишений, на которые мне идти совсем не хочется, то стремиться к его исполнению я не тороплюсь. Время от времени я, соблюдая приличия, наношу визиты, отправляю поздравления, передаю приветы всем тем, кто имеет сомнительное удовольствие быть со мной в родстве. Впрочем, случается моменты, когда встреча с тем или иным представителем славного генеалогического древа, к коему принадлежу и я, приносит мне истинное удовольствие и оставляет в моей памяти тот неизгладимый след, к которому впоследствии я с удовольствием возвращаюсь и даже некоторым образом смакую подробности и обстоятельства, при которых эта встреча происходила. Одна из подобных встреч случилась в тот период моей жизни, когда я болтался в подвешенном состоянии, предпринимая благородные попытки изменить мир к лучшему, притом, желательно, с минимальным количеством энергетических затрат своего организма. И пока я не нашел лучшего способа для этого, чем отдохновение от всяческих дел, а потому воспользовался тогда единственной доступной мне возможностью — дождался отпуска, схватил в охапку Мари и рванул на море.

            Наш отпуск, который мы планировали ничуть не менее тщательно, чем полёт в космос или восхождение на Джомолунгму, пролетал как-то буднично и незаметно. План был простой: накупаться до омерзения в ласковых волнах моря, нажариться до румяной корки на раскалённых прибрежных валунах и песчаных пляжах и, самое главное, набездельничаться до отупения в тенистых реликтовых рощах и садах. Но вот время, отпущенное на этот содержательный отдых, предательски ускоряясь, утекало тёплым песком сквозь пальцы, а мы с Мари лениво нежились на пустынном диком берегу Чёрного моря где-то в окрестностях Ялты под лучами мягкого сентябрьского солнца, совершенно не ощущая ни должной поджаренности своих боков, ни туповатого безразличия пустых ленивых мыслей, ни омерзения от набегавших на наши ноги ласковых тёплых волн. Наоборот, загар был явно недостаточен для предъявления его знакомым в качестве доказательства нашего присутствия на море. Прозрачные, зеленовато-бирюзовые волны, преломляя красоты морского дна, манили нас в свои объятия как никогда настойчиво. А головы наши были заняты исключительно мыслями о скором отъезде и о той вопиющей жизненной несправедливости, что делает время, выделенное на отдых абсолютно недостаточным для этого самого отдыха.

За размышлениями о планах на последние два дня в этом раю, мы вспоминали, как, пытаясь обрести долгожданное уединение, нашли это местечко после долгого блуждания по раскалённому серпантину дорог. Бросив машину Мари на обочине раскалённого асфальтового серпантина, мы бродили по еле приметным тропкам, замысловато петлявшим в лесу и, то подходившим вплотную к обрывам, с которых открывался сказочный вид на море, то уводивших нас куда-то в чащу причудливых деревьев, то вообще исчезавшим в высокой траве. Наверное, мы могли бы зайти очень далеко, но как-то раз, выбравшись с проклятиями и чертыханиями из очередных зарослей, наткнулись на показавшийся нам удобным спуск к воде. Лестница, спускавшаяся в долгожданный рай, представляла собой череду аккуратно выкопанных в грунте, укреплённых колышками ступенек вперемешку с небольшими каменистыми уступами. Подобный симбиоз рукотворного и природного недвусмысленно намекал на обитаемость этого места. И, хотя мы искали несколько другой вариант, внутренний голос настойчиво уговаривал нас остановиться именно здесь. После недолгих раздумий, мы решили к голосу прислушаться. К тому же голосу этому вторил весьма авторитетный помощник, с мнением которого вообще трудно не считаться. Усталость, как правило, не слишком располагает к долгим рассуждениям и тщательному анализу. Наши ноги гудели после нескольких часов ходьбы по мало приспособленным для этого дорогам, и звон от этого гула раздавался в ушах мощным многоголосым хором, заглушая все другие немногочисленные мысли. И тогда, отдирая от одежды и волос обильный урожай репейника, мы радостно поскакали вниз по этой тропинке, спугнув по дороге небольшую компанию горных коз, мирно жующую местную флору.

Нам повезло: то ли про это место все забыли, то ли его обычные постояльцы благополучно завершили свой пляжный сезон, но мы с Мари в течение двух недель были полноправными хозяевами этого дикого пляжа, будто сошедшего с рекламного плаката туристической компании. С обеих сторон этот небольшой галечный кусок прибрежной полосы защищали достаточно высокие каменистые утёсы. Сзади нас прикрывал лес, круто уходящий вверх, и едва обнажавший петляющую тропинку. С моря это место и его обитателей можно было приметить, лишь пройдя на лодке совсем близко к берегу, но высокие серебристо-чёрные валуны, обильно торчащие из воды, делали этот поступок довольно рискованным, а потому маловероятным. Эти обстоятельства позволяли нам довольно вольготно чувствовать себя и ублажать свои тела всеми способами, на которые ещё способна была наша фантазия: мы загорали на камнях, на прибрежных скалах, в тени нависших над пляжем деревьев, в прозрачной воде набегающего прибоя, в купальных костюмах, но по большей части обходясь без них. Всё оставшееся от загорания время мы спали и занимались любовью. Иногда мы строили из гладких, отполированных волнами камней огромные замки. Я это делал на берегу у самой воды, возводя причудливые арки и своды, массивные городские стены, окружённые рвом со стороны суши и увенчанные громадными сторожевыми башнями, стоящими своими основаниями в море. Посредине всего этого я соорудил огромную ступенчатую пирамиду почти в человеческий рост, причём каждый её уровень был построен из камня цвета отличного от соседнего. Вершину пирамиды украшало отполированное волнами зелёное стекло размером с куриное яйцо, по форме напоминавшее миниатюрную сказочную черепаху.

Мари тоже не отставала от моего архитектурного почина. И, стоит признать, созидательный процесс у неё получился гораздо более продуктивным. Пока я почти две недели трудился на одной масштабной стройке, Мари умудрялась каждый день создавать по несколько шедевров пляжного зодчества. Я очень сожалел о том, что не могу по достоинству оценить её таланты, поскольку в качестве фундамента её сооружений была выбрана весьма зыбкая и неустойчивая опора в виде моей спины. Всё затеваемое ею строительство осуществлялось исключительно на этом не самом большом, не самом удобном и абсолютно не ровном основании, пока я спал, уткнувшись носом в уютное пространство между подсунутых под голову рук. Разумеется, попытка рассмотреть в деталях итог её стараний оборачивалась неизбежным разрушением всех шедевров грандиозного строительного замысла.

В нашем негласном соперничестве мне приходилось признавать её превосходство на архитектурном поприще, поскольку она справедливо замечала, что в отличие от меня имеет возможность оценивать плоды трудов обоих претендентов. Я соглашался с её победой и в качестве приза вновь подставлял ей свою спину для творческих изысканий. Я делал это именно из высокого чувства справедливости, а вовсе не оттого, что получал удовольствие от прикосновения к моей спине мягких рук Мари, как могло бы это показаться на первый взгляд. В особенности, если этот взгляд падал на мурашки размером со слона, украшавшие в тот момент всё моё тело. И уж конечно не от того, что мне было бесконечно трудно заставить себя двигаться в то время, когда я не находил ни малейшего резона это делать.

Я называл её Мари на французский манер, потому что у неё были тёмные кудряшки, романтичная улыбка, берет, который она надевала единственный раз – на наше первое свидание, и просто потому, что мне так нравилось её называть. И ещё у неё были полные губы, которые она, будто стесняясь их привлекательной порочности, то и дело пыталась спрятать, смешно закусывая нижнюю губу верхней.

Мне от неё досталось имя Ромео, что было, на мой взгляд весьма нелогично, но эта нелогичность в целом вписывалась в привычные рамки представлений о том, какова природа мыслительных процессов в голове прелестной хрупкой девушки. Я нисколько не походил на наивного и поэтически настроенного влюблённого юношу, даже не смотря на весь мой обильнейший зоопарк из «заек», «кисок» и прочей умильной живности, обильно извергаемой в её адрес в порыве той огромной нежности, что я испытывал к ней. Размышляя над хитросплетениями имён, судеб, событий и сюжетов, я находил в себе больше схожести с персонажем по имени Отелло. Хотя моя кожа имеет, скорее, сине-белесый оттенок, ничуть не намекающий на африканские корни, и совершенно не выглядя в своих глазах ревнивцем, даже, наоборот, от природы с ленцой и мягкий по характеру, я с почему-то с остервенением бросался на каждого, кто, по моему мнению, преступал границы обычной вежливости при общении с Мари. Потом я, разумеется, корил при ней себя за несдержанность, извинялся, кладя голову на её мягкую грудь, а она, улыбаясь, слушала мои признания и трепала пальчиками мои волосы, заставляя меня таять. Но где-то в глубине души я прекрасно понимал, что моё раскаяние не совсем искренне. И мои планы по истреблению потенциальных конкурентов в сердце Мари по своему коварству вполне могли бы соперничать с кознями многих более авторитетных интриганов.

Назавтра должен был быть наш последний день в этом раю, и мы наметили после обязательного утреннего посещения пляжа наконец-то прогуляться по городу, а под вечер посидеть в каком-нибудь приличном ресторане на набережной, чтобы на следующий день рано утром отправиться в обратный путь: в привычное царство суеты, долгов и многочисленных поклонников Мари. Но неожиданно наши планы нарушило сообщение, полученное на мобильник от неизвестного мне адресата, в котором говорилось, что один из моих родственников, готовится отдать богу душу и очень хотел бы повидать меня перед этим торжественным событием.

Дядя Лёня Подорванов, которому я приходился внучатым племянником по отцовской линии жил в одном небольшом городке юго-восточной части Украины. В этом городке я прожил те несколько лет своей жизни, которые принято называть счастливым детством. И, хотя я действительно неплохо провёл то время, но сейчас я твёрдо был уверен, что счастье находится в паре шагов от меня, у него зелёные глаза, чуть вздёрнутый нос и романтично-задумчивый взгляд. Прослушав в моём весьма артистичном исполнении полученное сообщение, счастье пожало плечами, сморщило носик, привычно закусило нижнюю губу и пошло собирать вещи.

Дом Подорвановых находился в самом конце улочки, полностью состоящей из уютных одноэтажных домиков с красными черепичными крышами, утопающих в бурной зелени плодово-ягодных садов. Как и все подобные улочки эта имела полный набор уютных атрибутов свободной и праздной жизни: резные заборы, трещащие под тяжестью согнутых от поспевших плодов яблонь и груш; скамейки у ворот, предназначенные для лузганья семечек и прослушивания новых и не очень историй из жизни соседей; традиционная канава с перекинутыми мостками с каждому двору – незаменимые укрытия при игре в прятки. Была у этой улочки и ещё одна особенность – бурая от железорудного шлака, составлявшего основу её покрытия, дорога. Следы этого покрытия, обильно остававшиеся на наших детских коленях, ладонях и локтях весьма удачно маскировали кровавые ссадины, возникавшие с завидной регулярностью на этих же самых, служивших нам обычно тормозами, местах. Тут же росли и необходимые в любой мало-мальски интересной мальчишеской забаве обильные заросли из подорожника, лопуха и репейника, служившие одновременно и аптечкой и оружием.

Подорвановы считались зажиточными, и их жилище во все времена отличался особой чистотой и аккуратностью. И если у соседей ещё кое-где встречались глинобитные мазаные известью хаты и деревянные дома, то в этом дворе каждое строение было каменным. Даже типичный для этих мест погреб, призмой уходящий в прохладу подземелья, был вычурно отделан гладким и блестящим от лака кирпичом двух цветов.

Тенистый двор встретил нас кисловатым запахом переспевших груш, плотным зелёно-жёлто-красным ковром усыпавших площадку перед крыльцом. Стоявшая чуть в стороне собачья будка с приставленным к её лазу тяжёлой доской то и дело грозно рычала на нас, побрякивая ржавой цепью, уходившей в тёмное нутро, из которого иногда показывалась чёрная мокрая пуговица с торчащими вокруг клочками серой шерсти.

Дверь в дом, обитая изнутри кожей и украшенная шнурочками и декоративными гвоздиками, была открыта. За ней висела занавеска из голубой ткани с синими узорами. За занавеской слышался приглушённый торжественный гул. Не решаясь сразу войти (я не был здесь больше десяти лет), мы остановились у росшей рядом с крыльцом доживающей свой век старой раскидистой груши. Сорвав понравившийся мне плод, я наградил им Мари, а сам присел около будки под тут же раздавшееся громкое чавканье и чмоканье, означавшее скорую кончину сладко-сочного фрукта.

— Полкан!

Будка настороженно молчала.

— Барбос!

Будка ответила неясной вознёй изнутри.

— Только не говори, что ты Шарик, — не унимался я, — шарик по определению не умеет рычать.

На этот раз будка огрызнулась суровым потявкиванием.

— Послушай, пёс… — но тут будка разразилась неистовым лаем и грохотом, от чего вся затряслась и заходила ходуном – по всему выходило, что слово «пёс» является самым вопиющим оскорблением для неё. После непродолжительного будкотрясения доска, прикрывающая конуру, отвалилась, и оттуда показалась дёргающаяся оскаленная пасть существа породы «собачье недоразумение». Зверюга размером с котёнка издавала столь невероятное количество шума, что легко бы составила конкуренцию любой более добротной сторожевой псине. При этом, несмотря на декоративные габариты, басила она так грозно, что вызвала у меня к этому комку шерсти изрядную долю уважения и симпатии.

Я занёс над пёсиком руку, как это делают заклинатели змей, демонстрируя своё умение общаться с коброй. Большинство собак на моей практике от подобного жеста льнули к земле, прижимали уши к голове и с готовностью подставляли свои шерстяные физиономии под незамысловатые ласки в виде поглаживания и трепания за ухом. Затем у них было принято плюхаться на спину, давая понять, что их розоватое брюхо более восприимчиво к подобным проявлениям нежных чувств людей к собакам.

Но этот гадёныш и не думал ласкаться. Вместо этого он, в очередной раз рявкнув, прыгнул на мою руку, и мелкие, но острые его зубы громко клацнули в сантиметре от моих пальцев. Видимо, посчитав, что достиг намеченной цели, пёс некоторое время пытался прожевать несуществующие трофеи, а затем, осознав, что голод не утолён, презрительным взглядом оценил моё тщедушное телосложение. Резонно предположив, что он выцеливает себе кусок помясистее, и, всё ещё не понимая, где он у меня подобные диковины усмотрел, я решил не искушать далее судьбу и показал ему доселе спрятанную за спиной пятерню – абсолютно целёхонькую. Подобной обиды пёс вынести более не смог и залился громким неистовым лаем, где басы срывались на фальцет, затем на захлёбывающийся кашель, рычание, чихание и снова спускались на добротные, достойные оперного певца низкие ноты.

На этот шум из дома выскочила Динка – дочь Подорвановых лет, должно быть, под пятьдесят. Замуж она так и не вышла, но назвать её старой девой язык бы ни у кого не повернулся. Была она свежа, жизнерадостна и по-своему красива. Тёмные кудрявые волосы и хитроватая улыбка показались мне в этот раз даже очень похожими на черты Мари, всё ещё уминавшей свою грушу и с живым интересом наблюдавшей за всем происходящим. Мне Динка приходилась тёткой, но почему-то предпочитала называть меня братиком. С детства она баловала меня различными подарками, тискала и шутила, что не будь я ей братом, дождалась бы, пока я вырасту, и непременно вышла бы за меня замуж. Вот и на этот раз, увидав и сразу узнав меня, она бросилась мне на шею, стала осыпать меня поцелуями, а затем, крепко обхватив мою украшенную следами её ярко-красной помады голову, прижала к своей пышной девичьей груди. От таких проявлений сестринской любви процесс уничтожения груши у Мари резко прекратился, и, открыв набитый сладкой мякотью рот, она с изумлением уставилась на нас. Псина, до того ни на секунду не замолкавшая и, казалось, ничего от собственного самозабвенного лая не слышавшая и не видящая, замолкла и тоже стала таращиться на эту сцену.

Оказавшись крепко зажатым меж двух роскошных полушарий своей родственницы, я некоторое время думал, что, в общем-то, неплохо, что брак между нами оказался невозможным, иначе бы я рано или поздно оказался попросту раздавлен этими благородными формами. Но радость моя оказалась преждевременной, поскольку Динка, видимо, решила уложить всю накопившуюся ко мне за долгие годы нежность в эти свои объятия.

Прошло, наверное, с минуту, когда я почувствовал первые признаки удушья. Не в силах раскрыть рот, я лишь сдавленно мычал и пытался ёрзать своим сплюснутым о её грудную клетку носом. Лишь после того, как я полностью обмяк, и мои конечности беспомощно свесились будто верёвочки, а в голове смешались звёздочки с шумом прибоя, я был великодушно освобождён от объятий хозяйки. После чего обнаружил себя растянувшимся посреди двора, глядящим в ярко голубое небо, по которому лениво передвигались сияющие белоснежные ватные кучи. Динка вместе с Мари, склонившись надо мной, с некоторым любопытством рассматривали что-то, что располагалось, должно быть, в районе моей переносицы или кончика носа. Во всяком случае, взгляды их были направлены именно на эту, с моей точки зрения не заслуживающую такого внимания, часть моего лица. Через некоторое время к созерцанию моего носа присоединилась и псина, которая не ограничилась одним лишь наблюдением и стала с тем же фанатизмом, с каким ещё недавно лаяла, обнюхивать меня и облизывать. Я с ужасом представил, какие ещё могут быть проявления радости при виде меня у обитателей этого дома, пока что скрывающихся за занавеской весёлой расцветки.

— Стрелка! Фу! – голос моей тётки вернул меня к суровой действительности.

— Забавное имя! Мне показалось, что псина басит как кобель. – задумчиво произнёс я, с трудом принимая вертикальное положение и потирая свой филей.

— А шо? Стрелка – мальчик, — ничуть не смутившись, отвечала Динка. – Когда подобрали, думали – сучка. И брюхо розовое и колокольчик почти не виден. А уж как вымахало всё, так и переиначивать уже не стали. Ну а шо! Нехай себе Стрелкой будет. Лишь бы на чужих тявкал.

Я покосился на «колокольчик» Стрелки, размышляя о низкой квалификации окулиста Подорвановых и о том, к каким ещё казусам могла привести подслеповатость моих родичей .

— Ой, братик, молодец, шо приехал. – Динка снова стиснула меня, но на этот раз я предусмотрительно отвернул лицо, оставив свой нос вне досягаемости её объятий. – Ну, так рада видеть тебя, ну, жуть просто как. А папка то сейчас как обрадуется! Он уж не и ждал. Помру, говорит, так и племяшку не повидаю. А ты вот он! Ой, молодец братик. А жена то у тебя, ой красотулечка ты моя!

Тут уже Мари, так и не успевшая прикончить грушу, была стиснута крепкими объятиями дородной хохлушки, только широко раскрытые её глаза часто захлопали, с ужасом и мольбой уставившись на меня.

— Познакомьтесь, это Мари. Моя мм… невеста. Мари, это Дина, моя двоюродная тётя.

— Ой! Дожили! Тётя! Яка ж я тётя! О тока ж сестрёнку обидеть! Уж я тебе задам! – Динка звонко засмеялась и отпустила Мари, снова принявшись за меня. Мари с благодарностью посмотрела на меня, потирая сдавленную шею, и даже не стала возражать в этот раз против звания невесты. – Ну, шо ж мы, так и будем тута стоять. А ну-ка, геть в дом! – с присущим всем местным гыканьем затараторила Динка.

Я схватил Мари и как к спасительному берегу рванул к дому в надежде на более сдержанные проявления эмоций его обитателей, хотя бы в силу некоторой пространственной стеснённости внутри него.

-Та не разувайтесь вы в сенях. Проходьтэ в дом. Там натоптано усё-равно. – Динка радостно подгоняла нас, толкая меня в спину.

Войдя в дом, я обнаружил десятка два разношёрстных старушек, общий возраст которых, должно быть, превышал количество лет, пройденных с того дня, как в одной арабской стране успешно разрешилась от странной беременности невинная девка. Были они все в похожих цветастых платках, завязанных на тонких морщинистых шеях. Несмотря на тёплую погоду, большинство из них были одеты в пальто или плащи, будто подобный гардероб мог защитить их от могильного холода приближающейся неизбежности. Сидели старушки с двух сторон небольшой вытянутой комнаты, выставив вперёд отполированные крюки своих палок с резиновыми наконечниками и образуя, таким образом, живой коридор из трясущихся и вечно чего-то жующих челюстей. Нисколько не сомневаясь, что вижу всю эту публику впервые, я попытался протиснуться в следующую комнату, где, должно быть, и находился хозяин. Но не тут-то было. Как только я поравнялся с первой парой этих божьих одуванчиков, как мощный Динкин голос у меня за спиной громко оповестил всех присутствующих, что «Сашка Сидоров приехал\ тёть Люсь ну как не помнишь, то-ж покойного Васи внук \ ну совсем мозги состарились \ Глафира Сергеевна, да сиди уж, шо вскочила \ ну а кто же, Тосин любимый внучек \ да Тосин, говорю, баб Зой, ох ты ж глухня старая». После перечисления Динкой этих моих чинов и регалий, все старушки, которые могли ещё самостоятельно передвигаться, быстро облепили меня и стали лобызать своими беззубыми ртами с сухими, будто бумажными губами. Те же, кто отлепиться от стула мог только с посторонней помощью, стали протягивать ко мне свои руки с зажатыми в них палочками, будто младенцы, тянущиеся на руки к матери. Понятное дело, что более подвижные их соплеменницы не очень стремились помогать им в проявлении этого восторга, предпочитая наслаждаться своим сомнительным превосходством. Жаркие объятия и поцелуи сопровождались слезами, воплями, всхлипываниями и завываниями, отчего я почувствовал именно себя виновником предстоящего скорбного события. С трудом отворачивая скривившуюся в плохо скрываемой гримасе крайнего отвращения физиономию, я жалобно посмотрел на Мари, дожевавшую, наконец, свою грушу и со злорадно-хитрой улыбкой наблюдавшую за мной из-за широкой спины Динки.

С большим трудом я стал пробиваться через толпу на удивление цепких старушенций, каждая из которых, судя по их сбивчивым речам, знала меня с пелёнок, была лучшей подругой моей бабки Тоси, гоняла в своё время моего отца с друзьями из своего сада и лично выбирала ему невесту. Из этих же достоверных источников я, наконец, узнал, кому был обязан выбором имени для себя, в кого у меня глаза, лёгкая сутулость, оригинальная форма пальцев на ногах, а также ещё некоторые подробности моей физиологии, упоминания о которых весьма порадовали мою невесту. В довершение всего какая-то скрюченная и согнутая вдвое бесформенная фигура в чёрном платке, поглядев на меня белесыми безжизненными глазами, вдруг повисла на мне, уткнувшись своим сморщенным носом куда-то в область моего пупка и истошным голосом, который совершенно невозможно было ожидать от этого чахлого организма, вдруг завопила:

— Ой, сыночек мой! Ой, Пашенька! Да на кого ж ты нас покидаешь!

Осчастливленный таким образом приобретением новой матери и окрещенный новым именем я всё ж пробился через этот восторженный строй встречающих и оказался в небольшой комнатке с узеньким оконцем, едва пропускающим сюда редкие лучи солнца, с плавающими в них стаями пылинок. Перед низеньким комодом, накрытом белой с вышивкой скатертью и уставленным иконками и чадящими свечами, неустанно крестясь и кланяясь, стояла на коленях тётя Поля, будущая вдова дяди Лёни. Вернее, я очень надеялся, что это была она, хотя твёрдой уверенности в этом не было. Чрезвычайно сложно быть уверенным в том, что ты видишь именно того, о ком думаешь, если не видел его лет пятнадцать. В особенности если этот кто-то повёрнут к тебе массивным задом, из-под которого видны подошвы стоптанных калош, и над которым время от времени вздымается нечто в сером, когда-то бывшем кружевным, платке. После того, как это нечто ненадолго поднималось над задницей, оно, чуть задержавшись, возвращалось в исходное положение, каждый раз сопровождая это возвращение глухим стуком, напоминающим работу механизма, забивающего сваи. Боясь нарушить это бесхитростное единение головы тёти Поли с полом, я осторожно покашлял. На какой-то момент голова, в очередной раз скрывшаяся за круглым обтянутым тёмно-бардовой тканью задом будто бы замерла, и я подумал грешным делом, что последнее приземление бабкиного лба на пол ускорило естественный ход жизни бабули и отправило её на свидание к праотцам, не дождавшись, пока туда отправится драгоценный супруг. С ужасом понимая, что, возможно, явился причиной этого столь небанального ухода из жизни, я попятился назад, к комнате с, пусть и противными и дотошными, но всё же ещё живыми старушками. Боясь представить себе их реакцию на произошедшее здесь, я осторожно нащупал ручку двери и стал осторожно её поворачивать. В этот момент из-за неподвижного, возвышающегося мрачной горой, бабкиного зада появилась вполне себе живая физиономия тёти Поли с заплаканными красными глазами и не менее красным распухшим лбом. С облегчением выдохнув и вытерев рукой холодный пот со лба, я с видом бегуна, обессиленного долгим марафоном, промямлил: «Драсть, тёть Поль»

Тётя Поля шмыгнула носом, вытерла набежавшую слезу и принялась, кряхтя и причитая, вставать с коленей. С моей нехитрой помощью этот процесс занял не более пяти минут, по прошествии которых я уже успел морально подготовиться к очередной порции рыданий и стенаний. Но мудрая тётя Поля только молча обняла меня, почти беззвучно потряслась, уткнувшись в меня шмыгающим носом, а затем, снабдив меня содержательным напутствием: «Ступай к нему!» — втолкнула меня в следующую комнату.

Честно говоря, до этого момента я не очень хорошо понимал как нужно вести себя в подобном случае. Когда кто-то уже отправился на свидание ко Всевышнему, всё представляется достаточно простым – выражаешь соболезнования родственникам усопшего; вспоминаешь, каким хорошим человеком он был и как много для тебя сделал; выражаешь надежду, что место, куда отправился, не в пример здешним местам чище, светлее и лучше. В общем, всё чин чинарём. А как вести себя, когда усопшего нет, а вместо него есть только «усыпающий», я для себя окончательно и не определил. Решив (как делаю это обычно) всё пустить на самотёк, я смело вошёл в эту большую комнату готовый уже к любым неожиданностям.

Дяде Лёне в виду его особенного, я бы даже сказал, отличного от других состояния была выделена самая большая и светлая комната в доме. Четыре окна – по два на стенах, образующий парадный угол дома – ярко освещали всю нехитрую, но уютную обстановку: огромный стол для гостей с задвинутыми стульями, громоздкий комод в углу, служащий подставкой для накрытого покрывалом старого, давно не работающего телевизора с гордым именем «Электрон-716», полированный сервант с выставленной напоказ посудой, два кресла и огромный фикус. Сам виновник торжества возлежал, полусидя на высоченной кровати с металлическими ажурными спинками в окружении тщательно взбитых пуховых подушек числом не менее десятка. Его огромный нос правильной формы, направленный куда вверх и в сторону окна, не оставлял сомнений в том, чьей наследственности я должен быть благодарен за нюхательный аппарат, доставшийся мне. По крайней мере, в той части этой наследственности, что отвечает за размер его.

На самом кончике этого носа, прочно обхватив его, сидели большие очки в тёмной роговой оправе с перемотанной медной проволокой одной дужкой. Откинув чуть назад голову, выпятив челюсть и непрестанно щурясь, дядя Лёня Подорванов читал газету. Лицо его при этом поочерёдно отражало то выражения крайнего скепсиса, то безмерного удивления, то неописуемого восторга, то удовлетворённого согласия. И вся эта круговерть эмоций успевала сделать полный оборот за какие то пару секунд. Время от времени «усыпающий» протягивал руку к большой тарелке рядом с его угадывающимися под одеялом полусогнутыми коленями и брал с неё большие мясистые помидоры ярко оранжевого цвета, которые тут же с завидным аппетитом и употреблял, предварительно окуная в горку крупно помолотой соли. Представив, как непривычно, должно быть, ощущать на себе близкое дыхание смерти, я отметил, что дядя Лёня выглядел весьма бодро. И если лёгкий румянец на щеках ещё можно было бы списать на жар, то живой интерес к свежей прессе и отменный аппетит плохо вязались с атмосферой предвкушаемой скорби, царящей в доме.

Едва завидев мою несколько обескураженную физиономию, дядя Лёня одним махом сорвал с себя одеяло, переставил тарелку с помидорами на табурет рядом с койкой и соскочил со своего мягкого ложа. Неуклюже, но очень быстро семеня своими худыми голыми ногами, торчащими из под широченных семейников, он подбежал ко мне со скоростью достойной зависти лучших спринтеров и, обхватив своими длинными руками с огромными медвежьими лапищами, крепко стиснул в объятиях. В очередной раз подумалось мне, что хоронить здесь вознамерились именно мою скромную персону, а вовсе не этого полного энтузиазма и жизненной энергии старика.

— Ну, здравствуй, внук мой дорогой, — глаза дяди Лёни покраснели и выпустили на его знатный нос пару жалких слезинок.

— Здорово, дядь Лёнь, – уже не задаваясь вопросом об уместности упоминания здесь чьего-либо здоровья, ответил я. – Как живёте-можете?

Старик на секунду отстранился, внимательно осмотрел меня, не выпуская из своих крепких рук-клешней, и снова плотно прижал к себе.

– Красавец! – таков был его вердикт. Я спорить не стал. – Ну, давай, бери стул, да подсаживайся ко мне, а не то сейчас тут начнётся.

Я живо представил, что тут действительно сейчас начнётся, если деда застанут не в постели, и, схватив массивный деревянный стул с мягкой подушечкой, обшитой яркой лоскутной тканью, подсел к кровати, в которую с той же завидной скоростью, что до этого бежал ко мне, сиганул дядя Лёня. И как раз вовремя – через какое-то мгновение в комнату, пыхтя и переваливаясь с боку на бок, протиснулась грузная тётя Поля. При её появлении дядя Лёня резким движением накрыл одеялом тарелку с помидорами и придал лицу выражение крайней скорби по самому себе. Что-то бормоча себе под нос, тётя Поля пощупала лоб деда, затем достала из кармана своей жилетки несколько бумажных пакетиков и высыпала их содержимое в покорно открытый дедом рот.

— Воды, — простонал дед жалобным тоном, от которого всё внутри съёжилось бы у любой самой чёрствой натуры, но тётя Поля, только ещё раз потрогала его лоб и, всхлипнув и махнув неопределённо рукой, удалилась восвояси. Через секунду за дверью послышались её громкие и несдерживаемые рыдания.

— Воф фаввылафь фува ффавая, — пробормотал дядя Лёня, морщась и кривляясь в попытках проглотить горький порошок. – Я говорю, развылась дура старая, — в конце концов, после долгих покашливаний и причмокиваний повторил дед. Примерно то же самое подумал и я, продолжая слышать за дверью горькие бабкины завывания.

— Эти бабки, кого хочешь, в могилу сведут. Им бы только пореветь – а на что мне их рёв! – один шум, да и только. Хоть бы помереть спокойно дали, да куды там! То Талдычиху позовут – она тут всё шептала мне над пузом, то цыганка какая-то приходила: закатывала до белого глаза, бурчала что-то непонятное, тряслась, выпила пол-литра самогона, да ещё литр с собой прихватила. И это не считая сала, кровянки и пятнадцати гривен, что пропали потом из серванта. Так тоже слепня оказалась – там двадцать были, хе-хе, да, видно, не приметила спьяну. Ну а пятёру уж я зажал, не суди, внучёк. – Дед приподнялся, пальцем поманил меня к себе и прошептал на ухо, — Я Динку за поллитром послал. – С этими словами он вытащил откуда-то из-под подушки старую потрескавшуюся резиновую грелку, потряс её, хитро сощурив глаза, и подмигнул меня. – Так что живём, внучок! Неси-ка пару стопок из серванта!

Я перечить не стал, стараясь не огорчать больного. Тем более, что, раз уж родная дочь не воспротивилась этому дедовскому капризу, то мне и вовсе не пристало изображать из себя сердобольную сиделку. Дядя Лёня быстренько протёр краешком простыни чуть запылившиеся стопки из светло-зелёного стекла, поставил их на табурет, туда же вернул тарелку с помидорами и с громким бульканьем наполнил содержимым грелки. Мы молча чокнулись и выпили. Водка оказалась тёплой и резковатой. Глядя, как я морщусь и крякаю, дед сунул мне под нос небольшой, обильно посыпанный солью помидор, кисловатая сочная мякоть которого быстро восстановила мир и покой в моём горле. Сам же дядя Лёня выбрал себе крупный, чуть недоспелый с виду плод и с хлюпаньем вгрызся в него своими беззубыми дёснами. При этом действии лицо его светилось, а весь собой он олицетворял абсолютное счастье.

— А что, дядь Лёнь, водку то тебе разве можно? Как бы хуже не было.

— Мне то? Хуже. Ха-ха! Куда уж хуже. Уж коли мне несколько деньков осталось на этом свете топтаться, то уж с водкой всяко хуже не будет. Хлебца бы вот только сейчас чёрного, да сальца. Да Поля — злодейка, зубы мои кудысь-то утащила. И даже Динке не говорит, куды сховала. Ну да это не беда, вон томаты по мне, так самая что ни есть добрая закусь. Тут тебе и вкус, и польза, и приятность.

Что подразумевал дед под словом «приятность» я уже не понял, поскольку его разглагольствования были прерваны его же чавканьем при употреблении очередного плода.

— А если глубже смотреть, — продолжал дед после того, как мы опрокинули ещё по стопочке – то, томат гораздо сложнее, чем мы думаем. Вот ты думаешь, что есть томат? Просто овощ. Ан нет. Не просто. Томат – он как душа человека. Его, так сказать, ипостась. О как! Вот бывают люди – пустые, без кислинки, без вкуса – растут себе в теплицах, да без солнца. Пища то у них вся проверенная да расписанная. Всё у них по полочкам да по расписанию. Сами все одинаковые, как по мерке деланные. А внутрь глянешь – сплошь поролон с пенопластом вперемешку. И мысли у них пенопластовые. И поступки поролоновые.

            Помнишь закадыку своего детского Серёгу Белого? Уж до чего был цельный человек: хозяйство поднял, жену нашёл, местных обормотов тут уму-разуму учил. А надысь вернулся от каких-то буржуев на побывку. Он ведь как женился, так у них жёнины родичи в Алемании этой объявились. Так они туда за лучшей жизнью. А какая там жизнь, скажи мне, когда они томаты из пластмассы едят. Вот точно тебе говорю, сам пробовал – пластмасса самая что ни на есть! Так я спрашиваю, Серёжа, мол, неужто жизнь там есть в твоей Алемании? Ну а как же, говорит, всё чин чинарём, чистота и порядок. Дом, работа, культурные мероприятия всякие. Два раза в год на море в тёплые края, говорит, уезжаем. А скажи мне, Серёжа, разве есть там томаты, какие ты здесь едал? Есть там, спрашиваю, на засолку сорт или чтоб лежали подольше. Нет, говорит, дядь Лёнь, нет нужды там ни в засолке, ни в хранении. Всё, говорит, там всегда в супермархете лежит. Всегда нужного сорту, нужного размеру и цвету. И засоленные уже, говорит, стоят на полках в этих буржуйских супермархетах. А на кой черт, говорю, вам засоленные, ежели вы всё одно водку ими не закусываете? Да и не пьёте верно? Да, отвечает, водку не пьём. Потому что нет нужды. Потому что нет там стрессов. Представляешь, внук, у них там нет стрессов! Вот я и думаю, что ж там за люди живут! Стрессов у них нету. Видел я по телику баб ихних – это ж самый натуральный стресс в юбке. Вот уж точно, никакой водки не хватит. Потому и не пьют, что без толку. Оттого и наших девок к себе зовут, что свои не девки давно, а так – столбы в юбках. А всё почему? – всё потому, что пластмассовую еду трескают, оттого и родятся у них искусственные люди.

А наши то что! Насмотрелись на этих буржуев, свой союз раздербанили, а теперь рвутся в другой великий и нерушимый. И давай у них эту самую пластмассу закупать. Ты зайди, Санёк, в продмаг – там всё из их пластмассы. Всё! Томаты, персики, каша. А хлеб… Ты скажи мне, почему этот хлеб даже тараканы не жрут? А, вот то-то и оно. Тараканы они разбираются. Эт тебе эксперты, что надо. Только не стало тех тараканов. Жрать нечего, вот и сгинули все. Говорят, в Китай подались. Мол, там ещё не научились делать хлеб из пластмассы. Хотя я лично не верю. Нет, в то, что тараканы вполне себе могут эмигрировать, в это верю. Они народ неусидчивый. И опять же в Китае за своих могут быть приняты – как-никак все на одно лицо. Может, и не такое узкоглазое, да кто ж там разглядывать то у этой-то мелюзги будет. А не верю я в то, что хлеб из пластмассы не делают. Думаю, делают. Только пластмасса у них генномодифицированная. – Дядя Лёня так и произнёс это слово, медленно, по слогам, — ген-но-мо-ди-фи-ци-ро-ван-на-я. А может, того хуже, сами пластмассу не едят, а всё в экспорт шлют.

А наши и рады всё самое дешёвое перенимать. А всё почему? Почему, я спрашиваю? – я молча пожал плечами и меланхолично продолжал поглощать геннонетронутые помидоры «натюр продукт».

В течении примерно часа, пока не кончилась купленная Динкой на заныканные дедом деньги водка, я был благодарным слушателем лекции о помидорах, тараканах, высоких технологиях и геополитике. Лекция эта изобиловала множеством специальных терминов из области овощеводства, психотерапии и сексопатологии, которые мой захмелевший мозг не мог ни понять, ни запомнить. Но было чрезвычайно интересно. В особенности заинтересовали меня некоторые суждения деда относительно стержневого типа корневой системы томата. Суждения эти сопровождались весьма характерной жестикуляцией, помогавшей разобраться в характере и величине этого стержня. При этом дядя Лёня вкратце прошёлся по персоналиям местных политиков, по его мнению, не обладающей должными стержнями в своей корневой системе. Досталось и ацтекам, осмелившимся называть сей достопочтенный плод «томатлем», за что те были позорно разжалованы дедом в «ацтекли».

            Далее дядя Лёня прошёлся по вредителям томатов, среди которых более всего отмечены были фитофтороз, розовая гниль, фузариозное увядание, а также президент и мэр. По последним двум дед прошёлся особо, рассказав душещипательную историю о визите главы государства в город.

Мол, в местный интернат для умственно отсталых детей, построенный на ещё не разворованные деньги Евросоюза, приезжал с визитом президент. Народу нагнали – телевидение, корреспонденты, иностранцы. Ну а чтоб идиоты не учудили невесть что, решили вместо олигофренов нормальных людей показать. Привезли два автобуса активистов молодёжного движения, что правящей партией курируется. Одели их как следует, текст раздали, чтоб говорили по делу, развели по комнатам. Только скандал вышел с ними: до того те убедительно идиотов изображали, что случившиеся рядом санитары из городской психбольницы, не разобравшись, повязали особо буйных. Аккурат к приезду президента и разложили их штабелями во дворе со скрученными за спиной руками. Десятка три, верно, придурков набралось. И среди них сын мэра.

Дядя Лёня всё больше горячился, я же будто проваливаясь в туман, а затем, снова всплывая на поверхность, блуждая в своих мыслях, изредка вылавливал в своём сознании яркие образы, обрывки фраз. Воспоминания и дедовский голос, мешая друг другу, путались во мне, образуя затейливый калейдоскоп, вроде тех игрушечных подзорных труб, что крутишь – а внутри причудливые узоры из цветных стеклянных осколков, умноженные зеркалами и линзами, образуют кажущийся строгим и правильным рисунок.

Мне было тепло и приятно в полудрёме слушать этого человека – родню по крови и близкого, как оказалось, по духу. Что меня связывало с ним – лишь детские воспоминания, пахнущие прелой листвой, прохладой погреба, набитого припасами, и махоркой, что закручивали они вдвоём с моим дедом в старые пожелтевшие обрывки газет. И ещё эта его привычка называть помидор томатом. Я ведь и сам так его зову — томат. А его любовь к исчезнувшей стране… она как поиск тридевятого царства – мечта каждого романтика.

Стоит признать, что мы, мужчины, в некоторых ситуациях склонны вести себя так, как это нам совершенно не свойственно. По природе своей мужчина – существо столь же добродушное, сколь и ненавязчивое. Мы не будем по своей воле стремиться в общество людей, не испытывающих к нам симпатии. Мы благородно оставим наши попытки добиться расположения красивой женщины, если рядом с нею обнаружится несчастный, по всем симптомам напоминающий безумно влюблённого. А кому в подобной ситуации недостанет благородства, тот довольствуется голосом разума: муки любовных переживаний, взгляд побитой собаки и безрассудные поступки иных влюблённых — не слишком привлекательная картина. Мы охотнее найдём для себя массу недостатков у совсем ещё недавно весьма привлекательной особы, чем по чёрному будем завидовать её избраннику. Да и желание пожалеть этого беднягу совсем не будет противоречить нашему естеству.

Совсем другое дело, когда ужасный вирус любви внедрился в клетки нашего собственного мозга, отключив те его участки, которые некогда были ответственны за разумность наших действий. Превращаясь, таким образом, в совершеннейшего зомби, особи мужского пола пополняют ряды редчайшего по своей бесполезности и бессмысленности сообщества поклонников. Поклонение – худшая из болезней, присущая мужчинам. В отличие от женщин протекание этого недуга у них отличается не только яркой симптоматикой, выражающейся в полнейшей неадекватности в восприятии окружающего мира, но и затяжным хроническим протеканием его. Заражённый этим вирусом почти мгновенно теряет все присущие настоящим мужчинам достоинства и добродетели: умение поддержать разговор за кружечкой пива в компании друзей, способность оценить красоту ног сидящей за соседним столиком женщины, желание украсить этот серый мир парой-троечкой пикантных историй. Несчастный надолго (если не навсегда) выпадает из нормальной жизни и становится социально неприятным и безответственным типом.

Именно с подобными представителями этого отвратительного сообщества и пришлось мне регулярно сталкиваться в те несколько месяцев, что прошли со времени нашей совместной с Мари поездки. Толпы влюблённых в Мари сумасшедших преследовали нас повсюду, где бы мы ни были: рестораны и кафе, кинотеатры, набережная и даже остановка трамвая – всё кишело этими безумцами. Они, ничуть не стесняясь меня (или не замечая вовсе), забрасывали Мари цветами, комплиментами, подарками, звонками и сообщениями, большая часть из которых либо не доходила до неё, либо доходила в несколько изменённом и адаптированной (с моей точки зрения) к прочтению виде. Само собой разумеется, адаптация этих посланий производилась с учётом моего отношения к этой когорте людей, вследствие чего от Мари, читающей их, нередко приходилось слышать в адрес их авторов определения не слишком характерные для воспитанной леди, но зато абсолютно совпадающие с моей собственной оценкой.

Через какое-то время я привык к этой атмосфере всеобщего благоговения перед своей спутницей и даже начал получать от этого некое подобие удовольствия. В конечном итоге, начал думать я,

не так уж и важно, от кого принимает девушка знаки внимания. Гораздо важнее, с кем она приходит и уходит. А приходила Мари и, что особенно приятно, уходила она всегда со мной.

Как-то в один из вечеров я валялся на диване и, лениво, не слишком заботясь о корректности и цензурности выражений, отвечал с телефона Мари на признания очередной партии её поклонников. Некоторым из них я переправлял послания их собратьев по несчастью. Мне казалось, что комплименты вроде «божественная лань» или «твои шелковистые чёрные пряди» должны прийтись по душе счастливым обладателям пивных животов и лысых черепов, жаждущих ответного внимания Мари. Шум воды от душа, принимаемого Мари, бурчание телевизора и однообразные нелепые признания вместе с такими же воспоминаниями о прошедшем дне сморили меня. Мне снились шатающиеся зомби с красными глазами и протянутыми вперёд руками. Они бродили вокруг меня, будто играя в жмурки, и пытались поймать бегающую между ними обнажённую Мари. И когда кто-то из них, казалось бы, уже обнимал её своими длинными тощими руками, то обнаруживал в своих объятиях лишь такого же, как он сам, искателя – с брюшком, лысиной и красными глазами. Какое-то время два зомби всматривались друг в друга, видимо, пытаясь обнаружить шелковистые чёрные пряди, затем в недоумении чесали свои лысые черепушки и снова продолжали бродить с протянутыми руками.

Я проснулся от свежести брызг на своём лице. Рядом прекрасная и абсолютно нагая Мари вытирала полотенцем свои кудряшки. Её взгляд блуждал от лампочек на потолке к репродукциям на стене и дальше к книгам в шкафу, пока не остановился в некотором недоумении на телевизоре. Я некоторое время любовался её большими широко раскрытыми зелёными глазами, пока не понял, что в этот раз они раскрыты, пожалуй, больше обычного. Заинтригованный я нехотя отвёл взгляд от Мари и уставился на экран. Какой-то корреспондент в свойственной всем телевизионщикам манере раскачивать головой перед микрофоном что-то вещал на фоне кричащей толпы с красными флагами и лентами, с трудом сдерживаемой одинаково молодцеватыми блюстителями порядка. Среди оравы плюющих, скандирующих, ругающихся и кричащих пенсионеров я без труда узнал интеллигентное большеносое благородное лицо дяди Лёни Подорванова, самозабвенно басящего слова какой-то патриотической песни. Из кармана его торчал большой красный бант, а в руке точно такого же цвета здоровенный помидор, которым дядя Лёня, всё также продолжая петь, тщательно в кого-то прицеливался.