Переполох на Кутузовском

Переполох на Куузовском

День у Владимира Александровича Надеждина не задался с самого утра.

Вскочив под омерзительную трель пузатого будильника, Владимир Александрович в утреннем полумраке наступил на ухо старой обидчивой таксе, возымевшей привычку спать возле хозяйского дивана на манер плешивого ушастого коврика. Псина досталась Надеждину при разделе совместно нажитого имущества после развода с бывшей супругой Зинкой, сбежавшей год назад с агротехником из Рязани.

Такса, с хрустом выдернув хрящеватое ухо из-под пятки хозяина, с лаем и всхлипываниями закружилась по периметру комнаты, опрокинув на бегу этажерку с книгами, телефонную тумбочку и швейную машинку «Зингер» в округлом фанерном футляре.

На шум в дверях появилась соседка Владимира Александровича, мать-одиночка Глафира Петровна Нечипоренко и мило улыбнувшись, поинтересовалась, — все ли у него в порядке?

Глафира Петровна имела на разведенного соседа виды.

Еще бы: пятнадцатиметровая комната на пятом этаже сталинского дома, с балконом и к тому же с видом на Кутузовский проспект, это вам не фунт изюма, это по нынешним расценкам миллионов на пять, шесть потянет. Ради этого можно и таксу, да и самого мужика какое-то время потерпеть. Опять же сыночку ее, девятимесячному наследнику Васеньке, какой-никакой, а папа нужен. Тем более, Владимир Александрович мужчиной был неплохим, можно сказать положительным, при должности. Хотя внешне и неказистым, хилым и лысоватым. Впрочем, нельзя полностью сбрасывать со счетов и весеннее обострение чувств. Гормоны там всякие, тестостероны, эстрогены...

Май, как ни крути, он на всех действует, и даже на матерей одиночек.

Отрицательно махнув головой, Надеждин затянул пестрый галстук на пупырчатой куриной шее и поспешил к двери.

Не успел бедолага. Не успел.

Ласково улыбаясь, соседка поправила большие груди под полупрозрачной сорочкой и, прижав Владимира Александровича к дверному косяку, томно улыбнулась:

— Вы, Володенька как-то говорили, что у нас за углом, открылась аптека. Вы уж голубчик, купите моему сыночку пару упаковок памперсов, тех, что рассчитаны на ребенка от двенадцати до пятнадцати килограммов. А я вам денежку вечером отдам. Вы не сомневайтесь, отдам. Потом…

Надеждин вздохнул, и уже в подъезде, перед захлопнутой дверью пробурчав что-то нерешительное о трудовой дисциплине, весенних посадках луковичных и очередях в московских аптеках, ринулся вниз, забыв про кабинку лифта.

За всю свою трудовую деятельность Владимир Александрович на работу ни разу без уважительной причины не опоздал. А трудился он на ниве озеленения севера столицы, в ООО «Весенний ветер» старшим цветоводом.

…Кляня себя за бесхребетность, старший цветовод, вошел в пропахшую валерианой аптечную прохладу. Очередь как он и предполагал, была довольно приличная: человек пятнадцать. За стеклом, на стеклянной же полке, перед самым носом Владимира, переливаясь всеми красками и расцветками, живописными горками лежали пачки презервативов лучших мировых фирм.

— Интересно… Похоже, на презервативы санкции не подействовали…

Он подошел к окошку, и все еще находясь под впечатлением от увиденного презервативного многообразия, проговорил приглушенно, можно сказать интимно:

— Мне, пожалуйста, две пачки презервативов.

— Каких? — Лучезарно улыбнулась юная провизорша и потянулась к прилавку.

— В нашей аптеке в связи с майскими праздниками действует ряд скидок на презервативы, клизмы, грелки, а также…

— Да мне все равно каких. — Прервал ее Владимир. — Тех, что рассчитаны килограммов на двенадцать, пятнадцать живого веса.

— Пятнадцать? — Девушка сначала побледнела, потом покраснела, и лишь затем, пропихнув голову сквозь круглый вырез в стекле, недоверчиво оглядела фигуру Надеждина.

— Таких сейчас нет. Не завозили пока еще.

— Слава тебе Боже! — Старший цветовод с видом выполненного долга бросился на улицу и остолбенел в двух шагах от аптеки: на стволе старого тополя, большим аморфным пятном копошился рой пчел, невесть откуда появившийся в центре белокаменной.

— Пчелки — то, похоже, среднерусские. А если их в улей да на балкон?

Прошептал Надеждин задумчиво и вновь направился в аптеку.

— А презервативов пока еще не подвезли! Ждем! — Громко, на весь зал закричала девушка, узнав недавнего покупателя.

— Это ничего! Мне можно и ведро. — Прихватив пластмассовую посудину и вытряхнув на пол кассовые чеки, использованные шприцы и прочий аптечный мусор, Владимир вновь подбежал к дереву. Рой (в мыслях Надеждин называл его уже своим), встретил его дружным, приветливым гулом. Соскоблив пчел в ведро шляпой, старший цветовод, позабыв про свои принципы о рабочей дисциплине, поспешил к дому.

В комнате, оглядевшись, и поставив ведро на стол, предусмотрительно прикрыв рой портфелем, Владимир Александрович тотчас же поспешил прочь. А как же!? Летом, в самый сезон дел у пчеловода немало. Но самое главное это конечно купить улей. А дымокур, центрифуга для откачки меда, фляги, рекламу в газету и прочую мелочь он, несомненно, купит потом, с первых денег, вырученных от продажи меда.

— Интересно, а почем нынче мед? Кутузовский…

Надеждин аж зажмурился в предвкушении будущего гешефта и ступил на эскалатор метро.

Пока он носился по Москве в поисках улья и литературы начинающего пасечника, в его квартире произошло следующее. Глафира Петровна, заслышав топот убегающего соседа, на цыпочках подошла к его двери и прислушалась. Из замочной скважины доносился странный, чуть слышный гул и тонкий, неуловимо-знакомый запах.

— И что это у нас там? — Протянула Глафира Петровна и на правах будущей супруги вошла в комнату.

Неотвратимый рок влек женщину к ведру стоящему на столе.

Приподняв портфель, она склонилась над копошившимся роем, пытаясь осознать, понять, что же это такое, в конце-то концов.

Пчелы оказались более сообразительными.

Одуревший от духоты рой кинулся на Глафиру Петровну. Она завизжала, отпрыгнула в сторону и наступила на злополучное, опухшее ухо спящей собаки. К сожалению, то, что позволено хозяину, то не позволено хрен знает как здесь оказавшийся женщине, и такса с чувством оскорбленного достоинства, вцепилась в зад мечущейся по комнате матери-одиночке.

С визгом и криком, в котором с трудом угадывались упоминания и самого Владимира Александровича и его давно уже покойной матери, Глафира Петровна пометалась сколько-то по квартире и, размазывая по лицу слезы, сопли и раздавленных пчел, ринулась на лестничную клетку.

Ниже этажом, четыре таджика-дворника в оранжевых безрукавках (родственникам по статусу не положено) выносили гроб с на днях усопшим старичком общественником, Яковом Назаровичем.

— Пригнись, нехристи! — Крикнула ослепшая от боли женщина и попыталась перепрыгнуть гроб. Нет. Глафира Петровна явно переоценила свою прыгучесть и всем весом рухнула на грудь молчаливого старичка. Таджики и без того усталые, гроб с двумя телами не удержали и подгоняемые пчелами бросились в квартиру, откуда они только что появились столь торжественно. Далее действие пчел напоминали партизанскую войну Дениса Давыдова в далеком 1812 году. Рой разделился. Половина пчел, ринулась вслед громыхающему по истертым ступеням гробу, с восседающем на нем матерью-одиночкой, а вторая половина — атаковала притаившихся под столами родственников старичка — покойника.

Жаль. Жаль, что среди приглашенных на поминки Якова Назаровича, не оказалось художника — баталиста. Впрочем, скорее всего даже живая кисть опытного рисовальщика не смогла бы описать происходящее в квартире, подготовленной к большим и пышным поминкам. По столам, заставленным тарелками с блинами, горками кутии с изюмом и кастрюлями с огнедышащим борщом носились таджики в безрукавках, благообразные старушки измазанные салатом из рыбных палочек и бородатые старики в шляпах — коллеги усопшего. Шум. Крики. Давка. Плачь. Полная неразбериха. Радостно жужжащие пчелы и развалившаяся в красном, любимом кресле покойного, старая такса, сосредоточенно обгладывающая большую, жареную утку.

Возле подъезда, шаря по карманам в поисках ключа, стоял радостный Надеждин. Правой рукой он с трудом удерживал большой, двухкамерный, 12-рамочный улей, выкрашенный игривой, голубенькой краской.

В эту минуту, тяжелая металлическая дверь подъезда распахнулась, и из парадного, сметая все на своем пути, вылетел красный, украшенный сборками и кистями гроб с сидящей на нем в позе наездника Глафирой Петровной. Но не опухшее от пчелиных укусов лицо соседки, ни ее заплывшие глазки и не широко разведенные ноги поразили Владимира Александровича. Нет. А вот то, что покойный Яков Назарович, согласно силы инерции уткнувшийся большим, породистым носом в голубые с начесом рейтузы женщины, приоткрыл блеклые глаза и вроде бы даже улыбнулся (Господи, неужели пчелиные укусы столь чудодейственны!?), настолько потрясли начинающего пчеловода, что он уронил только что купленный улей на асфальт.

Ну а дальнейшее, произошедшее у подъезда в этот весенний день, еще долго служило темой для обсуждений и на кухнях коммунальных квартир и в кабинетах компетентных органов.

Итак. Гроб грохнувшийся на асфальт распался на доски и бруски. Яков Назарович, галантно пригнувшись, вытащил из-под скамейки опухшую Глафиру и, усадив ее в тени тополя шептал ей что-то на ушко, покачивая ножкой обутой в белые, войлочные тапочки. Вслед за гробом из дома вывалились измазанные остатками поминальных блюд таджики, родственники и близкие ожившего пенсионера.

Тяжелая, объевшаяся такса, сытно щурясь на майский свет, интеллигентно приподняла ножку над обломками улья, дощечками и пенопластом. Пчелиный рой во главе с маткой, вновь объединившись нечто целое, полетел куда-то на юг, может быть даже за город. И в довершение всего, на залитом солнцем дворе, неожиданно для всех появился девятимесячный, до этого не умеющий ходить отпрыск Глафиры Петровны — Вася. Покачиваясь на кривеньких как у аксакала ножках, он подошел к маме и притихшему Якову Назаровичу и, протянув к последнему маленькую ладошку, произнес громко и убедительно:

— Папа!