Александрийский колесничий. Глава 1

К исходу пятого дня они были на месте. Вал из высокого, окруженного глубоким рвом, частокола, сооруженный посреди открытой широкой равнины, поодаль от возвышавшейся на горизонте гряды холмов, с одной стороны, и леса — с другой, был конечным пунктом их длительного пути. Дозорные, что остановили их за несколько миль отсюда, в лесу, уже успели доложить в лагерь об их прибытии, поэтому, едва всадники обогнули долгие ряды частокола и оказались перед воротами, те отворились безо всякого промедления. Спешившись и перейдя через ров по откидному мосту, путники вошли внутрь.

Пока сопровождавший офицер докладывался начальнику охраны, новобранцы имели возможность немного осмотреться.

Лагерь, куда оказались стянуты сразу несколько легионов, занимал весьма значительную площадь и был похож скорее на средней руки городок, и притом весьма оживленный. Улицы городка шли четкими прямыми линиями с четырех сторон, от ворот до ворот, на перекрестке образуя преторий — небольшую площадь в центре лагеря, где располагались палатки командиров и штаб легата.

Вновь прибывшие оказались на открытой площадке перед воротами, где обычно проходили учения и тренировки. Несмотря на то, что время близилось к вечеру, тренировка с оружием, однако ж, была в разгаре, и это зрелище сразу поглотило все внимание новобранцев — они с нескрываемой заинтересованностью принялись следить за упражнениями здешних бойцов, с кем в ближайшее время им предстояло биться бок о бок. Тренировка проходила с использованием боевых мечей с защищенными клинками, причем, несколько десятков бойцов на тренировочной площадке сражались друг с другом так яростно, как будто находились на поле боя и видели перед собой неприятеля, а не своего однопалатника. Такое старание объяснялось очень просто — тренировка проходила под пристальным наблюдением капралов, отслеживавших все ошибки нападения или неряшливость в обороне, которые запросто могли обернуться для провинившегося лишением его вечернего пайка или внеочередным стоянием в карауле.

Тем временем сопровождающий уверенным спешным шагом направился в сторону палаток, и за ним, не отставая, вглубь палаточного городка двинулись новобранцы. Достигнув претория, они вошли в канцелярию штаба.

— Бойцы из Александрии, — сказал сопровождающий уже ожидавшему их за своим столом корникулярию, отдав писарю футляр с документами, который тот немедленно вскрыл.

— Ну, теперь мы непобедимы, — проговорил он с легкой усмешкой, вытряхивая из футляра несколько свитков.

— Ребята что надо! — одобрительно отозвался сопровождающий, дружески похлопав по плечу ближайшего к нему солдата, и вышел из палатки.

Офицер пробежал глазами документы (отчеты проверок на соответствие, медосмотра и рекомендации). Александрийцы ожидали, молча переглядываясь и наблюдая за действиями корникулярия.

— Четко отвечаем на вопросы! — негромко скомандовал офицер канцелярии, взяв новый свиток и письменные принадлежности, таким образом подготовившись к оформлению новоявленных легионеров. — Начнем с тебя, — кивнул он бойцу, стоявшему к столу ближе всех. — Имя?

— Валерий Галл.

— Профессия?

— Колесничий.

— Срок службы?

— Год.

В это время в палатку вошел солдат. Оттеснив слегка от входа новеньких, и остановившись рядом с ними, он принялся за подготовку к клеймированию. Каждый из новеньких, ответив на вопросы, получал клеймо на предплечье и отходил в сторону, освобождая место для следующего. Таким образом оформление вновь прибывших прошло довольно быстро, без заминок, и вскоре александрийцы уже были готовы предстать перед начальником своей кентурии.

— Командир, новобранцы из Александрии прибыли, — доложился кентуриону боец, присланный за ними в преторий.

— Это твой отец? — негромко спросил Саратий приятеля.

Валерий уверенно кивнул. Нет, он, конечно, не был совершенно точно уверен в этом, так как никогда в жизни своего отца не видел. Но ему очень хотелось, чтобы этот по-галльски рослый человек, привыкший, верно, также, как и сам Валерий, смотреть на окружающих сверху вниз, сразу же смеривший новеньких таким суровым и проницательным взглядом, что у каждого из них по спине пробежал холодок, плечи сами собой развернулись, руки вытянулись вдоль туловища, пальцы сжались в кулак, и небрежная расхлябанность в одно мгновение обернулась отличной боевой выправкой; чтобы этот, внушающий уже одним своим видом почтение и страх, уверенный в себе сильный человек и был его отцом.

Кентурион был занят осмотром работы своих бойцов по ремонту повозок. Работы были выполнены на славу, потому командир пребывал в недурном настроении, что давало надежду его подчиненным на спокойное, без разносов и экзекуций, завершение дня.

— А, ну-ну, — бросил он, смерив новобранцев тем самым, уже упомянутым, жестким взглядом, от которого все без исключения бойцы, независимо от срока службы, всегда и неизменно испытывали бессознательный, леденящий душу трепет. — Значит, сейчас марш в палатки, осматриваетесь, бросаете пожитки. Затем отправляетесь к повару за вечерней пайкой. Завтра посмотрим, что вы за птицы, — при последних словах он остановился напротив Валерия и, одобрительно усмехнувшись, на краткий миг смягчив суровый командирский взгляд, кивнул ему и похлопал по плечу, а Валерий, замерев в постойке смирно, не сводил восхищенного взгляда с его лица, буквально онемев от избытка чувств. Юношу переполнял восторг, оттого, что наконец-то он видит отца, и от того, что безгранично гордится им.

В каждой палатке кентурии размещалось по десять человек. Поглощая свой вечерний рацион, состоявший из двух пшеничных лепешек, лука, жареного мяса и порции вина, новички (двое из пяти — остальные были распределены в соседнюю палатку) присматривались к окружающим, вполголоса обсуждая впечатления дня и качество ужина в легионе. Постепенно палатка наполнялась бойцами, возвращавшимися с работ и учений, чтобы отдохнуть и быть готовыми завтра на заре, под резкие тягучие звуки походной тубы, снова подскочить и бежать выполнять команды или в усиленном режиме готовиться к битве с врагом.

— Вы вовремя сюда добрались, ребята, как раз успеете завещание составить, — оскалясь в недоброй усмешке, бросил александрийцам только что возвратившийся чернобородый немолодой солдат, лишь завидев в палатке новеньких.

— Да брось тоску нагонять, — отозвался укладывающийся на покой по соседству от него другой, по виду его земляк, а может и родственник — уж очень они были схожи с виду.

— Слышишь! Если мы победим, заставлю тебя сожрать твои же сандалии, — мрачно бросил с крайней от входа кровати угрюмого вида римлянин.

— Скоро вместе будем землю грызть, — засмеявшись, отвечал ему черноволосый бородач, говоривший по латыни с заметным даже для александрийцев акцентом.

— Вот ты у нас недавно, и, верно, ещё не знаешь, что наша конница — лучшая, ей нет равных, клянусь всеми бессмертными богами, это так! Зря ты тут нас всех хоронишь, рановато, — вмешался в разговор ещё один сосед, по виду из галлов, причем разговор так заинтересовал его, что он оставил свое место, свалив на нем оружие и доспех, и подошел к спорщикам. — А если ты опасаешься, что у них легионов по более будет — то напрасно, это вообще ничего не решает, в бою главное напор, стойкость и бесстрашие. Достанет у тебя этих качеств — любого, даже превосходящего тебя врага, одолеешь!

— Хорошо говоришь, красиво, — все с той же усмешкой отозвался бородач, хмыкнув в бороду — и это многозначительное, уж очень смахивающее на презрительное, хмыканье не понравилось никому, особенно галлу, к которому оно и было обращено.

— А кто это сказал тебе, что у них легионов больше? — недовольно возвышая голос проговорил второй римлянин, также приблизившись к спорщикам, и тем самым отвлекая внимание галла от насмешника. — Третий сгинул, девятнадцатый и двадцать второй расформированы — кого там больше?!

— А у нас что? Все на месте? Где тринадцатый, где семнадцатый?! — сердито парировал галл. — Собираем вон, — он махнул рукой в сторону александрийцев, — с миру по нитке!

— Семнадцатый, говоришь? — отозвался насмешливый бородач. — Нет больше семнадцатого. Вот мы, вдвоем, — он кивнул на своего родственника, — мы и есть семнадцатый.

— Расформировали? — спросил галл, вызывая этим кратким замечанием своего собеседника на детальный рассказ. Судя по тому, как все разом смолкли и внимательно, выжидающе уставились на бородача, остальные тоже не прочь были узнать побольше об этом деле.

— Сами себя, — отвечал бородач.

— Это как?

— Да ладно, не сами, — усмехнулся его родственник, — скажешь ещё. Не все там бунтовали. Понятно, что приказ есть приказ — кто тут виноват? На войне любой бунтовщик — предатель и враг. Ослушался приказа — все равно, что дезертировал.

— На войне любой опытный и преданный воин на вес золота. Умный командир это понимает.

— Да не тяни, что там было, как, рассказывай, — заговорили разом остальные, наскучившие этими препирательствами двух земляков.

— Наш легион дислоцировался в городе Севастии, что в Армении…

— Где? — переспросил галл.

— В Армении, это далеко на востоке отсюда, — уточнил бородач и продолжал: — Командиром у нас был Агриколай. И вот, может приказ ему на то вышел, может моча в голову ударила, но стал он притеснять нашу вторую кентурию. А все потому, что бойцы, что служили в этой кентурии были христианами. В Армении их всегда много было.

— А вы с братом что же? Тоже из них? — перебил рассказчика галл.

— Нет, — коротко ответил ему бородач и продолжал. — А началось все на празднике формирования легиона — все как обычно, сначала все к Юпитеру Всемогущему, потом парад, после — угощение и гульба на неделю. И как обычно христиане в этом не участвуют, их религия им этого не позволяет, что поделать. Так-то они нормальные ребята, но вот тут упрутся рогом и ни в какую. Все это знают, все к этому привыкли, и тут вдруг командир на дыбы — пусть тоже участвуют, а то вроде как не родные, вроде как изменники.

— Они в боях доказали, что свои, кровь проливали на равных с остальными, — добавил брат рассказчика.

— Верно, — кивнул бородач. — Сперва он их уговаривал, потом для острастки в карцер посадил, на одной воде держал, думал сломаются. Но бесхребетных среди них не нашлось, только знай молятся своему Богу и отказываются к Юпитеру на поклон идти, все как один. Нам с ними даже разговаривать запретили. Скандал был, приехал к нам какой-то высокий чин от самого августа, чтобы суд произвести. Обвинили их в измене и приговорили к побитию камнями. Но тут чудо — все камни мимо них летят, а один даже в того чинушу прилетел. Ох и рассвирепел же он. На следующий день снова судилище, и снова отказ бойцов поклоняться Юпитеру.

А неподалеку было замерзшее озеро — зима в тех краях настолько суровая, что даже вода в реках и озерах замерзает, льдом покрывается. Ребятушек раздели, повязали и приволокли на озеро, и там оставили на всю ночь, караул к ним приставили. А на берегу, на виду у мучеников, Агриколай велел баню растопить — и сказал им, что, мол, кто из них откажется от своего Бога, тому разрешать отогреться.

— А они что? — с недоверием спросил галл.

— Так и просидели всю ночь, стуча зубами. Но утром ещё живы были.

— И что потом было?

— На утро Агриколай их всех там же, на берегу, вместе с той баней сжег. После этого многие из наших отказались подчиняться ему, а на следующий день командира нашего нашли мертвым, пес его знает, что с ним стало. Только легион после этого распустили по приказу августа Ликиния. Вот так. — развел руками бородач, как человек, совершенно покорившийся своей печальной судьбе.

— А Константин христиан привечает, — мрачно заметил вдруг один из римлян, нарушив воцарившуюся после рассказа бородача тишину.

— Какое жестокое божество… — проговорил Саратий, потрясенный услышанным рассказом.

— Но и силу духа недюжинную оно дает своему воинству, — быстро отвечал ему родственник бородача, а последний лишь молча нахмурился.

— Силу надо в себе иметь, и рассчитывать только на себя, только на свои собственные силы! — уверенно и горячо высказался Валерий, вызвав довольные усмешки на лицах воинов.

Разговор прервал капрал, вернувшийся в палатку позже всех.

— Кто из вас Валерий Галл? — бросил он новеньким.

Валерий поднялся со своего места.

— К кентуриону! — скомандовал ему начальник.

Валерий так и просиял, и тут же глянул на друга, спеша разделить с приятелем радость. Тот понимающе кивнул.

— Ты что, оглох? — удивился капрал, привыкший что все его команды исполняются не иначе как молниеносно, и недобро глянул на юношу. Тот в ту же секунду поспешил исчезнуть из палатки.

— Что за форум тут устроили, всем спать! — устало приказал начальник. Хотя и без приказа все солдаты уже разошлись по местам.

Валерий родился в Александрии. Мать его, Биррена, была из римлян, её родители переехали когда-то в Египет по торговым делам. Отец — Титулей Лонгин — из нарбоннских галлов. Некоторое время он служил на флоте, на базе Августа в Александрии, тогда же и познакомился с матерью Валерия. Через несколько лет после рождения сына перевелся в легион, по рекомендации своего командира и префекта. Однако, где бы он ни был, он никогда не оставлял семью своей помощью. Даже когда сын вырос и стал способным сам зарабатывать на хлеб, отец продолжал исправно отправлять им средства к существованию.

Они долго разговаривали. Сперва о матери Валерия и о том, как проходила его жизнь до поступления на военную службу, затем о его будущей карьере в легионе, после отец стал рассказывать о себе, своем детстве и своих родителях…

— Валерий, ты спишь, — толкнул его отец.

Валерий, действительно, к своей досаде, понял, что незаметно для себя заснул посреди разговора.

— Отправляйся-ка в свою палатку. А то ещё проспишь утром, а ваш Аурелий — человек серьезный, шутить не любит, — сказал Титулей сыну. — После ещё поговорим…

Ему снится жаркий душный день. Но, несмотря на зной, не только под тенью портиков, но и на открытых сидениях, под прямыми палящими лучами солнца уже не найти ни одного свободного места. Все двадцать шесть рядов мраморного амфитеатра ипподрома заняты шумной пестрой публикой, и даже на боковых ступенях не протолкнуться.

Они все собрались здесь ради него, и он благодарен им за это. Он обводит взглядом многочисленные приветствующие его ряды зрителей. У него с публикой взаимное обожание. В одной руке держа вожжи, другой он приветствует своих почитателей, получая в ответ одобрительный радостный гул.

Выгодный жребий при расстановке — значит Фортуна на его стороне, а его долг теперь — правильно использовать благосклонность богов и не оплошать. Ещё раз быстро проверяет крепления и упряжь — да, разумеется все в порядке.

Префект подает знак к началу состязаний, заезд дюжины колесниц стартует, биги трогаются с места.

Он сразу набирает предельную скорость и вырывается вперед, интрига — не его стиль. Все соперники следуют за ним чуть поодаль. Некоторое время возницы ведут лошадей ровным галопом, наслаждаясь скоростью, и предоставляя зрителям возможность просто наблюдать грацию и силу лошадей.

Вскоре публика начинает демонстрировать нетерпение, свистом и выкриками требуя начинать соревнование.

Первыми срываются аутсайдеры: некоторые из них делают отчаянную попытку прорваться поближе к лидерам. Публика с неослабевающим вниманием следит за борьбой, развернувшейся внутри вереницы колесниц, сопровождая все действия гонщиков оживленным обсуждением и подбадривающими выкриками. Внезапно волна разочарованно-испуганного гула накрывает цирк — это значит, что кто-то сошел с дистанции… Луций. В этот момент совсем близко от колесницы Валерия из ближайших зрительских рядов раздается резкий свист, что выводит из себя бегущую ближе к зрителям Фортунату — та дергается, предприняв было попытку встать на дыбы, но своевременный и жесткий рывок вожжей возвращает её в прежнее спокойное расположение духа.

Лошади, в шорах не видя ничего, кроме участка дороги прямо перед собой, несутся бешеным галопом, подчиняясь малейшему движению вожжей. Солнце печет. Валерий быстрым движением правой руки стирает капли пота со лба. Хочется сбросить с головы тяжелый шлем. Надо будет добиться права выступать без него.

Лидеры определились, большая часть заезда пройдена, пришло время решающего этапа борьбы за победу.

Один из преследователей атакует фаворита. Валерий придерживает лошадей, чтобы не вылететь за поворот, и, избегая таким образом опасности, немного уступает. При виде этого часть зрителей — его почитатели и те, кто делали на него ставки, с негодованием вскакивают с мест. С трибун обрушивается шквал проклятий. Другая часть зрителей, стараясь перекричать всех остальных, своими возгласами поддерживают новых лидеров. Под вопли, топот и свист неистовствующей публики, вырвавшиеся вперед биги начинают острую борьбу за первенство, в результате которой одна из них влетает в поворотный столб, её возницу от сильного удара выбрасывает из колесницы на дорогу, одна из лошадей падает, вторая с испуганным ржанием встает на дыбы, а ошалевшие от всего этого лошади второй колесницы испуганно шарахаются в сторону, освободив достаточно места для фаворита заезда, чтобы проскочить между двумя побежденными соперниками и, встречая радостные восторженные овации зрителей, оказаться на финишной прямой.

Финиш. Победа! Он выиграл свой пятисотый заезд, и прежде, чем победитель в богато украшенной цветами и подарками колеснице отправится торжественным проездом по городу праздновать свой триумф, прекраснейшая из девушек увенчает его голову лавровым венком.

Внезапно все исчезает — поверженные соперники, овации, зрители, ипподром… Он видит только Сабину. Несравненная красавица, прекрасная и лучезарная — приветливо улыбаясь, она приближается к нему, с лавровым венком в руках. Её пышные пепельные волосы, заплетенные во множество кос и красиво уложенные, сияют на солнце, украшенные искусно вплетенными в них жемчужными нитями и тончайшей прозрачной тканью серебристого оттенка. Шелковое платье, скрепленное на плечах алмазными застежками, также расшито жемчугом и украшено цветами. Тонкие запястья рук покрыты бриллиантовыми браслетами, а изящные маленькие ножки обуты в вышитые золотом туфельки. «О моя восхитительная, несравненная возлюбленная!»

Валерий просыпается от резкого грубого удара в плечо и, открыв глаза, видит вокруг спешно одевающихся однопалатников. В то же мгновение он и сам оказывается на ногах и принимается так же спешно одеваться и вооружаться, стараясь не отстать от остальных.

***

Летом 324 года неподалеку от Адрианополя, в провинции Фракия, Константин и Ликиний собирали войска для решающего сражения. Ещё недавно бывшие союзники, сегодня они ненавидели друг друга, и только война могла разрешить яростный спор двух императоров о том, кому должна принадлежать единоличная власть в империи.

Константин или Ликиний. Победа или поражение одного из них могли круто изменить жизни и судьбы многих и многих граждан, да и всего государства в целом. Длительная полоса безвременья, терзавшего государство на протяжении более, чем полувека, осталась позади. Но необходимо было поставить точку в определении дальнейшего пути.

Уставшие от бесконечных бедствий и смут, граждане некогда великого государства страстно желали одного — наступления нового периода процветания, обретения долгожданного покоя и благополучия, возможности спокойно жить, трудиться и растить детей, и по-прежнему гордиться римским гражданством, как гордились им в былые времена их предки, некогда построившие величайшую из держав. Глухое отчаяние, охватившее римское общество на долгие годы, безнадежность любых начинаний, нестабильность и неуверенность в завтрашнем дне, когда любой мог в одно мгновение потерять не только состояние, но и саму жизнь, которая не стоила сегодня и асса. Тот, кто вчера был влиятельным и богатым, сегодня становился нищим изгоем. Такова была обыденность.

С середины третьего века угроза распада постоянно витала над Римской империей. Никогда ещё это государство не было так близко к своей гибели.

Ставшая к тому времени мощной политической силой, армия выдвигала из своих рядов одного императора за другим, торжественно возводила на престол, диктуя свои условия, и сама же безжалостно низвергала.

В провинциях гремели восстания и бунты, самопровозглашались местные «императоры», которые принимались активно властвовать, управлять, решать в меру способностей и возможности самые разные вопросы, не обращая никакого внимания на действия, а, точнее сказать, бездействие, центрального правительства.

Хаос царил вплоть до 284 года, когда армии все же удалось явить из своих рядов римскому обществу достойного кандидата на императорский престол, оказавшегося действительно разумным и сильным политиком, способным навести порядок и восстановить полуразрушенное государство.

Первое, что сделал Гай Аврелий Диоклетиан, заняв престол, — заручился поддержкой толкового помощника из своих, официально провозгласив влиятельного и опытного полководца Максимиана соправителем. Империя была поделена на две части. Максимиан получил в управление её западные области.

Второе — обеспечил преемственность управления, назначив себе и Максимиану двух цезарей — «младших императоров», которые должны были через определенный срок наследовать престол после августов («старших императоров»).

Таким образом в Римском государстве установилась тетрархия — власть четырех.

Эта система оказалась весьма успешной. Тетрархам удалось восстановить политическую и экономическую стабильность, разобраться с сепаратизмом в провинциях — где хитростью, где силой вернуть приверженность и лояльность к центральной власти. А в мае 306 года старшие императоры, по договоренности, с чувством исполненного долга, отреклись от престола в пользу младших.

Однако, сделав свое дело, использованная система тут же начала разрушаться.

Новые августы, Галерий и Констанций Хлор, очень скоро отправились в царство Орка, и одновременно, в разных частях империи были провозглашены множество других цезарей и августов. Хаос и безвременье вновь готовы были завладеть страной. Но, к счастью для государства, к престолу удалось пробиться молодому и энергичному полководцу, успевшему уже прославиться в армии как отважный и рассудительный воин, сыну погибшего Констанция Хлора — Константину.

Бывший цезарь Галерия, а ныне занявший его место, Ликиний поспешил заручиться союзом с новым цезарем против, очень мешавшему ему, второго старшего управителя — Максенция. В 312 году в решающем сражении под Римом Максенций был побежден, Константин был провозглашен августом и стал повелителем западной части империи, а Ликиний — восточной.

И вот, к 324 году двенадцать лет совместного управления завершились непримиримой враждой соправителей. Воспользовавшись первым же поводом — вторжением Константина в подвластную Ликинию Фракию (под предлогом вытеснения оттуда готов), правитель восточной империи не замедлил вызвать правителя западной на решающий бой.

Армии встретились у реки Гебр. Эта река пересекает Фракию с запада на восток, в предместьях Адрианополя резко поворачивает на юг и далее несет свои воды к Эгейскому морю. Она не настолько широка, чтобы сильный, тренированный пловец не смог легко переплыть её, если бы только не бурное течение, делавшее это предприятие затруднительным, а в плохую погоду и опасным. Пологие берега её сплошь поросли ивой и ольхой, а к югу, где лес сменяется кустарником и камышом, по мере приближения к устью, они становятся все более заболоченными.

Армии противников оказались стянутыми для сражения по разным берегам реки, и расположившись в боевом порядке, на протяжении нескольких дней, наблюдали за действиями противоположной стороны внимательными глазами дозорных. Никто из соперников не решался первым предпринять опасную переправу.

Легионы августа Ликиния разместились частично на склоне холма, расположенного в некотором отдалении от реки, частично у его подножия. На военном совете, куда Ликиний созвал всех своих военачальников, от легатов легионов до кентурионов всех рангов, было единогласно решено дожидаться противника на своем берегу, получив тем самым возможность оставаться на заведомо выгодных позициях. При этом, зная, что в его войсках все больше зреет паника, порождаемая слухами о всемогуществе христианского Бога, избранного Константином в свои покровители, заканчивая совещание, август счел нужным приободрить соратников и укрепить их веру такими словами:

— Да прибудет с нами благосклонность богов! Богов, которых мы чтим, приняв издавна от предков наставление благоговеть перед ними. И не пристало нам бояться врага, который, отвергнув отеческие обычаи и приняв безбожное мнение, прославляет чужого Бога и его постыдными знаменами срамит свое войско. Если мы позволим им победить, то должны будем отвергнуть наших богов и поклониться чужому. Когда же победят наши боги, то мы после теперешней победы устремимся на безбожных!

На склоне холма, на самом видном и почетном месте, вместе с орлами и знаменами, были установлены легионерские статуи Юпитера, Юноны, Марса и крылатой Виктории, перед которыми были зажжены свечи и воскурения, и каждый солдат должен был принести жертву и восславить богов, моля их о помощи и благоприятном исходе сражения, и заново произнести клятву верности императору.

Через несколько дней лагерь пришел в движение — разведчики донесли, что Константин начал строительство моста для переправы.

Легионам было приказано перебираться ближе к реке и выстраиваться в три линии. Ликиний обратился к солдатам с ободряющей речью, в которой напомнил об их славных подвигах, посоветовал не забывать о своей прежней доблести, храбро выдержать предстоящее сражение, встретив врага достойным отпором.

Людям Титулея Лонгина было приказано наблюдать за действиями неприятеля. Солдаты рассредоточились по двое вдоль берега — Валерий нес службу в паре с приятелем.

— Как думаешь, Галл, чья возьмет? — спросил Саратий, мрачно наблюдая за тем, как быстро и слаженно неприятельские солдаты сооружают мост.

— Не знаю, — равнодушно отозвался Валерий, увлеченно следя как с плеском резвится у самого берега серебристая плотва.

— Что-то у меня предчувствия нехорошие.

— Ты ещё к гадалке пойди.

— Не пойму, чего мы сюда приперлись?

— Так приказано же за этими следить, — Галл кивнул на противоположный берег.

— Да нет, я так, вообще...

Валерий с удивлением глянул на приятеля:

— А ты что, собирался до старости прыгать по просцениуму на манер дрессированной обезьяны, чтобы развлекать своими ужимками всех этих чванливых толстосумов и их глупых развратных дочек?

— Да брось, работа не хуже любой другой, — лениво возмутился Саратий, хотя в мыслях был согласен с Валерием, потому и находился теперь здесь.

— Много тебе там платили? Да и то, по большим праздникам. Вот настоящая работа! И деньги, и почет тебе, и землю получишь за выслугу.

— Ага, если доживу, — снова помрачнел Саратий, вернувшись к наблюдению.

Его приятель с досадой поморщился, но ничего не ответил.

В то же мгновение со стороны лагеря послышался резкий и протяжный сигнал к бою. Друзья с недоумением уставились друг на друга.

— Тренировка?

— А как же наблюдение?

— Я сейчас узнаю, — Саратий быстро исчез за деревьями.

Валерий остался на посту — тревожный сигнал переключил его внимание на действия противника.

Солдаты Константина трудились на совесть и действовали при этом весьма согласованно. Одни таскали бревна, другие вколачивали и укрепляли их, третьи крепили балки и застилали конструкцию.

Зашелестели листья — оглянувшись Валерий увидел вернувшегося друга, но его перепуганный вид, без шлема и щита, с горящими ужасом глазами заставили Галла вскочить на ноги:

— Что с тобой?!

— Они уже здесь!

— Кто?

— Они! — он кивнул в сторону врагов.

— Как так?!

— Не знаю! Но там сейчас страшная рубка! Я еле ноги унес!

— Не может быть! — Валерий спешно схватил лежавший на земле щит, чтобы устремиться на поле брани.

— Ты куда?! Говорю тебе — там убивают!

— Рехнулся?! Мы для того и здесь, чтобы убивать!

— Галл, ты не понял — они нас провели! Надо спасаться пока не поздно!

— Спасайся, дезертир! — презрительно бросил Валерий, и, не оглядываясь, помчался что было духу в сторону лагеря. Саратий же, не теряя больше времени, скрылся среди деревьев.

Постройка моста оказалась обманным маневром: Константин решил таким образом отвлечь внимание и усыпить бдительность противника, сам же, найдя подходящий брод для переправы, перебросил часть своих легионов в другом месте, и сумел напасть неожиданно, застав солдат неприятеля врасплох.

Первым делом, солдаты Константина напали на обоз и конницу, отрезав легионы от кавалерии и, пока с одной стороны воины Ликиния, прикрываясь щитами, отбивались копьями от вражеской конницы, с другой стороны атаковала пехота (здесь завязалась та самая кровавая рубка, при виде которой Саратий пустился наутек). Таким образом, войско Ликиния было вынуждено сражаться сразу на два фронта. К чести солдат, большинство из них, будучи опытными и храбрыми воинами, сумели довольно быстро сориентироваться в обстановке, однако, прежде чем они успели выстроиться в каре, чтобы отразить внезапную атаку, многие были убиты на месте. В этой суматохе кентурионы должны были, сохраняя хладнокровие и рассудительность, поспевать везде и одновременно: и приободрить солдат, найдя нужные слова, чтобы вернуть бойцам бодрость и боевой пыл — особенно это требовалось растерявшимся новичкам, которые, не понимая, как себя вести, стояли столбами и лишь испуганно заглядывали командирам в глаза, ожидая приказов; и отдавать необходимые команды, руководя боевыми действиями подчиненных, и при этом самим служить примером должной отваги, храбро сражаясь в первых рядах, исполняя, таким образом, сразу обязанности и командира, и солдата.

Тем временем, достигнув места сражения, даже не остановившись, чтобы перевести дух, не пытаясь разобраться в происходящем и оценить обстановку, с гулко колотящимся сердцем и шумом в голове, Валерий без раздумий, со всей яростью набросился на первого попавшегося вражеского солдата, не успевшего заметить его появления, мощным ударом копья пробив панцирь на спине, и тут же атаковал другого. Следующий противник успел его заметить и был готов к нападению, а, отбившись, не менее яростно атаковал сам, однако Галл оказался ловчее — упредив удар, он отсек противнику руку, лишив возможности продолжать бой. В то же мгновение он уже сражался с третьим противником, попытавшимся пробить ему грудь копьем, но, увернувшись и от этого удара, Валерий сразил врага, рубанув ему по бедру. Так, добросовестно сражаясь, самозабвенно круша врагов направо и налево, юноша оказался в самой гуще боя. Вскоре частота направленных на него вражеских ударов возросла до того, что он еле успевал уворачиваться от одних и отражать другие, постепенно сведя на нет свои нападения, и целиком сосредоточившись на защите. Атаки неприятельских солдат сыпались со всех сторон, и внезапно он с ужасом ощутил, что его одолевает усталость, а так как никто тут не собирался предоставлять ему и мгновения отдыха, усталость все-таки взяла над ним верх, заставив пропускать удары. И если первый пропущенный удар клинка, даже и предназначавшийся-то не ему, лишь скользнул отточенным лезвием по незащищенному предплечью, нанеся неглубокую рану, то другой сверкнул молнией прямо над ним. Галл успел только заметить его, и понять, что его бой окончен вместе с жизнью, как вдруг оказался оттеснен в сторону чьим-то спасительным щитом, и увидел, что враг окровавлен и повержен.

— Держись за мной! — Валерий увидел рядом отца — его лицо было спокойно, голос ровным, а приказы четкими. — Прикрой нас! — бросил отец кому-то, и юноша заметил неподалеку своего капрала, который кивнул в ответ, одновременно успев отбиться, тут же успешно атаковать самому, и встретить следующую атаку.

Сердце немного успокоилось, паника и усталость отступили. Получив своевременную помощь и передышку, теперь, несмотря на драку, он имел возможность мельком оглядеться.

Бой проходил ожесточенно, чужаки напирали, но солдаты Ликиния явно не собирались уступать. Отовсюду, сквозь грохот мечей и пробиваемых насквозь доспехов, слышались предсмертные стоны и хрипы, тут и там окровавленные люди падали на землю, умирая от тяжелых ранений, а остальные продолжали сражаться, топчась прямо по трупам. Валерий отметил про себя, что нигде не замечает своих земляков, и решил, что они все уже среди убитых. Ещё он заметил, что, отбиваясь от смертоносных ударов неприятельских мечей, с огромным усилием прорубаясь сквозь эту толпу яростью рубящих и колющих себе подобных, вместе с отцом они достигли периферии сражения — поле боя заняло теперь все свободное пространство, на сколько хватало глаз, здесь убивали и были убиты многие тысячи людей.

Галл и Лонгин оказались у самой прибрежной рощи.

— Уходи, — сказал отец, указав кивком в сторону берега. — Тебе здесь больше делать нечего.

— Что?! — испуганно переспросил Валерий, не веря своим ушам.

— Уходи! Это приказ! — раздраженно повторил отец. — Уходи быстро и не оглядываясь. Пока это ещё возможно.

— Куда?!

— Домой, к матери!

— Но ты же говорил…

— Приказы не обсуждать! — по-командирски рявкнул отец, спеша вновь вернуться к своим солдатам на поле боя, и Валерий тут же скрылся в роще.

Казалось, военная удача улыбнулась воинам Ликиния. Благодаря своей храбрости, силе духа и сплоченности, они стали теснить противника, перебив большое количество врагов и полностью сведя на нет все преимущество внезапного нападения. Но в тот самый момент, когда показалось, что можно перевести дух и, сделав решающий рывок, хладнокровно добить врагов, к последним подоспела подмога — с другого берега ворвались на поле боя свежие силы противника.

Константин нагрянул в окружении золотых лабарумов, славящих имя Христа, в сопровождении своих лучших легионов, переправившихся через реку по отстроенному мосту, своим появлением отняв у солдат вражеской армии надежду и на победу, и на спасение жизни. Но сдаваться просто так никто не собирался, поэтому жестокая бойня продолжалась до глубокой ночи. Лишь когда солнце совсем скрылось, и окрестности погрузились во мрак, Константин, сам сражавшийся плечом к плечу со своими солдатами и получивший ранение в бедро, отдал приказ прекратить бой.

***

Загадочный христианский Бог… он убедился в Его могуществе ещё во время похода с Константином на Рим, и отлично понимал, почему его молодой соратник обратился к Нему за покровительством. Тогда силой всеобщей молитвы они повергли врагов в трепет и легко одолели их. Он помог им тогда, так же как помогает Константину и доныне, ведь тот и поныне со всем старанием воздает Ему почести. Ликиний же повержен и уничтожен — и это горькая расплата за предательство — да, сейчас он отчетливо видел свою ошибку.

После победы над Максенцием Ликиний вполне разделял увлечение соправителя этим новым божеством, уверовав в Его мощь. Он охотно подписал Медиоланский эдикт, поставивший христиан и их таинственные мистерии вровень с древними национальными культами империи. Он даже приблизил ко двору некоторых епископов. Но Константин пошел дальше. Он все более сближался с христианами: постоянно общался с их епископами, зная большинство поименно; участвовал во всех внутренних делах Церкви; всеми своими распоряжениями добивался все более прочного положения в обществе христианских общин, едва успевших прийти в себя после гонений Диоклетиана; и всеми этими действиями сумел завоевать их расположение и искреннюю преданность к себе.

Ликиний точно знал, что во всех христианских храмах его провинций именно за благосостояние его соперника ежедневно возносились самые горячие молитвы (а ведь не так давно он на своем опыте познал чудодейственную силу этих молитв), и оттого с каждым днем его душа все больше наполнялась страхом и ненавистью к Константину.

Возненавидев соправителя, Ликиний возненавидел и почитаемое им чужое божество и воскресил в своем сознании прежних богов. Тех, кому он был обязан всеми жизненными успехами, кто руководил им с малого возраста, приведя к столь высокому положению в государстве. Правитель восточной части империи прогнал христианских епископов и окружил себя жрецами и прорицателями. Оракулы, гадания по полету птиц, разрезывания людей и животных — все предвещало успех, и Ликиний решился объявить войну. Но, как видно, он просчитался — боги не простили измены и отвернулись от него. Он потерпел сокрушительное поражение, потеряв все свои легионы.

Однако, у него ещё оставался его флот. Под прикрытием ночи, вместе с немногочисленными оставшимися в живых сторонниками, Ликиний оставил пределы Адрианополя и поспешил спрятаться за неприступными стенами Византия. Старинный городок, окруженный с трех сторон водой, а с четвертой отгородившийся от материка неприступной крепостью — здесь бывший август надеялся отсидеться и со временем собрать новые силы для войны с соперником. Но и этот расчет не оправдал себя — в Босфорском проливе уже поджидала его вражеская флотилия под командованием старшего сына Константина — Криспа. Боги продолжали мстить — едва началось сражение, как поднялась страшная буря. Шторм поглотил весь флот Ликиния: пять тысяч матросов отдали свои жизни, сто тридцать кораблей были брошены на береговые утесы и пошли ко дну. Это было окончательное поражение, полный разгром. Христианский Бог, отвергнутый Ликинием, вновь на глазах всего мира помог своему избраннику Константину.

И вот теперь, ожидавший решения своей участи пленник терзался мучительным страхом смерти. Оставленный всеми богами, он малодушно страшился неизвестности и покрывался холодным потом, при мысли о том, что может ожидать его душу за рекой скорби и забвения.

Константин был неприятно удивлен, получив известие о том, что бывший соправитель хочет говорить с ним — Ликиний вздумал просить о помиловании? Считая арестованного человеком бесспорно умным и достаточно мужественным, Константин, не ожидал от того подобного малодушия; к тому же, не в его привычках было куражиться над поверженным врагом, и если он до сих пор не повелел казнить бывшего соправителя, то только за недосугом — вина Ликиния не требовала даже судебного разбирательства, по сути он уже был трупом.

Иные люди и в поражении, и перед ликом смерти имели достаточно сил и мужества, чтобы сохранять достоинство. Но, как видно, Ликиний был не из их числа. Что ж, по христианской традиции желание умирающего должно быть исполнено. Император велел привести арестованного. Ради такого случая он даже не распустил вовремя консисториум, задержав людей, хотя совещание уже было окончено.

Узнав, что Константин готов принять его, Ликиний увидел в этом хорошее предзнаменование. Однако, он был весьма разочарован, представ перед всем советом — он рассчитывал говорить с Константином с глазу на глаз.

Блистательный вид победителя, облаченного в роскошь шелковых пурпурных и золотых одежд, сверкающих драгоценными каменьями; увенчанного золотой диадемой единодержавного правителя империи; восседающего на высоком императорском троне в окружении толпы советников и единомышленников, привел побежденного в такую ярость, что, на краткий миг даже страх смерти отступил пред этим приступом всепоглощающей ненависти.

О да, Константин любил роскошь, и свой, завоеванный в честной борьбе, статус правителя вновь объединенной римской империи всячески подчеркивал богатством своего одеяния. Из всех богов, больше других он почитал Солнце и желал сам всегда блистать подобно этому светилу и божеству.

— Мне сказали, что ты хотел видеть меня и говорить со мной? — холодно произнес он при виде появившегося в консисториуме арестованного. — Это правда?

— Да, это так, — отвечал узник.

— Ты удивляешь меня, Ликиний, разве меж нами остались какие-то недоговоренности?

— Некогда мы были союзниками, и потому я имею право от тебя лично услышать свой приговор — какую участь ты готовишь твоему бывшему соратнику.

— Участь побежденных всегда незавидна. Твои солдаты, оставшиеся лежать под Адрианополем, поведали бы тебе об этом со знанием дела, если бы только могли теперь говорить.

— Но ты должен помнить о том, что я не только твой бывший соправитель, но и родственник! Что в твоих руках сейчас так же находится и участь твоей сестры, которую ты сам делаешь вдовой!

Константин, устремив на побежденного соперника задумчивый внимательный взгляд, сделал вид, что обдумывает ответ, позволив узнику некоторое время потешить себя надеждой на спасение. Ликиний был далеко не молод, но теперь и вовсе превратился в жалкого, будто съежившегося под грузом своих недостойных страхов, древнего старика.

— Да, я, действительно, получил письмо от Констанции, в котором она просит милости для тебя. Твоя жена умоляет меня сохранить тебе жизнь.

Ликиний мысленно возблагодарил жену, с которой зачастую так грубо обращался, но которая несмотря на все зло, что он причинял ей, осталась ему верной союзницей и не побоялась вступиться за него перед всевластным братом.

— Скажи, а как поступил бы ты со мной, окажись ты победителем? — спросил Константин.

— Конечно, наказал бы тебя за вероломство лишением всех титулов и отлучением от власти, — воодушевленно заговорил Ликиний. — А после позволил бы жить обычной жизнью обычного гражданина.

— Ты лжешь. — отрезал Константин. — Хорошо, я скажу тебе, какая тебе уготована участь. Ты будешь казнен в ближайшие дни. И это не обсуждается.

Константин кивнул солдатам, дав знак увести арестованного.

— Хлыщ безродный! Выскочка! Шлюхин сын! — с ненавистью и с надрывом орал Ликиний, пока его голос не стих вдали коридоров некогда его собственного дворца.

В консисториуме на некоторое время воцарилось молчание — недостойное поведение бывшего правителя Восточной части империи произвело на советников императора довольно неприятное впечатление, а его слова, порочащие происхождение Константина, заставили многих смутиться, напомнив о том, кем была в молодости его мать.

— Слаб человек, не все люди способны достойно расстаться с жизнью, — заметил, нарушив тишину, первый советник императора, епископ Кордубский, тем самым возвращая внимание императора к тому вопросу, с решением которого пришлось повременить из-за появления арестованного.

— Ты прав, отче, — охотно согласился с ним Константин. После чего отпустил остальных советников и, оставшись наедине с епископом, уже обратился к нему без всяких церемоний. — Итак, ты говорил мне, что у тебя важные, не терпящие отлагательства новости из Александрии, отец мой? Внемлю с превеликим вниманием.

— Благодарю, государь, и я ни в коей мере не собираюсь твоим высочайшим вниманием злоупотреблять. Но дело действительно требует скорейшего вмешательства, — заговорил епископ. — Дело в том, что в александрийской и в соседних с ней общинах зреет раскол. Виной тому спор двух весьма влиятельных и уважаемых священников — епископа Александрийского и пресвитера Вавкалийского. Оба пользуются безмерной славой и авторитетом среди всех восточных кафедр. Их конфликт длится уже несколько лет, с того самого времени, как пресвитер Александр возглавил кафедру в Александрии. Раскол захватил не только клир, но и прихожан, которые уже открыто враждуют меж собой, на потеху язычникам.

— В чем суть их спора?

— Конфликт начался из-за расхождения во взглядах ученых-пресвитеров на природу Сына Божьего. Тогда как епископ Александр учит народ в своих проповедях, что Сын Божий имеет ту же сущность, что и Бог Отец, пресвитер Арий в пику ему утверждает, что, поскольку Сын сотворен, то Он не может иметь той же сущности, как Отец. И учит этому своих прихожан.

— А ты что думаешь обо всем этом? — спросил Константин безо всякого интереса, досадуя, что Осий занимает его время скучными умозрительными философствованиями.

— Я уверен, что эти богословские споры только повод досадить друг другу, однако, к несчастью, этот ничтожнейший повод провоцирует серьезную смуту среди прихожан. По моему скромному мнению, этот конфликт тебе следует безотлагательно пресечь, твердо заняв ту или иную сторону.

— Хорошо, — отозвался Константин, немного поразмыслив. — В таком случае, достопочтенный отец Осий, отправляйся-ка в Александрию, выясни на месте что да как, насколько это все действительно далеко зашло, и передай этим, вздумавшим поразвлечься враждой священникам мои письменные распоряжения, быть может мое мнение заставит их смягчить свою обоюдную непримиримость, ведь по сути они во всем согласны и должны действовать заодно, а не разделять христиан своими философскими спорами. Пусть упражняются в философии на досуге, пусть спорят хоть до хрипоты на своих закрытых собраниях, но не мутят мне народ. Отправляйся завтра на рассвете.

— Как прикажешь, государь, — живо отозвался отец Осий.

Время близилось к ночи. Покончив со всеми делами на сегодня, и зная, что завтра предстоит решить их не меньше, прежде, чем предаться отдыху, Константин вышел на широкий балкон мраморного дворца, незадолго до войны выстроенного Ликинием. Отсюда пред взором императора во всем великолепии открывался сверкающий багряным золотом под закатными лучами солнца залив. Красота и величие этих мест потрясли его душу. Как будто сам Бог снизошел к нему, открыв высший смысл его предназначения.

— Рим погряз в разврате, во зле суеты и похоти. Я построю здесь новый Рим, — решил Константин.