Солидарность

Солидарность.

Эта история произошла давненько, однако, урок её поучителен, и потому о нём хочется рассказать.

Весть о несчастии с Шиволовским облетела, если не всю республику Татаркова разом, то до Родиона Александровича, в народе — Родион Саныч, дошла едва ли не сразу, ну максимум через час. Разумеется, витала она по народу в разных вариантах, но чтобы узнать истинное её состояние — бог и царь, чёрт и леший, акула и крокодил (то есть генеральный директор в одном лице) — вызвал Шиволовского к себе. Любопытство разбирало его не меньше, чем, наверное, его секретаршу.

Валерий Павлович шёл в кабинет генерального директора, как на аркане, ноги не шли, его вела душа. Стыдно и больно было предстать перед Ниной Михайловной, перед секретаршей, в таком виде: в наклейках, в йоде и в зеленке. Но деваться некуда, и он переступил порог управления комбината. Кто-то, оглядываясь на него, подхихикивал, кто-то сочувствие выражал, а кому — было наплевать на его вид и состояние. И им, последним, он был более всех благодарен.

Нина Михайловна, со свойственной ей прямотой, встретила Шиволовского вопросом:

— И сколько же тебя кошек драло?

И он, со свойственной ему изворотливостью, ответил:

— Не успел сосчитать.

Примерно так же спросил и генеральный, но добавил, глядя на подчиненного с иронией:

— Только не врать мне. Рассказывай всё, и по порядку. Как не горька правда, она мне приятней. На брехню у меня время нет. Если не соврешь — помогу, чем смогу. Ты меня знаешь.

— Знаю, Родион Саныч.

— Ну, так давай, Валерка.

По душам… Чего-чего, а по душам Татарков поговорить любит. И посочувствовать может, да только ухо надо держать востро. Тут смотря, какой подберёшь к разговору ключик. Одно Шиволовский знал, Родион Саныч любит разговор с фривольной начинкой, и чем она занимательнее, тем аппетитнее. А тут, что придумывать специально? — всё, как по заказу. И интим, и винные пары, и праздничный угар, и мордобой с погромом.

Обычно Татарков, через минуту-другую в общении с посетителем, делал своё заключение, и тот, — хочет он того или нет, — выдворялся из кабинета. Прямо и беспардонно. А тут, в предвкушении чего-то занимательного, даже предложил:

— Давай, проходи, сюда садись, — и показал на приставной столик перед своим столом.

И Шиволовский внутренне расслабился: кажется, ему не быть осмеянным, изжеванным — акула и гиена, черт и леший — отдыхают. Дай Бог, чтобы пронесло. А лучше — принесло что-нибудь полезное от этой встречи.

Шиволовский Валерий Павлович, заместитель начальника цеха механического завода, входивший в структуру комбината, ещё не потухший пятидесятилетний мужчина, решил развеяться. Так сказать, тряхнуть стариной, сходить на рандеву и прочие…

В канун 1-го Мая, то есть во второй половине дня тридцатого апреля, Валерий Павлович со своими сослуживцами слегка выпили. (Выпивши, его заусило, — как без ошибки, уже в разговоре, догадался Татарков.) Все коллеги по домам, к семьям, а Валерий Павлович сел на новенький "Жигули" шестой модели и покатил по злачным местам, а злачных мест в республике… одно, у общежития на Советской.

За свой полувековой возраст Валерий Павлович имел кое-какой опыт в амурных делах. И женщин видел насквозь: по взглядам и по жеманным улыбкам. И по ряду специфическим приметам, что познаются на практике.

Чем старше становится мужчина, тем обостреннее у него тяга к прекрасному, к юному, к нежному. Что же касается Валерия Павловича, то у него эта склонность приобрела далеко не платоническое и созерцательное выражение. Он умел ценить эту красоту только в натуре и при интимных обстоятельствах, и потому голенастые бестии, обтянутые в джинсы или коротенькие юбочки, притягивали его к себе, как магнит. Что называется: седина в голову, а бес в ребро.

Предпраздничный вояж на "Жигулях" увенчался успехом. У кафе напротив общежития, Валерию Павловичу улыбнулась золотой фиксой Венера. Голову её украшала серая кудель и была она в синих джинсах, что в целом пленяло воображение Ловеласа.

У себя в гараже Валерий Павлович имел привычку приберегать бутылку водки или вина, что, несомненно, делает честь любому мужчине.

"Монтана" лежали на спинке заднего сидения, а белотелая Венера со вкусом и удовольствием потягивала русскую горькую и сигареты "Мальборо", возлежа на откнутой спинке переднего пассажирского сидения.

Валерий Павлович откушавши вместе с мадам Венерой, а, может быть, с Евой прибереженную на данный случай бутылку водки, захмелел. То есть немножко всхрапнул.

Мадам Ева, проверив карманы кавалера, пришла в негодование. Карманы были пусты! Негодуя и злясь, она делает белой ручкой массаж на щеке уснувшего Адама.

Шиволовский проснулись.

Валерий Павлович пробудился, и не понял, отчего горит лицо. Губы Евы или Веры, припав к его ушку, певучи шептали:

— Милый, не спи. Мы же не для этого сюда приехали.

Действительно, чего он тут развалился? — спать дома надо с женой. И Валерий Павлович слегка протрезвел. Хотел было пригубить еще, прямо из горлышка, но бутылка оказалась пустой.

Мадам Вера, а, может быть, Мариана, продолжала выражать законный протест.

— Милый Валерик, я так рада нашей встречи. Я счастлива. Мне никогда так не было хорошо. Но слишком ты скуп, — выговаривала она. — Выпить нет. Закусит нечем. Да и денег у тебя, наверное, тоже нет. А того, что ты мне дал… — она наморщила носик. — Мне хочется еще чего-нибудь, чего-то такого этакого…

Валерия Павловича пронзило чувство вины перед прелестным созданием. И он, как истинный кавалер, принёс даме извинения.

— Ты прости, дружочек, — сказал он. — Получилось, действительно, как-то не красиво.

И вдруг его осенило.

— Ты, — говорит, — побудь немного одна тут, а я схожу домой. Возьму деньжат и по пути зайду в магазин, — и пощекотал щекотное местечко юной обольстительнице: — Утю-тю-тю!

Марианне, а может быть Марусе, ход его мыслей понравился, и она, смеясь, с легкой душой заторопила кавалера.

— Ах, Валерик, как мне неохота тебя отпускать. Ты такой… Но ты не долго, — говорит, — скоро вечер. У меня ещё кое-какие дела намечаются…

— Я мигом, крошка. Я одним махом.

Одевшись, причесавшись и поцеловавшись, Валерий Павлович поспешил из гаража.

— Я тебя закрою, дорогуша, на замок, и ты сиди тут тихо. И никому не отвечай, я сам тебя открою. Утю-тю-тю…

Мадам Маша, может быть, Параша, послала ему воздушный поцелуй и помахала ручкой из машины — улю-лю-лю…

Закрыв гараж на ключ, Валерий Павлович взял курс к дому. Был он тяжел, помят, но еще в рассудке.

Кто празднику рад, тот накануне пьёт. А таких как Валерий Павлович, в республике, да и по всей России — считать и не пересчитать. И он, выйдя из гаражей и войдя в жилой массив, услышал из окон домов веселые песнопения, звуки гармошек, гитар и магнитофонов. А тут еще сзади выплывают три друга, обнявшись, и хором залихватски заорали:

Пора— пора-порадуемся на своем веку

Красавице и кубку, счастливому клинку,

Пока-пока-покачивая перьями на шляпах,

Судьбе не раз шепнём: "Мерси боку".

И в три глотки рассмеялись. Ха, мушкетёры…

И эта праздничная атмосфера еще более настраивала Шиволовского на мажорный лад. К дому он подходил с этой же песней, которую мурлыкал себе под нос: "Мерси боку..."

Дома Валерия Павловича ожидал приятный сюрприз.

Как только хозяин вошёл в квартиру, его обступила многочисленная толпа. Родня приехала на праздник кто откуда. И Валерий Павлович, естественно, тоже им обрадовался.

Ну, как тут уйти, не чокнувшись с гостями?

Выпили раз — за радостную встречу. Выпили два — за здоровье хозяев. Выпили три, четыре, пять…

Утром Шиволовский едва проснулся. Поднять подняли, да, похоже, не разбудили. Но опохмелили. Новый квас да на старую закваску, — и второй день прошёл в том же тумане и веселье. Он снова был насыщен тостами и здравицами. То есть всем тем, на что принуждают винные пары. Фантазия здесь заурядна до не предсказуемости.

Но как бы праздники не были хороши и продолжительны, за ними наступают будни.

Утром третьего дня Валерий Павлович хоть и хворал с похмелья, однако, решил на работу ехать на машине. Жене хотелось угодить, что называется, прогнуться, — что-то она последнее время шипеть много стала. А может он, ненароком, дал повод? Словом, чувствовал за собой какой-то неясный грешок. И потому захотел прокатить жинку на новенькой машине, — и двух месяцев нет, как купил по заводской очереди.

В начале восьмого утра Шиволовский был у гаража, ключом ковырял замок и негромко припевал:

— Судьбе не раз шепнём: "Мерси боку"…

Валерий Павлович дернул на себя дверцу в воротах и… в первый момент не понял, что происходит. Да и с похмелья…. с душой почти без грешной и чистой, ещё витающей где-то в розовых облаках праздничного застолья, откуда вряд ли спрыгнешь в одночасье на грешную землю, и что-то в раз уразумеешь…

Лишь только Валерий Павлович потянул на себя створку ворот, как вдруг из гаража выскакивает нечто лохматое, страшно рычащее, и впивается ему когтями в лицо.

Естественно, Валерий Павлович сразу не смог переключиться, перейти из расслабленного состояния в атакующее, и потому не мог достойно отреагировать на нападение. От неожиданности он даже оторопел, и этим беззастенчиво воспользовалось страшное чудовище. Оно било по лицу, драло его когтями, и страшно материлось.

Но этот же моцион подействовал на Шиволовского и отрезвляюще. Вначале он попытался было поймать разъяренную мадам Пантеру, объясниться с ней, но всякий раз отскакивал от неё, как ужаленный.

Наконец, он вынужден был прижаться к воротам и принять круговую оборону, как боксер на ринге. Но противник, видимо, насладившись поединком, и выплеснув всю свою энергию, накопившуюся за двое суток в узилище гаража, отстал от несчастного и бросился прочь.

Как только наступила тишина, и в ней послышались удаляющиеся шаги, Валерий Павлович отнял руки от лица — они были красными. И увидел, как впереди быстро удалялись "Монтана", перекатываясь по округлым полушариям.

С Валерия Павловича напряжение спало. Он почувствовал, что побит, но как будто бы живой.

Однако любые побои оставляют раны, если не в душе, то на теле. И не успело чувство достоинства разойтись по ожившему телу и сознанию, расправить грудь и гордые плечи, как к лицу Валерия Павловича прилила страшная боль. Словно со щек и носа содрали кожу не на один, а на десяток ремней для талий нежных созданий. И Валерий Павлович взвыл:

— Ой-ё-ёй!!.. — лицо загорело нестерпимым пламенем.

Шиволовский выдернул из кармана платок и приложил его к лицу. Материал тут же принял окраску флага, под которым в пору было выступать в защиту прав потребителя.

— У-у-у! Чтоб у тебя… на глазу ячмень вскочил! Чтоб ты облысела! Чтоб… — тут вариант красноречия можно себе представить, ибо Шиволовский не ограничивал себя в речитативе.

Через какое-то время Валерий Павлович поспешил в гараж. Ему страстно захотелось увидеть себя в зеркало. Оценить горячие припарки?

Шиволовский, войдя в гараж, почувствовал, как пол проваливается сквозь землю, и он за ним следом. Даже на какое-то время, показалось, — ушёл в тартарары.

Перед ним стояли "Жигули", но не те, которые при определенных обстоятельствах превращаются в ресторан, спальню и секс-салун. Не те, которые он с таким трудом добивался, ждал и уже заочно любил, как вторую жену. "Жигули", которые гладил во сне, а потом — на яву. Любовался и не мог насмотреться. Без которых уже жизни не представлял… И которые верой и правдой начали служить своему хозяину. И теперь, глянув на машину, на свою красавицу, Валерий Павлович, стоя на коленях и качаясь из стороны в сторону, рыдал.

Перед ним стояла машина, напоминающая огромную консервную банку, которую распечатывали, не имея штопора, топором. Что рубилось — было порублено, что разбивалось — превратилось вдребезги, как снаружи, так и внутри. И вообще, груда утиля и металлома. Перед чем невольно хочется снять шляпу и вместе с головой. Орудие вандализма безмятежно валялось тут же, на полу.

Когда шок прошёл от второго представления, Шиволовский почувствовал, как нещадно жжёт лицо, по нему катились соленые слезы, возможно, с горючей смесью. Отчего Валерий Павлович вновь завыл речитативом:

— У-у-у!.. Да разве же так можно?.. Вот и оставь человека погостить… Не могла двух суток тут перекантоваться… Да я б тебе весь простой компенсировал, и праздничные оплатил… Да я б тебя… Да чтоб у тебя ноги колесом свело, кошка дра-аная!.. У-у-у!!.

Стенает Шиволовский голенастую бестию, сулит ей все земные и загробные страсти и сам от отчаяния немеет. Сам пострадал — трагедия. Этот стыд и срам как-нибудь пережил бы. А вот как быть с машиной? Ведь столько лет на неё стоял в очереди. Старался, работал в будни, в выходные и в праздники. Не раз на поклоне был перед Татарковым. И всякий раз слышал в ответ:

— Работай, Валерка, работай. Твоё время ещё не подошло. Ещё не заработал.

И голос Татаркова он как будто вновь слышит сейчас. Только слова другие.

— Вот и дай дураку стеклянную игрушку. Хо-хо!.. Раздолбай ты, Шиволовский, раздолбаум.

Валерия Павловича даже объяснения с женой так не пугали, уж с ней он как-нибудь, придумает что-нибудь. А вот Татарков… — это ж царь и бог! Это ж черт и леший! Это ж акула и электрический скат! — и все в одном флаконе!

Шиволовского бросило в жар, как от огромного горячего горчичника, и он полез в подвал гаража в прохладу и за барсучьим жиром. Раны надо было замазывать, саднило лицо.

Подвал Валерий Павлович оборудовал удобно. По его периметру на стеллажах, на металлических угольниках, укрепил деревянные полки. И на них составлял соления и варения в стеклянных банках и баночках, разного размера. Многие из них были с наклейками, и каждая полка под определенный вид консервантов.

Сейчас он спускался в подвал с особой поспешностью, на которую его понуждала саднящая боль на физиономии, которую и лицом теперь нельзя было назвать. Казалось, там, в подвале, была вся амбулатория, которая спасет его от физических и психологических страданий. Перед тем, как спускаться в подвал, он включил свет в него, и теперь с азартом стукнул ладонью в дверь. Она распахнулась. Но лучше бы она на тот момент была забаррикадирована изнутри.

Шиволовский, переступив порог, стал вновь опускаться на колени. В его сознании померк электрический свет.

— Убила-а… — только и могли вымолвить его уста.

Всё, что стояло когда-то на стеллажах: соленья и варенья, и пустые банки, — теперь валялось на полу в разобранном виде, в виде мелких осколков и дребезг, вперемежку с содержимым банок и баночек. И, естественно, барсучий жир в малиновом варенье…

— Но машина-то причем?!.. — воскликнул Татарков, когда Валерий Павлович почти закончил свой рассказ. — Нет, ты её найди, Валерка. Найди. Надери ей это самое. Банки, посуду бей, а машину не трожь. Это ж ма-ши-на! Вот, мерзавка! Но ты её хоть, это самое… Кхе-кхе…

— Да было, Родион Саныч. Правда, выпившим был, уснул быстро.

— Вот это плохо. На охоту ходить, собак кормить.

— Да, теперь-то ясно, а тогда — перебрал немного…

— Ну, ничего, еще молодой, исправишься.

— Постараюсь, Родион Саныч. Только, кажется, она, эта стерва, не наша, не местная. Не видел я её здесь раньше. Да и не на чем, Родион Самыч, искать её. Нет машины.

Родион Саныч задумчиво попыхтел упругими губами, потом, игриво посмотрев на Шиволовского, сказал:

— Ладно, Валерка, не плачь. Найдём тебе машину. Подумаем. Может, что-нибудь из директорского фонда выкроем. Деньги найдёшь?

— Родион Саныч! — воскликнул Валерка, едва не подскочив со стула. — Да я в лепёшку расшибусь! Да я… — и почувствовал, как уголки глаз защипало, того гляди, слеза выкатится.

— Ну, на счёт лепёшки, не горячись. Ты мне даже такой, поцарапанный, нужен. Ты мне ещё послужишь.

— Послужу…

— Ну, вот и договорились. А теперь иди. И не будь впредь таким раздолбаем.

— Родион Саныч… Да я в жизнь теперь такого не допущу! Чтоб я ещё раз с такой связался…

— Иди, иди. Знаю я вас, — и Татарков отмахнулся от посетителя.

Вот тут бы Шиволовскому и закончить аудиенцию. Но Валерий Павлович впал в благодарственную эйфорию, и потерял контроль над ситуацией.

— Родион Саныч… Отец родной… Да я… — при этом его полосатая физиономия лоснилась, и чем-то напоминала морду не то шакала, не то гиены.

— Нет, ты пойдешь отсюда, или тебя еще раз поцарапать? Сейчас организую!

Валерка выскочил от директора, как контуженный.

Опомнился уже на улице. Тут только Валерий Павлович начал собираться с мыслями, вспоминая беседу с директором. Что-то в их разговоре, кажется, промелькнуло объединяющее, и он даже почувствовал как будто бы сочувствие в голосе Татаркова. И это зарождало слабую надежду на то, что тот выполнит своё обещание, найдёт машину. Ну, хотя бы из дурости! — которой директор так гордится.