Не стреляйте в Бабье лето!

Не стреляйте в Бабье лето

Сегодня Шурка опять полаялся с мачехой. Да и не то, что полаялся, а просто все это ему уже до чертиков надоело. Отец его, не старый еще казак, сорока двух лет, с иссиня черными кудрями, и как ни странно с совершенно седыми усами, вот уже как лет пять вдовствующий, привел в дом эту молодку в начале лета. Привез ее со Златоустовской ярмарки, наскоро обвенчался в местной церквушке и ввел в свой дом как хозяйку, и как новую мать для сына своего, пятнадцатилетнего Шурки. Хотя если подумать, ну какая она ему мать, когда ей, на будущее Рождество, исполнится всего двадцать.

Ольга, а так ее звали, несмотря на то, что родилась и выросла в городе, простой работы не чуралась, а если что и недопонимала, так быстро коромысло с ведрами пустыми на плечо забросит, и у колодца, у баб местных, казачек, все непонятное, да и расспросит. Месяца и не прошло, а вся изба их, словно заново отстроенная засветилась. Пол, начисто ножами отскоблен, посыпан чистой, ароматной, кедровой стружкой, а во всех углах, где только возможно появились вышитые салфеточки, на которых все больше розы пламенем горели.

Отец Шурки — Прохор Васильевич, словно помолодел. Что ни день, баню топит, а Ольга эта самая, с ним парится. Часа по два стоны какие-то да смех, из окошка махонького доносится. Раньше отец всегда сына с собой в парилку брал, а теперь нет, как отрезало.

Ну да все хорошее, как часто говорил Прохор сыну, быстро кончается, вот и закончилось для Прохора Васильевича его семейное, счастливое лето. К Челябинску, все ближе подходили части большевиков, и есаул, собрав всех лошадных казаков, подходящих по возрасту и здоровью под шашку, в хмурое, прохладное августовское утро, ушел с ними — бить сволочь безземельную.

Тихо с тех пор стало в станице — ни свадеб тебе, ни драк пьяных. Лишь скотина мычит, да бабы в ночи голосят, когда в село в телеге под рогожей казаков убитых привозит глухонемой возница, Севка, блаженный с рождения.

К воротам Севка подъедет, ударит кулаком в створки от дождей потемневшие пару раз, а сам в лопухи возле палисадника упадет, мычит и плачет. Бабы да дети с телеги кормильца порубленного снимут, в дом с криками и плачем унесут, а он тихо так, словно в горе этом их виноватый, поднимется, возьмет свою лошаденку под уздцы, и на цыпочках, к следующему двору идет. Бояться стали в станице Севку этого, хотя он-то в боли той людской, меньше всех повинный будет.

А в Ольгу, после отъезда Прохора, словно бес какой вселился. Хотя наверно и ее понять, и оправдать по — своему можно, муж в девчонке женщину разбудил, а сам пропал куда — то. Вот и страдает бедолага, соскучившись по рукам мужским, по усам прокуренным.

Понять— то можно, но уж больно откровенно к Шурке она приставать стала. То рукой вроде бы невзначай по груди его проведет, то в парилку будто бы по ошибке заскочит, дескать, не знала, что пасынок ее уже голый на полке лежит. А сегодня утром, в самый сон, она, в чем мать родила, к нему на печь залезла, под одеяло его лоскутное проскользнула, и давай у него под рубахой шарить, пальцами своими быстрыми и как змейки холодными. Проснулся Шурка, а Ольга, уже под него протиснулась, трясется вся, губами жадными ко рту его, табаку еще не знавшему тянется….

Вывернулся Шурка, по щеке ей смазал, с печи в одной рубахе спрыгнул, ковшом из ведра воды теплой почерпнул, напился и с придыханием, словно после бега быстрого проговорил, в глаза ей глядеть стесняясь. — Что ж ты змеюка вытворяешь? Ведь я же сын его, мужа твоего венчанного, Прохора. Совсем Бога не боишься? А если бате все перескажу? Он же тебя греховодницу нагайкой запорет, и прав будет. Как же тебе не стыдно, Ольга?

А та на локти приподнялась, так, что бы груди ее небольшие и острые, на виду были, и, смеясь, отвечала.

— Да кто ж тебе Сашенька, мальчик ты мой поверит? Эх, поспешил ты проснуться. Еще бы немного, и мой бы ты стал, миленочек, я ж почти уже почувствовала тебя…… Эх, зачем ты так рано проснулся?

— Ну все, хватит! — как — то совсем по взрослому хлопнул ладонью Шурка по столу. Я в Челябу пойду, к отцу. Вместе воевать будем. Про тебя не расскажу, не бойся. Вернемся, все по-старому пойдет. Надеюсь, ты к тому времени перебесишься.

Встал и, прикрываясь руками, ушел за занавеску собираться.

— Да ну и черт с тобой, дуй!

Кинула мачеха в его сторону, и, накрывшись одеялом, беззвучно и горько заплакала.

Внутренний двор, выложенный, как и во многих казачьих домах, оструганными досками, темнел от росы, а может быть и от прошедшей прошлой ночью довольно сильной грозы, отзвуки которой кувыркались где-то в поднебесье почти до самого утра. Шурка, постояв мгновенье возле обитой войлоком двери в избу, подождал чего-то, но, не дождавшись, вздохнув как-то по-особенному, горько, пошел к калитке.

Дом их, стоял почти на самой окраине станицы, и до Сибирского тракта, ведущего в Челябинск, было рукой подать — пройди мимо почерневшей деревянной церквушки, мимо погоста с покосившимися крестами, и вот она, печально известная, кандальная дорога в Сибирь, на каторгу.

Выйдя на тракт, сызмальства привыкший к бережливости казачок, снял крепкие еще сапоги, и, перевязав их бечевкой за ушки, перекинул обувку через плечо. Прохладившие за ночь грубые, влажные булыжники, которыми был замощен тракт, неприятно холодил ступни, но Шурка, упрямо пригнув лобастую голову, пошел по направлению к городу.

А вскоре солнце, выглянуло из-за зеленых еще берез и курчавых сосен, обступающих тракт.

Шагать стало веселее, да и теплее. Мостовая быстро прогревалась, над ее бугристой поверхностью пластами повис теплый туман, настолько плотный, что со стороны могло показаться, что над бело-молочным, дрожащим желе, плывет безногое туловище мальчишки. Но теплое солнце, и ветерок, в несколько минут разорвал этот туман, и клочки его, беззвучно разлетелись по окрестным перелескам. По брусчатке ползали вылезшие на тепло большие, бледные, с темно-красными прожилками дождевые черви, и крупные отъевшиеся на человечине за годы гражданской войны вороны, с огромными черными клювами, нехотя и сытно склевывали дармовое угощение.

Пройдя верст пять, Шурка решил срезать угол, и, пройдя через лес, подойти прямо к базару, где, по его мнению, проще всего было узнать о судьбе Долгодеревенской, казачьей сотни, в рядах которой воевал его отец.

Проторенной тропой, мальчишка шел через лес, радостно и легко вдыхая настоянный на сосновых иголках воздух, слегка отдающий березовым дегтем, и отчего-то дымом.

Между красно-коричневыми сосновыми стволами белели блюдца молоденьких, тугих груздей.

— Эээээх, бабье лето!

Радостно крикнул Шурка, и, не удержавшись в своем юношеском веселии, быстро перебирая босыми ногами побежал по тропе, избитой подковами лошадей, и припорошенной мягкими, желтыми, сосновыми иглами….

Запнувшись о сосновый корень, вылезший словно костлявая, старческая рука, Шурка кубарем влетел в развесистый куст ирги, красный от тронутых дыханием ранней осени, листьев. Сапоги его улетели далеко вперед, и в поисках их, парнишка незаметно для себя выполз на большую, почти круглую поляну. Вновь перебросив через плечо свои яловые, Шурка впервые взглянул на открывшуюся перед ним картину. Взглянул, и молча, опустился на землю. Повсюду виднелись следы жестокого сражения. Воронки от разрывов, чернели на зеленом фоне травы. Полузасыпанные окопы змеями расползались в каком — то жутком беспорядке, мотки так и не раскрученной колючей проволоки, еще не тронутые ржавчиной, словно огромные ежи, притаились возле леса. И всюду трупы, трупы.

Лошади с раздутыми животами в молчании навсегда уткнулись своими умными мордами в зеленую траву, а трупы погибших людей, лежали по поляне в самых непредсказуемых позах, уставившись в глубокое Уральское небо черными, поклеванными воронами глазницами.

В каком — то ступоре, Шурка обошел поляну, в страшной надежде отыскать изувеченное тело отца, но казаки в этом сражении участия видимо не принимали, по крайней мере, онемевший пацан, ни одного убитого казака не обнаружил.

Уже собравшийся вновь углубиться в лес Шурка, вдруг услышал чье — то тихое, и как ему показалось зовущее ржание. Оглянувшись, он заметил, как в перелеске, зацепившись уздечкой за колючую проволоку, стоит лошадь, и какая лошадь….

Белая словно летнее облачко, в высоких черных чулках, с холеной гривой и расчесанным хвостом высокая, стройная кобыла, некогда явно принадлежала белогвардейскому офицеру — уж слишком она была хороша для обыкновенного солдата, да и седло ее слишком уж красиво и богато отделано. Шурка подошел к кобыле, погладил ее по высокой, изогнутой шее ладонью, и вытащив из кармана щедро посыпанный крупной солью кусок хлеба, сунул его к лошадиным губам. Лошадь, благодарно качнув крупной, своей головой, хлеб сжевала, и пару раз тихо заржала, может быть, просила еще, а может, просто благодарила Шурку за угощение.

— Вот это лошадь, вот это кобыла!

Радостно прошептал мальчик.

— Вот батя будет рад, если я ему такую кобылку приведу. А он мне нашу Малышку отдаст, давно обещался….

А кобылу эту, назовем, как ни будь очень по — особенному, необычно: Облачком, или, или …, ну, конечно же, Бабьем летом!

Он прижался к лошадиной шее лбом, и радостно огладил ее шелковистую, отливающую синевой гриву.

— Бабьим летом, будешь?

Лошадь заржала не громко, шевеля большими, лохматыми губами, словно отвечая парнишке.

— Ну, естественно буду! Бабье лето, а как же иначе? Нет, иначе — нельзя!

Мальчик взял лошадь под уздцы, и не спеша, повел ее по широкой, лесной дороге, ведущей, к уже виднеющейся над холмом, церкви с колокольней, стоящей при базаре Челябинска.

Город встретил Шурку недовольным хлопаньем ставен на окнах, шуршаньем повсюду натыканных красных знамен и флажков, сработанных из просвечивающейся на солнце тонкой, бумазейной ткани. Да явным, удушливым запахом обгоревшей плоти и пороха.

…-Тебе милок нужно на вокзал.

Шепотом прошамкала беззубая, сморщенная, словно яблоко — падалица, старуха.

— Мне кум сказывал, что казаков, красные на бронепоезде отогнали в сторону Копейска, а те, якобы в отместку взорвали железку. Комуняки, сейчас ее восстановить пытаются, да вроде бы что— то у них не получается, а там Бог их разберет.

А ты внучек, дуй-ка лучше домой, от греха подальше. За костелом, почитай уже три дня, как на фонарях болтаются человек пять, лессеры сказывают, тоже молоденькие….А жарко сейчас как летом, поплыли уже совсем, прости Господи. Опухли…

Старуха вновь вернулась за свой прилавок — две доски лежащие на кирпичах, на котором стояли, ждали своего покупателя, стоптанные сапоги, и совершенно неожиданно — пара блестящих как антрацит, новых калош.

Челябинск, до войны довольно богатый, купеческий город, поднявшийся благодаря торговле чаем (чай поступал в город прямо из Китая), имел статус столицы всего Южного Урала и прилегающих к нему Оренбургских степей, расположился в урочище реки Миасс и поражал воображение заезжих купчиков и крестьян роскошью зданий сооруженных из красного и серого гранита, обилием церквей и монастырей.

Осторожный Шурка, решил подойти к вокзалу со стороны ‘’Пьяного острова, ‘’ где расположились множество публичных домов и питейных заведений.

Бабье лето, оказалась кобылкой послушной и умной. Ни разу за все путешествие по городу, она не всхрапнула и не заржала в голос, и казачок удачно обходил вооруженные трехлинейками патрули.

Возле вокзала сутолока военных, с лошадьми и без, послужила Шурке лучшей маскировкой. На него никто не обращал внимания, разве, что иной проводит взглядом красивую лошадь в богатой амуниции, и неказистого мальчугана при ней, и вновь кинется в непонятную толчею по своим, наверняка важным делам. Мало ли странного люда бродит сейчас по дорогам России, не до них, право….

Он подошел к настежь открытому окну, первого этажа флигеля вокзального здания, откуда слышался раздраженный громкий мужской крик, подошел в наивной надежде услышать хоть что ни, будь, что могло бы ему подсказать расположение казаков из родной станицы.

— …Барышня, барышня, срочно ЧК Екатеринбурга! Барышня, тьфу ты Японский городовой, да не Оренбурга, там сейчас белогвардейцы, и никакого ЧК естественно быть не может! Я сказал Екатеринбурга! Але, Але. Это Екатеринбург? Товарищ Каргер? Это Мотовилов, Челябинский отдел ЧК железнодорожного узла….Что же мне делать, путь разобран, броневик стоит под парами, кругом составы полные продовольствия….Что? Что? Я вас не слышу….У меня в вагоне тает сорок пудов сливочного масла ‘’Золотой треугольник’’. Разрешите раздать населению? Ну, хотя бы солдатам выдать, в довесок к сухому пайку? Так ведь жара стоит, бабье лето. Что, что? Колеса смазывать? Слушаюсь товарищ Каргер.

…. — Ты, что ж сучонок, здесь подслушиваешь? —

Перед зазевавшимся Шуркой появился полный человек в каракулевой бурке, с несолидной щеточкой усов, под бугристым в прожилках носом, и ярко начищенных сапогах со шпорами. Он в упор разглядывал мальчишку, но больше косил глазами на его кобылу.

— Где лошадь украл? Признавайся, а не то сейчас сведу, куда следует.

— Да вы, что, дяденька говорите такое? — заканючил Шурка.

— Батькина лошадь, Бабьим летом кличут. Мы с отцом здесь, на вокзале разминулись, вот и ищу его….А вы кто ж такой будете: белый али красный?

— Я пацан, командир кавалерийского объединения ‘’Смерть буржуям’’ Нестеров Сидор Иванович. И тебе я думаю, самое лучшее, в мой отряд подаваться, со своим, как говоришь, Бабьим летом? Вот, вот, а отец твой найдется. Он еще гордиться тобой станет. Пойдем.

Кавалерист хозяйски сграбастал удила, повернулся и пошел куда-то в сторону, в аллею старых, корявых тополей.

— Озеро Смолино знаешь? — спросил он мальчишку.

— Конечно — ответил Шурка, — Мы на нем раков с батей по весне ловили ….

— Раков говоришь….Вот как раз там мы с такими раками сражаться будем, закачаешься, дай только пути отремонтируют. Мы будем сопровождать бронепоезд.

Белые палатки, словно в цыганском таборе, телеги со скарбом, костры, и лошади, лошади…Шурка никогда столько лошадей сразу и не видел.

— Ян, — крикнул командир — кавалерист. Перед ними выпростался, откуда — то длинный, худосочный мужик, весь какой— то белесый, от ресниц, до реденькой растительности на голове.

— -Ян, поставь парня на довольствие, и про лошадь не забудь…

Когда Шурка отошел к ближайшему костру, Нестеров бросил не громко белесому.

— Ян, парня запомнил? А лошадь? Что бы в первой же атаке….Но не дай бог, лошадь заденешь, под трибунал отправлю….

— Не впервой, Сидор Иванович,

с прибалтийским акцентом проворчал Ян.

— Не впервой…..

— По коням! — Разрушил хрустальную утреннюю тишину прокуренный крик Нестерова.

— Шашки наголо! Вперед, за наше светлое, безоблачное завтра. Урааааа!

Сотни клинков разом блеснули под утренним солнцем, и тысячи копыт растерзали зелень приозерных холмов.

Шурка скакал вместе со всеми, лихорадочно обдумывая, где, куда, в какую балку можно незаметно уйти, скрыться от этого всеобщего азарта атаки.

Жесткая трава, в проплешинах солончаков слились в единую смазанную зеленовато— серую полосу. Мальчик понял, что если он сейчас же не остановится, или хотя бы не замедлит бег Бабьего лета, у него закружится голова, и он просто-напросто вылетит из седла. Но не успел он сжать пятками округлость вздымающихся боков мчащейся кобылы, как мимо его головы, откуда-то сзади, словно бесконечно быстрая пчела прожужжало что-то, опалившее его щеку.

Еще не полностью осознав, почему выстрел по нему был произведен не спереди, с позиций белогвардейцев, но сзади, а по юношески гибкий позвоночник уже развернул все его тело в седле, и расширенными от удивления глазами Шура увидел, как неторопливый прибалт, этот белобрысый Ян, не спеша, труся в седле зачуханной своей лошадки, вновь приложил приклад винтовки к щеке.

Легкая Шуркина рубашка в линялый василек, неожиданно расцвела красным, и в последнем своем рвении к жизни, мальчик обнял крутую, остро пахнущую потом шею лошади, и сглатывая слезы боли и обиды прокричал, прошептал: Не стреляйте, не стреляйте в Бабье лето….