Зови меня Анной

"Всё. Можно ехать", — санинструктор накинула на плечо ремень сумки с нанесённым через трафарет знаком "красного креста" и выпрямилась. Крыша "Нивы" немного не доставала до её подбородка. "Вид — в самый раз для фото на паспорт, только фон неподходящий", — подумалось стоявшему возле открытой со стороны водительского места дверцы Скифу.

Он всерьёз решил оставить службу. Шёл пятый год войны и после безответного убийства "Захара" его тут почти ничего уже не держало: "Пусть замиряются с укропами без меня". Добровольцы из России в массе своей вернулись домой сразу после "Минска-2". Оставшиеся же "на контракт" утекали отсюда понемногу, словно вода из прохудившегося крана. Одних задерживала здесь неустроенность жизни на родине, других "не отпускала война", а третьи, в силу характера, попытались довести начатое до конца. Скиф был из числа последних. Или — как говорят тут на новоязе войны — крайних.

Тут делать больше нечего. Таким как он войны не закончить — пора домой. Его паспорт — на дне дорожной сумки, которая много лет пылится в каптёрке расположения. Достал "картонку с орлом", и ты — свободный гражданин. А вот Сирене пора озаботиться дэнээровским паспортом. Украинский он отчего-то за документ не считал.

Перетянутая жгутом и забинтованная нога Сибиряка торчала меж сидений Скифа и Сирены. Крови раненый осколком боец потерял прилично, и теперь был необычно молчалив. В полной тишине они переехали всё поле — от позиций до дороги на Коминтерново.

Скиф, мужчина тридцати лет, чернявый, обычно улыбчивый и любитель поговорить, пока ехали до дороги был сосредоточен на какой-то мысли. С которой его сбивали кочки и ухабы, неразличимые в бурно разросшейся траве. Тряска и подскоки его сердили, но от ругательств в присутствии Сирены сдерживался.

Перед выездом на позиции Скиф впервые назвал её Анной. А то Сирена, да Сирена. Даже в жарких объятиях. Анна относилась к этому нормально. Они ведь даже не знакомились как это происходит у их ровесников в мирной жизни. Их друг другу однажды просто представил взводный.

"А как мне тебя называть?", — ответила она Скифу на Анну. "Петром раньше звали, так и зови. Пётр. Не Петя. А при других — пока не уволились — остаюсь Скифом.

Скоро год как Скиф в роте командиром. Анне вспомнилась прозвучавшая в старом военном фильме песенка: "Первым делом, первым делом — самолёты. Ну а девушки? А девушки потом!". До войны она не правильно понимала смысл песенки тех военных лётчиков, считала её какой-то сексистской. Теперь же она приучилась осуждать только предателей и трусов. Они при любых обстоятельствах понятны в своей сути.

Про близкие отношения Скифа и Сирены в роте знали все. Да и как было не знать, если те жили отдельно ото всех бойцов и в одной хате. Но про "жениха и невесту" в роте помалкивали. Все помнили, что "первым делом — самолёты".

Дорога на Коминтерново хорошо простреливалась. Скиф вёл "Ниву" вдоль асфальтового полотна, чуть ниже его уровня, намереваясь покинуть естественное укрытие через километр. Там, за наставленными вдоль дороги бетонными блоками, можно будет ехать куда безопаснее.

Сирена была сверстницей Скифа, убеждённой сепаратистской. Её отец, коренной ленинградец, женившийся на дончанке в 90-ом году и тогда же переехавший в Донецк, как только на город полетели снаряды, а мужчин настойчиво позвали в ополчение, уехал на свою малую родину. Вместе с её братом. Теперь Сирена с ними общается только по "скайпу". В основном, с братом. С отцом ей стало неловко вести беседы. Она стеснялась его бегства. И боялась не сдержаться, вспылить в разговоре. К брату же она была снисходительна. Он вроде как не своей волей уехал. Да и младший в семье, то есть на особом положении.

Вообще, после того как Сирена наслушалась баек о переходе российской границы в критический для города момент местных криминальных авторитетов в женском прикиде и в бюстгальтерах под кофточками, она дала себе слово, что никогда не упрекнёт брата в трусости, раз такие брутальные дядьки давали дёру, забыв о приличиях. Всем, кто знал о существовании её брата, она врала, что тот ещё допризывного возраста.

Сама она, отбыв в ополчении первые, самые горячие дни войны, пришла к мысли, что не всё тут так страшно, как виделось поначалу. Ей теперь казалось большой глупостью бояться "укров", когда вокруг много вооружённых автоматами и пушками товарищей. Таких приветливых, и не позволяющих себе грубых слов в присутствии дамы парней, ещё поискать надо. А кто постарше, те вообще проявляли к ней отеческую заботу. "Кирку не трогай, лопату не бери. Может, ещё автомат сдать?" Она вынуждена была повторять раз за разом: "Я — такой же боец". Как заученную аксиому. Никто и не возражал. Истина.

Подобных истин тут много. Приехал как-то в расположение православный священник. Командир всех построил и попросил назвать свои имена тут же назначенному "писарю" роты. "Сейчас за всех вас батюшка помолится.Имя называйте мамой данное, Бог других не слышит", — добавил он смысла в намеченный ритуал. И ещё, будто оправдывая атеистов: "На войне все верующие". Истина.

Только один боец вдруг начал уворачиваться от брызг с метёлки священника, когда тот обходил строй и окроплял христианские души. Но тот был татарином из Ташкента. "Мусульманин", — решили в роте. Вчерашние же атеисты ритуалу ничуть не противились — командир знает, что говорит.

Догадывались: на той стороне православные священники тоже укрепляют дух бойцов. Об особенностях веры "укров" не рассуждали. Это знание, как и многое другое, стало на этой войне чем-то не имеющим значения, абстракцией. Вот и Сирена, как женщина, два года была абстракцией. И только когда её роту "расквартировали" в Донецке, она вспомнила себя прежней: фанаткой рока, бунтаркой, и не чуждой любовной страсти девушкой. Но теперь любовь будет с одним непременным условием: кандидаты на "роль" её парня должны быть в стиле рока — прямыми, стальными и острыми, как казачья шашка. И, конечно, совсем не буржуазными. Хотя "буржуи" (что бы это ни значило) для неё теперь — тоже абстракция, форма без содержания. Донецкие бизнесмены побежали весной четырнадцатого: кто — в Украину, кто — в Россию. Спасать себя и своё добро. Сторона бегства для Сирены особого значения не имела. Те же, кто остался или приехал на воюющий Донбасс, стали для неё единственно достойными людьми.

Когда она осмотрелась вокруг, то увидела только его — Скифа. Как мужчину. Он и раньше был ей симпатичен. Но не так, как в тот майский день. На военном параде, проведённом в Донецке в честь Дня победы в Великой отечественной войне, Скиф красиво печатал шаг в шеренге бойцов. Тогда он был рядовым.

Будь он при погонах, она придавила бы враз своё внезапное влечение к красавцу, как берцем дымящуюся на полу сигарету. Но "звёздочки" ему прикрепили только через два месяца. Так что, пока завязывался этот военный роман, они были равными и свободными. Помехой, но не сильной, в их отношениях была разве что уральская жена Скифа. Но до своей беременности Сирена и её воспринимала некой абстракцией.

Сделать аборт она не решилась. Чтобы не навредить своему мужчине, задумала просто уйти "на гражданку" без объяснений: мол, своё отслужила. И раствориться в обыденности. Но ротному о положении Сирены доложила врач, не ведая того, что радикально вмешивается в сценарий её жизни. Скиф, как только узнал "новость", заявил Сирене, что они уволятся из армии вместе и уедут жить в Россию, там поженятся и будут в счастье растить ребёнка. Она соглашалась, кивала: так, конечно. Но когда оставалась одна, спрашивала себя: "Ты веришь в это? Ты видишь это?"

Вопросов было так много, что в её мозгу они представлялись жирным столбцом нагромождённых друг на друга букв, печатаемых кем-то на виртуальной бумаге. Различались слова "мать", "война", "каратели". Она трясла головой. Как бы стряхивая дурные мысли. Чтобы держать голову "чистой", ей приходилось брать волю в кулак.

На Донбассе девушки легко вошли в новые роли. В каждом боевом подразделении ополчения была своя "Сирена". Призвав самих себя на эту войну, они занимали позиции не только на ротных кухнях или в медсанчасти, многие брали в руки оружие.

Анна стала Сиреной не сразу, только войдя на правах бойца в одну из диверсионных групп. Военкорам же, интересующимся происхождением её позывного, она отвечала, смотря в сторону: "Назвали за громкий голос". И добавляла через паузу: "Когда пою".

Кто был знаком и с этой войной, и с греческой мифологией, понимал: за один голос такое имя не получишь. Ни за сладкий, ни за громкий. Демоны Аида — второе имя Сирен у древних греков. И оно было куда ближе образу девушки, взявшей в руки снайперскую винтовку. Пусть — певунья.

Только через год, когда горячая фаза войны сменилась окопной, Сирена отложила в сторону свою "эсвэдэшку" и повесила через плечо сумку с красным крестом. Но — вот уже пятый год — её позывным остаётся имя демона, зовущего в ад. Она привыкла к нему, как данному с рождения.

Война тут стала обыденностью, такой же как мир для всех остальных русских. Когда Скиф вдруг назвал её по имени, она не сразу осознала, что тот обращается к ней. "Заглянул в анкету. Точно собрался жениться", — решила она, и посмотрела на него, будто они уже в их мирном будущем. Представила его в джинсах и белой — под стать нынешней погоде — рубашке.

Чем дальше от позиций, тем ровнее шла санитарная "Нива".

— Пётр и Анна Скифы, — растягивая слова по слогам и прислушиваясь к их звучанию, Анна покосилась на будто задремавшего Сибиряка.

— А ты знаешь, теперь с фамилией можно особо не заморачиваться: какую пожелаешь, такую и запишут. Вот к нам ещё в начале двухтысячных пришёл в школу учитель Медведенко, а уже в следующем полугодии он — Потапов. Так что можем и мы Скифами стать, — поддержал тему Пётр.

— Скифы — не славяне. Чужое нам имя. Только для войны годится, — стала размышлять Анна, — так что возьму лучше твою фамилию.

— У меня хохляцкая.

— У меня хоть и русская, но будто предки — из племени кочевников, так что не возражаю быть хохлушкой. Славянкой. Православной. Тут важно веру одну иметь. Чтобы не потеряться на небе среди чужих. Вон у Павла Дрёмова жена оказалась буддисткой. Его подорвали, и — всё… Не встретятся они больше.

— Да, — согласился Скиф, — Рай надо иметь общий. Чтобы не вышло как в плохих семьях, когда отдыхают на разных курортах. Но только я не особо верующий. Да и посмотри на роту. В кого ни ткни пальцем — одна фауна. И всё — хищная. Язычники кругом. Из христиан — разве что большие командиры. Должность крепит веру начальников.

— Так я и говорю: мы — славяне! А уж язычники или христиане — дело второе. Ты знаешь, что есть рай и у язычников?

Скиф пожал плечами.

— Да-да, сама только утром узнала. Посмотрела какие сегодня праздники и даты. Так вот, 27 сентября, сегодня, у древних славян называли Ирий-сад. С тем же значением, что рай для христиан. Только не поняла, кто туда попадает. Может, всех принимают. Но одно мне ясно: сегодня можно передать весточку умершим из мира живых.

— Да, телеграф тут давно не работает, — попытался отшутиться от темы Скиф — Может в Донецке почта примет от нас весточку. Жаль, адреса этого рая не знаю.

— В древности его знали птицы, пока священники их не оттеснили от верхнего мира.

Над "Нивой" в глубокой синеве проплыл, курлыча, журавлиный клин. Скиф надавил на газ, выруливая в подъём на асфальтовое полотно. Под колесом сильно хлопнуло. Анна, не договорив, что хотела, ощутила каждой своей клеточкой крепкое объятие смерти.

Жизнь не выключается как лампочка. Мозг продолжает жизнь человека, даже когда его тело разорвано на части. Взрыв оставил тела Петра и Анны почти целыми. Только осколки — множество небольших и острых железок — надорвали ткань их камуфляжей, белья и проникли под молодую, загорелую кожу. Погибшие прикрыли собой сидящего за ними бойца. Спасённый самого взрыва даже не увидел. Дремал.

Ему в нос ударил специфический запах чего-то сожжённого, да ещё — крови. Заложило уши. Сибиряк инстинктивно задвигал челюстью, глубоко вдохнул, будто вынырнул из водной глубины. Способность к восприятию мира восстановилась не сразу. Он принялся толкать в спины обмякшие тела командира и санинструктора. То, что "Нива" наехала на мину, ему стало очевидным. Гаубичный снаряд разворотил бы тут всё разом, смешав в "винегрет" плоть, металл и его самого. Выходило: Скифа и Сирену просто убила война. Когда-то, кем-то оставленной здесь миной.

Скиф, — рассерженно ударил по плечу не отзывавшегося командира Сибиряк. Его ладонь стала красной и липкой. Он оттёр руку о штанину своего камуфляжа. И тут — прямо на глазах — тело Скифа, словно отжатая губка, стало сочиться алой кровью. Чёрная футболка чернела всё больше, обтягивая влажной тканью мускулистое, но уже безжизненное тело. Сирена внешне пострадала меньше. В своём кресле она сидела, обернувшись к Скифу. Но опытный глаз бойца угадывал, что и она больше ни с кем уже не заговорит. Сибиряк позвал её без эмоции в голосе, тихо, так уже — для исполнения некоего обязательного тут ритуала.

Мозг Анны в этот момент демонстрировал её самости причудливый фильм. По им же написанному сценарию. Реальными в этом "кино" были только недавно воспринятые Анной образы, вдруг решившие её потревожить. Толчки Сибиряка в спину, она ощутила будто её, сидящую за первой партой в школьном классе, толкает местный задира. Она обернулась, и со всего маху дала тому книгой по голове. Вмешался учитель. Нахмурив свои кустистые брови, он отчитал невинно смотревшую на него Анну: "Сыды каминчиком, а нэ то двийку заробышь".

У Анны перехватило дыхание: "Я же не хотела в украинский класс, я — русская!" "А вот и нет, — сказал учитель украинского, — русский здесь я, учитель Потапов". "Но вы же Медведенко, — возразила Анна. Но не стала раскрывать учителю источник своего "тайного" знания.

Дальше "кино" досматривалось уже без эмоций. Без души. Она покинула тело.