Ирина Бессонова. Роман "Шурочка"

Шура стояла на балконе, облокотившись на перила, и смотрела, как люди начинают собираться на площади. Было девять часов утра. Для мая месяца в Волгограде в девять утра — солнце стояла практически в зените. Был отличный теплый день.

«Скорее всего, будет жарко, — Шура посмотрела своими выцветшими светло-зелеными глазами на ярко-голубое небо. — Ни облачка». Окна ее квартиры, расположенной на четвертом этаже старой хрущевки, смотрели на солнечную сторону, и летом здесь было такое пекло, что когда лучи падали на градусник, то ползущей красной линии едва хватало делений. Шурочке приходилось всё завешивать плотными тряпками, чтобы жара не просочилась в ее однушку. Кондиционер, который несколько лет назад поставили дети, стоял без дела. Она боялась пользоваться техникой, поэтому по старинке всё занавешивала, прячась от жары, а зимой экономила на обогревателях, наливая воду в горячие бутылки вместо грелок и кладя к себе в постель. Бутылок у нее вообще было много. И все с водой. Штук десять пятилитровых стояло в ванной. «На всякий случай, вдруг воду отключат», — повторяла она. «Знаете, как тяжело таскать воду. Я в молодости таскала ее на коромысле, и еще ведро в руке», — вспоминала она порой, когда внуки приходили к ней. Они предлагали навести порядок в ее квартирке, но она не разрешала, всё делала сама.

Даже в свои восемьдесят три года она была достаточно бодрой старушкой, сама заплетала две длинные косы и делала из них корзинку сзади, перехватив невидимками. На удивление, волосы еще не все поседели, можно было увидеть, что в молодости Шурочка обладала благородным каштановым цветом волос.

Единственная комната, всегда чистая и убранная, была для нее и залом, и спальней. В ней стоял диван, на котором она спала, и кровать с несколькими подушками, поставленными одна на другую и накрытыми белоснежными накрахмаленными накидками с кружевом. Раньше там спал муж.

А еще раньше они и жили не в квартире, имели огромное хозяйство: дом, гостевой дом с кухней, баня, огород, гараж, погреб. И везде был идеальный порядок. Но в какой-то момент мужу стало худо, и дети продали огромный дом в деревне, чтобы перевезти родителей ближе к себе. К сожалению, денег от продажи хватило только на однушку в пятиэтажной хрущевке.

Шурочка очень скучала по земле. Она каждый день спускалась на улицу с четвертого этажа. И сама себе придумывала задания: то около подъезда в клумбах, которые сама создала, порядок наведет: сорняки выкорчует или цветы польет, или опять что посадит, то в подъезде, на своей лестничной площадке, цветы на тумбочке протрет от пыли. Цветов у нее было очень много. Кухонный стол полностью им отдала. Шурочка выращивала фиалки. А потом носила их продавать. Правда, редко они продавались...

— Бабушка, какие у вас милые фиалки!

— Да, бери, доченька. Это я их выращивала.

— Конечно. Только смотрите, я вам сейчас денежку за них отдам, ну, забронирую, сама в магазин сбегаю, а на обратном пути заберу.

— Хорошо.

Шурочка всегда долго ждала таких покупателей, а потом, так и не дождавшись, шла домой и рассказывала детям и внукам, как много добрых людей на свете.

В серванте, на стенах и на столе было множество фотографий: в рамочках или в файлах, черно-белых и цветных. Ими были заставлены и увешаны практически все поверхности. Родных, друзей, детей и внуков. В уголочке, на тумбочке, стояла иконка с горящей свечкой. Всегда горела: и днем, и ночью. Она наливала растительное масло, подвешивала на специальное крепление веревочку, и та горела, как вечный огонь. Икона была старая, принадлежала еще ее бабушке. Чудом уцелела. И чудом осталась в семье. Когда фашисты пришли в Сталинград, мать велела ее спрятать под одежду и надеть на себя еще несколько платьев и пальто. Так забирали всё, что есть. Так икона и уцелела. Так и Шурочка уцелела.

Людей на площади становилось всё больше. В руках у них были портреты их героев.

Шура облокотилась на перила балкона. Нежная радость смягчала черты ее морщинистого лица, она улыбалась. Постояв еще немного, вернулась в комнату и посмотрела на свою галерею.

— Эх, не видите вы этого! — обратилась она к портерам давно умерших друзей.

Посмотрела на один из портретов:

— Пойдем, — она взяла фотографию и вышла с ней на балкон, — ты тоже поучаствуешь.

Пристроив ее на деревянной тумбочке, так, чтобы было видно, села на стул и стала смотреть дальше.

К десяти часам площадь была заполнена полностью. Были и дети в колясках, и школьники, и взрослые, и ветераны. Последних всегда окружали люди, искренне поздравляли, дарили цветы, фотографировались с ними. Те благодарили и желали им мира.

Спустя какое-то время толпа, регулируемая полицией, чтобы не было давки, стала двигаться длинной лентой в сторону Мамаева кургана. «Бессмертный полк» начал свой путьпо всей стране.

Шура тихонечко встала со стульчика и постаралась заглянуть за поворот, чтобы увидеть главную высоту. «Эх, не видно», — подумала она.

В дверь позвонили. Она зашуршала к двери.

— Кто там? — спросила слабеньким голосом.

— Мама, это мы. Открывай.

На пороге стояла дочь с зятем и внуками.

— Бабулечка! С праздником! — сходу стали все ее поздравлять.

— Мам, давай мы тебя отвезем на Мамаев курган.

— Да что вы, это же так далеко. Да и такая толпа туда пошла.

— Ты уверена?

Немого подумав, она ахнула и посеменила быстрыми шажочками к балкону. Выскочив, быстро взяла фотографию, посмотрела еще раз на нее и сказала:

— Ладно, отвезите.

Через пятнадцать минут они уже ехали в сторону Мамаева кургана, миновав ленту Бессмертного полка с другой стороны, держали курс сразу же наверх — на главную высоту. Шурочка надела голубое платье и серый пиджак, на котором были медали.

— А что это за медаль? — спросила правнучка.

— Эта? За оборону Сталинграда, труженица тыла.

— А что это значит?

— То, что я помогала солдатикам, милая моя.

— То есть ты не убивала фашистов?

— Нет, слава тебе господи.

— Но они же плохие.

— Да, они хотели захватить мою родину, но… — она сделала паузу, — но они тоже люди.

В памяти замелькали воспоминания, тяжелые, обрывистые, те, что хотелось забыть, как страшный сон, воспоминания, которые врезались в память, прописались на подкорке и на всю жизнь наложили отпечаток страха, смешанный с силой воли, мужества, невероятной отзывчивостью и добротой.

— Шурочка, зачем ты поднимаешь эти листовки, ты же знаешь, что их нельзя брать советским людям. Нельзя брать то, что скидывают на нас фрицы из своих «рам».

— Анюта, посмотри, что здесь написано? Чтобы мы сдались...

— Выкинь ее, и давай скорее поспешим домой.

Две девочки побежали. Это было 23 августа 1942 года. Старшая, Анюта, одетая в ярко-красный сарафанчик, решила повести Шурочку домой вдоль Волги. Там были солдатики. Вдруг, как будто из ниоткуда, раздался жуткий шум. Солдаты повскакивали и кинулись к себе в штаб, а Анюта и Шурочка еще быстрее побежали домой. Но не успели сделать и десяти шагов, как шум догнала картинка, и появилась «немецкая туча», которая заслонила всё небо, и из нее градом посыпались бомбы.

Шура очнулась в уже холодной реке, уши заложило, всё вокруг было серым. Она стала пробираться к берегу.

— Пригнись, дурочка! — услышала крик у самого берега. Там лежал один из солдатов, совсем молодой, чуть старше ее брата. И махал ей рукой вниз. Лежал он на животе, у кромки воды, его пальцы почти касались воды. Шурочка, присев на корточки и погрузившись обратно в воду, стала медленно выбираться на берег. Почти плыла, подползла к солдатику, тот вытянул ее на берег и постарался подмять под себя, спрятать.

— Тебя откинуло взрывной волной. Живая, счастливая!

Самолеты так и продолжали свой адский град.

И тут она увидела его. Позади него в земле была воронка, где внизу были куски плоти, и торчала разорванная красная тряпка присыпанная землей.

— Анюта! — кинулась она туда. Крепкие руки потянули ее обратно за руку.

А потом наступили двести дней ада.

Остались только мама, старшая сестра Ольга и Шурочка. Шурочке было десять.

Они рыли окопы для солдат. На дворе стоял ноябрь, земля была мерзлой. Холодно. И поэтому приходилось активно работать лопатой, чтобы теплее было.

— Давай, девчата, поднажмем! — уговаривал их командир. Его оставили в обороне. Стар уже был.

— Всё для фронта, милые, всё для победы! — всё время повторял он эту фразу, как молитву. — А проходы надо делать извилистые, чтобы они не обвалились.

Копали утром и вечером. Наработавшись, без сил брели к себе в избы. А там плели из остатков высушенной травы корзинки, чтобы ранним утром побежать к поезду, в котором везли новую партию солдат для обороны Сталинграда, и продать им эти поделки. По большому счету, никому они были не нужны, но больше предложить им было нечего.

— Дяденька, пожалуйста, ну купите корзинку.

— Девочка, ну зачем она мне нужна? — отвечал солдатик.

— Миленький, есть нечего.

— Хорошо, давай, — махал он рукой и давал ей копеечки.

— Дяденька, хороший, спасибо, положи мне в кармашек пальто, руки закоченели взять их.

Однажды, возвращаясь обратноот железнодорожной станции за двадцать километров на телеге, запряженной одной полудохлой лошадью, они попали под артиллерийский обстрел. Шурочка никогда не забудет, как держала бедную лошадку за узды, прижимаясь к ее шее, успокаивая. Та вставала на дыбы и громко ржала. Лошадь осталась живой… но поседела. По возвращении домой, мама подбежала к дочерям, крепко их обняла, плакала и благодарила Пресвятую владычицу Богородицу.

Чуть позже они сидели в землянке и прислушивались к утихающим обстрелам.

— Оленька, что за мокрота около тебя.

— Да нестрашно, это меня ранило. Заживет!

И зажило. Но не прошел тиф. Шурочка тоже болела, не ела двадцать дней ничего, но выкарабкалась. Солдатики наши ей дали кисель. Угощение в честь победы. Возможно, это ее и спасло. А Олечка уже не успела его попробовать… Не смогла выкарабкаться.

Самые страшные воспоминания у Шуры были о том, как их привозили собирать раненых на Мамаев Курган.

— Там нет живых, — сказала тогда Оля маме. — Там развороченное железо и человеческая плоть. И скользко… от крови…

— Я не плачу, мамочка, — крепясь, говорила Шурочка. — Я потом, когда война кончится.

— Правильно, сейчас никак не поможешь.

— Только очень страшно, — и слезы стояли в ее детских глазах.

Весной 1943 года не взошла трава на Мамаевом кургане. Просто не смогла пробиться через металл и неизвестных героев.

— Бабуля, какой здесь ветер, — сказала правнучка Шурочке.

— Да, моя хорошая. Запахнись получше.

— Да мне не холодно, — разводя руки в стороны, ответила девочка.

Шурочка всё равно сняла с себя платок и стала закутывать в него правнучку.

— Молчи, а то потом заболеешь.

— Я крепкая. Как ты!

— Как я?

— Конечно, ты же всю войну пережила и тогда … и сейчас…

— Это всё потому, что я Богу молилась, и он меня слушал. Я верила.

— Ну, может, и так. А еще потому, что ты добрая, — девочка крепко обняла ее.

Шура посмотрела на Волгу, которая раскинулась широким рушником по всему горизонту. Люди, казалось бы, нескончаемым потоком, почти от самого берега шли и шли наверх. Доходили до постамента Родины-матери и спускались другой дорогой вниз.

Опять воспоминания закружились в ее голове: о том, как давно, в 1943 году, в феврале, по заснеженной дороге такая же лента спускалась с высоты к Волге.

Пленные заматывались во всё, что только могли найти. Платки и тряпки были повязаны поверх их демисезонных пальто, поверх фуражек, обмотаны ботинки. Они, побежденные, шли с грустными лицами, на которых без труда читались невероятная усталость и безысходность. Но, если присмотреться, в некоторых можно было разглядеть и благодарность.

Шурочка прибежала посмотреть на побежденных. И именно тогда увидела его. Он плохо передвигал ноги и, как и тогда, на его шее висел фотоаппарат. Фридрих смотрел в небо, идя в строю, а его лицо, покрытое сажей, всё равно выделялось на фоне других пленных.

Шурочка как завороженная последовала за пленными, глядя на него, но никак не привлекая внимания и ничего не говоря. Как почувствовав, он опустил голову и повернулся к ней. Увидел. И сразу же признал.

— Shura! Hühnchen! Ichbinfroh, dassdulebst[1], — заулыбался он и замахал Шуре. — WiedeineMutter? Olga?[2]

Шура остановилась и захлопала глазами.

— Нихфирштейн![3]

— Mutter? Olga?[4] — еще раз прокричал пленный. Другие уже стали его подталкивать.

— Ольга умерла. Капут!

Фридрих вышел из строя. И остановился.

— IstOlgaTot? Olga — no?[5]

Шура замотала головой.

Желваки на его лице заходили ходуном. Не говоря больше не слова, он полез за пазуху, что-то достал из нагрудного кармана. Развернул завернутое в платочек. Посмотрел нежно. Потом на Шуру, потом опять на платочек.

— Dasistfürdich[6], — и протянул Шуре черно-белую фотографию. Шура взяла. С фотографии на нее смотрела Ольга. Волосы красиво распущены, спадая на платок, который небрежно накинут на тонкую сорочку. Она нежно улыбалась.

— Olga war eingutes Mädchen. Sie hat Sieverteidigt[7], — грустно сказал Фридрих. — Sie war meine Muse.[8]

— Я ничего не понимаю, — Шура продолжала смотреть на фото. Эти глаза сестры, ее мягкие руки — она так по ней скучала.

— Shura, ich will dich fotografieren[9], — он поднял фотоаппарат. И нажал несколько раз на спуск. — Спасибо. Ich Wünschedir Leben![10]

И опять встал в строй…

9 мая 2016 года, будучи уже совсем старым, еле передвигающимся стариком, но всё еще с сильным желанием жить, Фридрих сидел в кресле и смотрел телевизор. Показывали международные новости.

— По всему миру, — вещала тележурналистка, — сегодня отмечается окончание войны. В России по всем городам проходит шествие «Бессмертного полка».

На экране замелькали длинные процессии людей, которые несли в руках фотографии своих умерших родственников.

— Москва, Санкт-Петербург, Владимир, Тюмень, Калининград, Грозный, Владивосток, Южно-Сахалинск, Ставрополь, Севастополь. И еще множество городов не только в России, но и по всему миру. Прямое включение из Волгограда, бывшего Сталинграда.

Фридрих наклонился вперед.

— Здесь очень много людей, — на экране появился молодой мужчина в костюме. — Они все счастливы. И все с фотографиями. Вот, посмотрите на эту пожилую женщину. Это удивительно, как она поднялась на эту высоту? И даже она держит в руках фотографию кого-то из своих погибших, — камера наехала крупным планом на фотографию. Пожилая женщина увидела, что ее снимают, и стала говорить.

— Это моя сестра, Ольга. Она не увидела, к сожалению, День Победы. И я счастлива, что у меня есть хотя бы эта фотография, — проговорила она в камеру. Ее морщинистое лицо улыбалось, а в глазах стояли слезы. Слезы сожаления и в то же время радости.

— Эта женщина, — продолжил репортер, — говорила про свою сестру, Ольгу, которая, к сожалению, не смогла встретить день победы со своими родными. Но в этом и заключается смысл «Бессмертного Полка», чтобы даже того, кого уже сейчас нет в живых — поблагодарить и вспомнить. Чудесная традиция, на мой взгляд. А сейчас я передаю слово коллеге из Москвы. Москва?

Фридрих обнимал телевизор. Всё это время оператор, будто услышав его мольбы, держал фокус на фотографии в руках пожилой женщины.

— Боже мой! Это она! — шептал он. И слезы текли по его морщинистым щекам.

Фридрих тогда сидел в штабе. Они обосновались в области, в деревушке, рядом со Сталинградом, в тридцати километрах от него. Он был штатным журналистом и фотографом. Его задачей было писать «мотивирующие статьи», но, к сожалению, даже его высокое мастерство уже подводило. Хотя Фридрих, еще учась в университете, сам вызвался поехать на войну. Всего-то восемнадцать лет только исполнилось. Поначалу он и правда был вдохновлен идеями третьего рейха, но чем дальше армия удалялась от дома, тем меньше энтузиазма в нем оставалось, становились понятнее бессмысленность, глупость, безнадежность и, главное, жестокость происходящего. Помимо статей, Фридрих писал дневник, опасный дневник, — попади он не в те руки, его бы расстреляли за предательство. Но он не мог не писать, строчки сами ложились на бумагу. А впоследствии стали мемуарами.

В комнату вбежала девочка. Вся замызганная, потрепанная, с большими зелеными глазами, из косичек выбились пряди и падали ей на лицо. Это была местная русская девочка из деревни, которую они оккупировали. Здесь остались только матери, их дети и совсем старики. Они прятались по избам, находящимся в жутком состоянии, потому что другие, более-менее сохранившиеся после бомбежки, занимали немецкие солдаты.

— Помоги! Скорее! — она подлетела к нему и потянула за рукав.

Фридрих нехотя оторвался от «правильной статьи» и пошел с девчонкой. Та что-то ему рассказывала, но он ничего не понимал.

— Стоп! — скомандовал он.

Девочка остановилась, испуганно на него посмотрев.

— Я ничего не понимаю, что ты говоришь.

Девочка вздохнула и стала опять говорить, уже медленнее, в этот раз подключив жесты. Это было похоже на пантомиму, только со звуками. Девочка стала прыгать, издавая странные звуки, похожие на кудахтание. Потом переметнулась на другую половину и показала привычный «Хай Гитлер» жест и как будто что-то схватила. Потом опять стала кудахтать. А в конце — давай тыкать себе в живот и в рот пальчиком.

Немного подумав, Фридрих спросил:

— Кто тебя обидел?

Девочка стала показывать на дальнее жилище. И сложила руки в молебном жесте.

— Оставайся здесь, я разберусь.

Девочка закивала головой. И, отступая и пятясь назад, окольными путями убежала вдаль.

Фридрих зашагал к указанному месту. В голове было пусто, кроме одного вопроса: «Почему я?»

Войдя в полуразвалившийся дом, он сразу же всё понял.

В угол забились две женщины. А напротив стоял немецкий солдат: под мышкой одной руки он держал курицу, а в другой — револьвер и целился то в одну, то в другую.

— Это моя курица, — кричал он на них, — как и всё здесь! Я вас победил! Здесь всё мое!

Женщины ничего не говорили, одна пыталась заслонить собой другую.

Фридрих быстро оценил обстановку, шаг — и он ударил солдата по голове прикладом своего пистолета. Женщины вскрикнули. Курица упала на пол и закудахтала. Откуда-то появилась девчонка и подхватила ее. А потом бросилась обнимать других женщин.

— Курочка! — засмеялся Фридрих, смотря на девчонку.

Старшая женщина прижимала ее к себе и что-то ей говорила, а другая смотрела прямо в глаза Фридриху. Их взгляды пересеклись. У нее были большие, голубые глаза. В них было столько тревоги… Дурацкие тряпки соскользнули с ее головы, под ними оказались белые косы.

Солдата наказали, посадив на пару дней под арест. Даже находясь на захваченной территории, пытались удержать голодных солдат от мародерства и бесчеловечности.

После этого случая не было покоя немецкому журналисту, он только и думал о ее глазах. То и дело находил повод, чтобы пройтись мимо их жилья, поджидал, когда она с ведрами шла к реке за водой, а потом несла их на коромысле обратно. Он пытался ей помочь, но она всегда отказывала.

— Это глупо, я знаю, — бормотал он, идя рядом с ней. — Я не знаю, как помочь и что сделать. Максимум… просто оберегать тебя.

Но однажды она сама к нему пришла. Что говорила, не понял. Отошла к стене, стыдливо, не смотря на него, стала распускать свои длинные волосы, потом распахнула свое пальто и скинула его, оставшись в белой сорочке. Старенькой, но чистой. Вздохнула. И потянулась к плечу, чтобы спустить бретельку.

— Стоп! Не надо! — это были самые противоречивые слова в его жизни. Всё его естество требовало продолжения, но… Он подошел к ней, накинул на плечи платок и усадил на стул.

— Подожди.

Она сидела, не шелохнувшись, не поднимая глаз, только перебирала пальцами ткань на сорочке.

Фридрих взял в руки фотоаппарат, посмотрел в объектив и стал ее фотографировать.

Это была середина октября 1942 года.

А 2 февраля 1943 он отдал Курочке свою самую главную фотографию. Пока Ольга была жива, и он жил. Смотря в небо, спускаясь вниз пленным, он мечтал, чтобы Советский Союз уже скорее победил, и тогда он сможет найти ее и признаться в своих чувствах, и ничто уже не сможет им препятствовать. Но….

Фридрих еще долго стоял на коленях у экрана телевизора, ничего не видя и не слыша. В памяти всплывали давно похороненные воспоминания о ее небесных глазах.

В 2018 году, к семьдесят пятой годовщине Сталинградской битвы, Александра Николаевна получила заказное письмо.

— Что там? — спросила она у внучки, которая в это время была у нее в гостях. — Открой, пожалуйста, плохо вижу.

Девочка открыла письмо. Оттуда выпали небольшая записка и фотография.

— Здесь фото и письмо.

— Передай мне, деточка, очки и фотокарточку. А сама прочитай записку.

«Уважаемая Шура-Курочка, мы передаем вам эту фотографию, как велел нам в завещании наш дедушка, Фридрих Август Кельн. Много лет эта фотография была в его личном архиве вещей, оставшихся после войны. Он считал, что эта фотография чуть ли не самая важная. С уважением, семья Кельн».

— Бабуля, ты плачешь? — внучка подскочила к ней. — Тебе плохо?

— Нет-нет, мне хорошо. Это я! — показала она дрожащей рукой на изображение. — И мне здесь приблизительно столько же, сколько и тебе сейчас.

На черно-белой потрепанной фотографии стояла девочка в пальто явно ей уже не по размеру, не прикрывавшем торчащие костлявые коленки, на ногах — огромные валенки. Она была замотана в дырявый платок. В руках что-то держала. Глаза, казавшиеся огромными на исхудавшем личике, были наполнены слезам нежности и невероятной благодарности.

[1] Шура! Курочка! Я рад, что ты жива!

[2] Как твоя мать? Ольга?

[3]Нихферштейн — искаженный немецкий, от ichverstehenicht — я ничего не понимаю.

[4] Мать? Ольга?

[5] Ольга Мертва? Ольга — нет?

[6]Это для тебя

[7] Ольга была хорошей девушкой. Она вас защищала.

[8] Она была моей музой.

[9] Шура, я хочу сфотографировать тебя

[10] Я желаю тебе жизни!