Преступники

(Автор старался уйти от ненормативной лексики. Однако описываемые события таковы, что полностью избежать подобного нельзя. Всё смягчено до возможных пределов.)

— Уроды, стадо павианов, гамадрилы херовы! Болты ниже колена болтаются, а мозга — нету, — разъярённо мерил строй подчинённых командир разведвзвода, — мозга то нет! Одно дерьмо! Дерьмо одно! Это ж надо — нажраться и на командира полка выскочить! Да какие вы к херам разведчики? Если водку толком сожрать не можете? Пидары, а не дембеля! Распоследние пи-да-ры! Пи-да-ры!

Сказать, что старший лейтенант был в ярости — это ничего не сказать. Поздно ночью шестерых его подчиненных, которые отметили приказ министра обороны, дарующий им "вольную" и возвращение домой, изловил командир полка. Вместо того чтобы вести себя смирно, покаяться, на брюхе ползать, пыль пригоршнями глотать, обалдевшие от водки, анаши и мыслей о скорой встрече с Родиной, новоявленные дембеля решили перечислить все свои боевые заслуги подполковнику. Тот тоже был в Афгане не новичком.

Командир полка спокойно выслушал сбивчивые рассказки о прошедших подвигах, засадах и рейдах раздухарившихся героев-орденоносцев, мирно дошел с ними до казармы, а затем решительно вернулся с офицерами разведроты.

Дембелей били так, что дрожал потолок, валились двухъярусные койки, летали табуретки и мелькали бляхи солдатских ремней, одним концом намотанные на кисти рук. Били всем, что придется под руку. Избивали ногами. Но били расчётливо, чтобы не искалечить и не убить.

Затем офицеры ушли, приказав наряду вышвырнуть недвижимые тела на улицу и сторожить, чтобы, очнувшись, дембеля не уползли куда-либо зализывать раны. А лейтенанту Федоткину и прапорщику Евдокимцеву было строго указано — воды и сигарет не давать, за час до подъёма — всех под ледяной душ. Кто не сможет идти, за ноги, как падаль, отволочь.

Потом, уже на улице, чтобы не видели подчиненные, командир полка долго месил железными кулаками исключительно грудь, рёбра, селезёнку, почки и печень командира взвода, испытывая огромное искушение разбить в лепёшку харю старлея, распустившего бойцов до крайности.

Сразу после подъёма командир взвода встретился с подчиненными. Шестеро из них с распухшими мордами и заплывшими глазами-щелочками стояли исключительно при помощи товарищей, которые крепко удерживали их за кожаные поясные ремни.

— Черкасов, ****ина херова, — подскочил взводный к первому из дембелей и впечатал кулак в солнечное сплетение.

Строй качнулся, но Черкасова удержал, так как старлей пообещал, если хоть кто-то упадёт — всему взводу конец. А офицер слово держал. Всегда.

— Орденом своим хвастал, ублюдок! А что ж не сказал, как мирного завалил? Просто так завалил. Рожа его, видишь ли, не понравилась! Забыл, пидар!? А что пацану лет пятнадцать было! Забыл, Череп!?

Строй вновь качнулся, но Черкасов остался стоять.

— А ты, Рахматкулов? Чурка грёбанная, напомнить, как ты афганку в кишлаке поимел, а потом убил? Напомнить?! Ты у меня свиней сношать будешь, а не тёток! А орден с медалью я тебе в чёрную жопу вобью, гамадрил! На звезду порву жопу-то, на фашистский крест!

Крепкие солдатские руки удержали и Рахматкулова с треснувшим ребром.

— Что шкеришься, Осташко? Шкеришься чего? Стоять, ****ина! Стоять, я сказал! Хавальник поднял! Сказал — выше! Ещё выше! Вы-ше!

Хрустнули, выламываясь, зубы. Кровь потекла по подбородку.

— Пандшер вспомнил? Вспомнил, чамара? Тогда тебе не орден надо было давать, а к стенке ставить, — в казарме были все свои, и взводный говорил не таясь, — к стенке, ублюдок, как в Великую Отечественную! За мародёрство, мразь! За то, что ты, гнида, деда со старухой положил. За десять тысяч афошек! Моя зарплата за месяц. А ты за десять вонючих косарей стариков на тот свет отправил!

Строй вновь колыхнулся. У Осташко лязгнули зубы, и кровь из носа хлынула потоком.

— Цицишвили, еблан батумский, думаешь, не знаю, что ты с Рахматкуловым тогда был и с Осташкой тоже? Только ты, выродок, хитрожопей хохла оказался. Свинтил вовремя. Даже шмонать трупаки не стал. Я тебе сделаю дембель, еблан. Я тебе устрою встречу с девочками в Батуми. Ты у меня порезвишься на пляже, павиан красножопый. Порезвишься! Сейчас только тебе яйца отрехтую и на них твои медальки повешу!

Расчетливый удар офицера пришелся в пах и грузин повис на руках товарищей, скрючившись и подобрав колени к подбородку.

— Что, еблан, хорошо? Теперь болтяру не скоро девкам предъявишь! Зря шарики под кожу загонял, гамадрил! Зря!!! Жопу подставляй, пидар! Жопу, павиан!!! И за пальму крепче держись, когда пердолить станут!

Взбесившийся взводный не тянул и очередная жертва — рядовой Гуцу — повисла, тоже поджав ноги к подбородку.

— Думаешь, не знаю, что чарсом торгуешь? Другие — хоть для себя, а ты, орденоносец, — для всего полка. Скоро уже все штабные на наркоту подсядут. И всё из-за тебя, ****ько! Духов грамотно валить за пайсу не научился, так решил на чарсе её делать?

Последний удар достался Сизову. Челюсть клацнула и ушла вправо.

— За Мирабад, — сказал взводный, — за то, сука, что товарищей твоих убивали, а ты даже не выстрелил. Ни разу не выстрелил. Обосрался и в пещерку забился. А пацаны на твоих глазах подыхали. Ершов Коля, Эйнис, Валя Музыченко. Вспомнил, сучёнок? На что Цицишвили и Гуцу ссыкуны, но и они дрались. Пацанов старались отбить. А ты, чмо? Пуля мякоть ноги пробила и ты уже всё — раненный? Стрелять не можешь!? Ай, умираю! Нашивку и орден заработал? Плохо я тогда тебе хавальник кроил. Мало! Надо было больше. Больше надо было! В дисбат, суку, за уклонение от боя. Жаль, что как в Отечественную нельзя — без суда и следствия, по законам военного времени пулю в затылок!

Старший лейтенант, задыхаясь, с ненавистью оглядел взвод, сжимая-разжимая кулаки. Строй мертвенно молчал, прекрасно зная, что у командира много чего есть, что можно предъявить каждому.

Впрочем, и у взвода было, чем ответить командиру, но каждый из бойцов знал, что если сделает это, то подпишет себе смертный приговор, который будет приведен в исполнение на ближайшем боевом выходе, а потом, естественно, списан на духов.

— Оборзели, мудозвоны? Охерели, ****ищи, до крайности? Оборзели, задроты, до такой степени, что, нажравшись, с командиром полка говорить стали? Нюх потеряли? Да старики с афошками заваленные, бача-малолетка, баба, которую Рахмат с Цицой жарили, чарс — херня по сравнению с этой борзостью. Херня! Ни в какое сравнение не идёт! Я, *****, вам резьбу на жопы-то нарежу! Вы чё, бога за яйца схватили? Командир — ваш Бог, уроды! Командир! Бог, царь, отец, а также мать. И тот, кто кладёт на командира, тот — самый большой преступник. Пре-ступ-ник! Усекли, желудки!? Увидели командира — умерли от радости! И — в сторону, ****и, в сторону!!

Ярость и гнев пожирали старшего лейтенанта. В эти минуты он действительно готов был удавить каждого. Подчиненные это прекрасно чувствовали и прятали глаза, опустив головы.

— Сейчас, гамадрилы, будет марш-бросок. Вещмешки набить камнями. Радуйтесь, ебланы, если прямо на марше сдохнете. Потом вам жизни не будет. Обещаю! Выходи строиться на улицу, перхоть подзалупная!

Бойцы сломя голову бросились выполнять приказание. Взводный, отвешивая удары всем без разбора, мстительно думал, что никто из его подчиненных до финиша не добежит, а, упав от бессилия, будет старательно тянуться, ползти к нему на брюхе долгие сотни метров, постигая основную истину — за борзость следует отвечать.

В полку царствовал простой звериный закон: стае позволено многое, почти всё, кроме одного — щериться на вожака. Подобное не прощалось. В первую очередь самим вожаком. А также теми, кто рано или поздно мечтал выбиться в вожаки.