Главный закон войны

Главный закон войны очень прост — никогда не нарушай установленное равновесие всей своей жизни, так как если в одном месте прибывает, то в другом — непременно убудет.

Возьмём, например, капитана Ельцова. Стенку над своей койкой Юрка фотографиями семьи залепил и день-деньской нам талдычил, что, мол, нет для него ничего дороже, нежели жена, доча и он, Ельцов, их поскорее увидеть хочет.

Но как — поскорее? Это каким таким образом поскорее? Если капитану тарабанить и тарабанить в нашем полку многострадальном ещё целых триста двадцать пять дней, о чём Ельцов прекрасно знает, старательно каждый вечер перед сном календарик вымарывая?

Но всё равно, если накатит, на ночь глядя, фронтовые сто грамм капитан, так эти фотографии чуть ли не языком вылизывает и всё приговаривает, косясь в нашу сторону и странно похрюкивая: "Жена, пишет, чтобы поскорее возвращался, а то ей совсем уже невмоготу. Вот бы сейчас жену приголубить!!!"

И что делал Юра такими опрометчивыми словами, мыслями непотребными, желаниями неисполнимыми?

Правильно. Исключительно сложившееся прочное равновесие нарушал, где с одной стороны триста двадцать пять дней и ночей священного интернационального долга, а с другой — непреодолимая тяга супругов Ельцовых друг к другу.

Думаете, мы сомневались, чья чаша, в итоге, перевесит, глядя на капитана, пускающего сладкие вожделенные пузыри у фотографий своей грудастой супружницы? Да нисколько в этом не сомневались.

А когда Юрка вскоре подорвался и его с двумя культями вместо ног домой эвакуировали через три госпиталя: кабульский, ташкентский, ленинградский, — так и вовсе убедились, что страстное желание свидеться в саду Эдема раньше положенного времени двух индивидов мужского и женского пола определённо сломало необходимое равновесие существования Ельцова на войне.

Замечаете, как наша армейская жизнь эту простую истину во всей своей ясности подтвердила: у семьи Ельцовых с возможностью раньше времени соединиться — прибыло, а с ногами — убыло; ну, совсем, как у Адама и Евы в Эдемских кущах: яблоко прибыло — из благословенного сада влюблённая парочка тут же по приказу свыше незамедлительно убыла, сознательно обречённая Создателем на горе и страдания.

А история лейтенанта Карпова? Не успел молодой лейтеха ещё толком взвод принять, с бойцами познакомиться, как командиру полка — кэпу нашему гранитному, письмо от Лёнькиной мамани присвистело: верните, мол, моего сыночка в Союз, все слёзки выплакала, всю валерианочку выпила, все волосики на голове повыдёргивала, так как люблю-люблю-люблю сыночка моего ненаглядного и хочу-хочу-хочу, чтобы, значит, сердце моё материнское не билось тревожно в груди круглосуточно от того, что он неизвестно где мается и пропадает.

Командир полка, который сроду подобных писем не получал, от такой чрезмерной показной любви настолько охренел, что взводного шкалить не стал, ибо не по уровню, да и ротному запретил это делать, а поручил на письмо такое трогательное, больше похожее на послание мамаши-квочки директору летнего пионерского лагеря, ответить лично замполиту полка.

Майор и отписал незамедлительно, так, мол, и так, служить гвардии лейтенанту Карпову Леониду Алексеевичу до замены в Советский Союз, как и всем, ровно два года; разве только в очередной отпуск через год к Вам на побывку скатается; так что наберитесь, уважаемая Зинаида Тимофеевна, терпения и ждите, ждите, ждите сына своего горячо любимого; а за воспитание такого мужественного и добросовестного офицера-интернационалиста благодарим Вас сердечно от всего нашего дружного гвардейского коллектива.

Думаете Лёнькину маман это остановило, любовь её материнскую умерило? Как бы не так. Скорее — этой настырной любви прибавилось.

Мадам Карпова в ответ на чёткое послание нашего замполита веером свои письма, как белых голубей, запустила: командиру нашей прославленной гвардейской воздушно-десантной дивизии, командующим — сороковой армии, Туркестанского Краснознамённого военного округа, Воздушно-десантных войск, и даже самому Министру обороны Советского Союза маршалу товарищу Соколову Сергею Леонидовичу, который Героя Советского Союза именно за ввод войск в Афганистан получил.

И что Вы думаете? Ещё все эти большие-пребольшие начальники на Олимпе нашем военном и почесаться не успели, лбы свои государственные морщинами по данному вопросу не разрезали, своё веское окончательное мнение по этому вопросу не огласили, как практически тут же и сработал этот безотказный принцип армейской жизни: прибыло — убыло.

Буквально сразу после этих писем-голубей, где ушлая маман специально пипеткой капельки воды капала, вроде как слёзы материнские по страницам разводя и частично смазывая слова, чернилами написанные, в парке боевых машин лейтенанта Карпова танком то ненароком и придавило, да так раздавило, что лепёшка, перемешанная с грязью, почитай, от Лёньки осталась.

Ну, его в таком не очень героическом виде в цинк запаяли и к мамане заботливой отправили, типа, получите Зинаида Тимофеевна сыночка своего ненаглядного и распишитесь; хотели, чтобы поближе был, материнской любовью обласканный, вот и принимайте его на ближайшем к дому кладбище, где вы свою вселенскую любовь ему каждый день обеспечивать станете: могилку окультуривать, оградку красить, да цветочки выращивать.

Видите, сидела бы тихо-мирно Лёнькина маман, не раскачивала усиленно сынулю на качелях жизни, то, как пить дать, получила бы свою кровиночку через два года живым и здоровым.

Или возьмём дурачину нашу батальонную бойца Аверкина.

Пока все мы на войсковой операции в далёком и чрезвычайно негостеприимном Асадабаде были, этот гвардеец, оставшись в полку по случаю внезапного поноса, нарыл где-то дембельскую форму, вытащил у нашего ротного из чемоданчика орден Красной Звезды, лихо приладил берет на затылке, грудку впалую вперёд изогнул, да и сфотографировался втихушку эдаким героем-орденоносцем, после чего сей фотографией немедленно осчастливил всех своих многочисленных родственников, а также незамужних, налитых притягательной силой, девушек родной кубанской станицы.

Позже, когда этого батальонного дурачка на Родину специальной военной авиапочтой в виде цинковой посылки отправили, всё, конечно же, прояснилось.

Оказалось, этот дурень стоеросовый мечту имел неземную — вернуться домой десантником-орденоносцем. Но так как ему не только орден не светил, но даже медалька захудалая по причине его непроходимой глупости и врождённой лени, то решил боец фото озаботиться, чтобы потом, значит, в станице шёпотом рассказывать, как по секретному приказу все ордена герои-десантники оставляют при части и выдаются боевые награды семье гвардейца-орденоносца только после его смерти.

Не зря говорили древние римляне — хомо квисквэ фортунэ фабэр, что в переводе на наш армейский язык означает: каждый человек — творец своей судьбы, чему стал наглядным подтверждением дурачок Аверкин со своей замысловатой историей об ордене.

Мы, значит, в Асадабаде корячимся, по горкам разным ползаем, от жары и холода подыхаем, духов по ущельям гоняем, а, порой, и сами от них бегаем, потери боевые несём, и о батальонном дурачке совершенно не думаем.

А тот возьми и скопыться на ровном месте — угорел в бане, когда готовил её для высокой комиссии из Москвы. Представляете, заходят такие все из себя воодушевлённые залётные незагорелые хлыщи в предвкушении славного пара, да и не только его, в нашу баньку для избранных, а там безвестный солдатик бездыханный лежит, глазки свои глупые оловянные навечно закатив.

Комиссия, естественно, в шоке и, полагая некую вину в произошедшем, которой, естественно, не было, тут же распоряжение отдаёт — скатить по документам безвременно павшего десантника на Асадабад плюс посмертно орден Красной Звезды выписать.

Ну что тут скажешь — московские пижоны они и есть пижоны: если в бане париться — так с обязательно с бабами, а если награду государственную дарить, то исключительно орден. Были бы наши на их месте, то дурачку даже обязательный бесплатный комсомольский значок не перепал.

Возвращаемся, значит, мы с боевых, и узнаём, что Аверкин уже отчалил ногами вперёд.

А ещё погодя письмо к нам прилетает, где его батя, который ещё не знает о неудачном заходе сына в баню, от всей души благодарит командира за тайный орден и просит в виде особого секретного исключения эту награду сыну при демобилизации на руки выдать, мол, не доживёт он, батя, до смерти сына и поэтому реликвию такую дорогую не увидит, а очень и очень хочется, и, да, пусть не волнуется товарищ командир, сынок, значит, орден боевой будет носить только в доме, ночью, при закрытых окнах и выключенном свете. После такого письма нам понятно стало, в кого из семьи наш дурачок пошёл.

Вот вам и хомо квисквэ фортунэ фабэр во всей своей фронтовой красе. Чего желали батя с сыном, то они, в итоге, и получили. У нас убыло, в семье Аверкиных — прибыло, в том числе и взаправдашний орден, который даже при свете можно будет рассмотреть.

Теперь о Славике-артиллеристе, старшем лейтенанте, стоит рассказать.

Росточком старлей не вышел и когда наши гвардейцы строем несгибаемым на плацу стоят, привычной матерщиной комполка ласкаемые, то в первой шеренге явно образуется щербатость. Представьте себе забор такой ровный, крепкий, ладный, прямо-таки загляденье, а в одном месте доска на треть выломана. Вот это и есть наш Славик-артиллерист.

Картина с точки зрения нашей крылатой пехоты, овеянной легендами и сказаниями, настолько противоестественная и неэстетичная, что комполка в сторону старлея-молекулы даже не смотрит, чтобы душу себе лишний раз не рвать подобным "недоразумением в тельнике", нагло разрушающим весь воздушно-десантный фэншуй.

Наверное, именно поэтому, торопясь побыстрее в заборе новую доску приладить, исправить ошибку неизвестного кадровика-лопуха, командир полка и определил старлея в вечные артиллерийские корректировщики, а, проще говоря, — в смертники.

Есть у нас в дивизии группы смертников — арткорректировщики.

Смысл их работы прост. Допустим, командование операцию планирует — во вражескую долину, со всех сторон окружённую горами, войти, потому что там масса всяких вредных кишлачков, где вооружённые бородатые мужики, враги Апрельской революции, окопались и нам постоянно гадят.

И, вот, перед самой операцией в горы тайно небольшая группка забрасывается, которая ножками, а где и с помощью ручек, на вершину подходящую скрытно взбирается, залегает там незаметно, маскируется, всю долину словно рентгеном просвечивает, а потом по радиостанции артиллерии наводку на духовские силы и средства даёт, координаты точные сообщает, огонь корректирует.

Вы думаете в той долине дураки обитают? Когда душары видят, что их начинают кромсать не по-детски, а главное — очень точно и прицельно, они тут же понимают, что где-то на вершинах русские гады затаились, которые постоянный шурави-контрол производят.

И начинается у духов смертельная охота за нашими глазастыми и очень храбрыми ребятами, чтобы из них тос-кебоб побыстрее сварганить, причём в буквальном смысле этого слова. Бывало, и кожу с живых сдирали, а, порой, и на части живыми мелко-мелко шинковали.

Так что смертникам нашим в горах приходилось рассчитывать исключительно на себя. И здесь только два варианта, или они всё-таки смотаются от разозлённых духов и до точки подскока вертолётов выберутся, выползут, таща на себе раненных и убитых, или — вызывать огонь на себя.

Славик дважды на себя родную артиллерию наводил.

И что вы думаете — ни единой царапины у старлея, только головой трясёт, заикается и не слышит ничего поначалу.

Полагаете, артиллерист за героизм такой беспримерный хоть медальку какую-нибудь завалящую получил? Как же. Сами посудите, ну как может недоразумение это, ошибка природы, ещё и с медалькой в полку обитать. Глаз будет резать, как непотребное слово, на заборе выведенное.

Обычно корректировщики через пару-тройку выходов в горы менялись: по ранению, смерти или тому, что любой нормальный командир понимал — больше трёх таких выходов судьбу искушать не следует. Славик же постоянно ходил на корректировку. И сколько у него подобных выходов было — он и сам уже со счёта сбился. И вот что интересно — с каждой корректировки то ли раненных, то ли убитых волокут, а у Славика, по-прежнему, ни царапины. Верите? Ни единой.

Вы, конечно, уже догадались, что от смерти наш Славик заговорённый, потому что в его жизни чёткое равновесие существует: если бессмертие артиллериста с каждым выходом в горы прибывает, то, следовательно, у него где-то очень сильно убывает, где-то чёрная дыра образовалась, которая всё в себя втягивает.

И правда. Стоило только нашему Славику в Афган отчалить, как его молодая супружница тут же обратилась в весёлую разбитную бабёнку, радостную давалку, причём сначала с солдатиками резвилась, а потом на армяно-азербайджанские диаспоры славного города Кировобад переключилась.

Вы думаете Славик об этом не знал? Конечно, знал.

Все мы с замиранием сердца ждали, когда старлей в отпуск отправится, полагая, что добром эта поездка явно не закончится и надеялись на лучшее — быстрый и тихий развод, думая всё-таки, что закончится это дело смертоубийством, так как чему-чему, а искусству убивать за истекший год наш Славик обучился в совершенстве.

И что вы думаете?

Наш артиллерист умнее и мудрее всех нас, вместе взятых, оказался.

Это мы, дураки, главный закон войны только-только осваивать начали, доходить до нас он только-только стал, а старший лейтенант, оказывается, его уже давным-давно наизусть выучил.

Отблагоденствовал Славик, вида ни в чём не подавая, положенные денёчки в отпуске с неверной супругой, которая по случаю приезда мужа в идеальную жену оборотилась, да и вернулся в часть.

А из кировобадской дивизии жены офицеров тут же письмами и доносят мужьям, мол, славкина то шлёндра вновь за старое взялась, да пуще прежнего, хабалка привокзальная.

Вот дуры бабы. А то мы и без них этого не знаем.

На первой же корректировке после отпуска из группы старлея в семь человек — один убитый, двое раненных, а на Славке, как водится, ни царапинки. Хоть бы нога где-нибудь для приличия подвернулась, так и этого не случилось.

Что вы думаете? Второй, третий, четвёртый, пятый, шестой, седьмой выход в горы, артиллерист по-прежнему заговорённый, только и делает, что наградные на погибших-раненных, который вместе с ним были, строчит.

Мы подсчитали, за два последних месяца рядом со Славкой два человека погибло, одиннадцать ранено было, причём трое из них так, что в полк уже не вернутся, а станут кочевать по госпиталям.

Тут уже и нас чёрные сомнения разбирать стали, ну не может такого на войне быть. Не может — и точка.

Бойцов потихоньку опрашиваем, а те, как сговорившись, прямо-таки благоговея перед нашим невзрачным на вид Славкой, докладывают, что товарищ гвардии старший лейтенант очень храбрый и грамотный, ничего не боится, за нами не прячется, не шкалит нас зазря, всё свои тяжеленные килограммы оружия, боеприпасов, хавчика и прочих необходимых на выходе вещей, товарищ старший лейтенант сами на себе тащат, ни разу ничего на нас не перекладывали, а, порой, ещё и у нас что-то брали, чтобы, значит, пацаны не сдохли в горах.

Тут дело вообще запуталось, и мы окончательно в недоумение впали, потому что ну никак такого быть не может, не существует такой заговорённости от смерти, не слышали мы ни разу о таком и даже в мыслях представить не можем.

Но, как это обычно бывает, дело само собой внезапно и разрешилось.

Сидим, значит, мы как-то поздним вечером у артиллеристов и в преферанс играем, безнадёжно проигрывая, потому что они, наши Боги войны, поголовно, математики экстра-класса, нашпигованные всеми этими коэффициентами удаления по отношению полученных углов, дальностью наблюдения, шагами угломера, углами при цели и тому подобными исключительно высшими тригонометрическими знаниями.

И тут в комнатуху старшина батареи влетает и о комбате спрашивает.

— А то не знаешь, где он, — отвечаем, — у жены своей законной — медсестры инфекционного госпиталя, то есть, "заразке". У них медовый месяц в разгаре. Сейчас, наверное, активно приводят в негодность казённую армейскую кровать, отчаянно на ней балансируя, точно эквилибристы в цирке.

Старшина чуть не зарыдал от отчаяния:

— Комбат, мужики, без разрешения ускользнул. Никто его никуда не отпускал, даже к своей молодой жене. Какая-то падла стуканула. Только-только начальник артиллерии звонил, приказал, чтобы, значит, комбат через двадцать минут у командира полка был.

Славка тут же карты бросил и из-за стола вскочил, так как за товарищей своих он первым горой стоял. Я — немедленно за Славкой, потому что был он моим лучшим другом в полку.

Помчались мы к оперативному дежурному по дивизии, чтобы, значит, через него по телефону засекреченной связи до дежурного по "заразке" дозвониться.

Дозваниваемся и объясняем, что так, мол, и так, немедленно из такого-то модуля, такой-то комнаты распаренного комбата выволоките и пинком его в полк телепортируйте.

А дежурный, которого мы прекрасно слышим, собака такая, отвечает, что слова наши он абсолютно не разберёт и трубку швыряет, ленивая скотина.

Тогда мы через парк боевой техники артиллерийского полка к комендатуре выскакиваем, чтобы, значит, через неё на аэродром проскользнуть, а там, по взлётке, до инфекционки добежать.

Часовой упёрся и не пускает.

Я, говорит, товарищи офицеры, вас пропущу, но на первом же посту на аэродроме вас и пристрелят; пугливые там все очень; позавчера, вот, ночью прапора какого-то из Шинданта завалили; он с самолёта выскочил, не в ту сторону по ошибке пошёл и тут же пулю скушал; не успел с неба на землю спуститься, как тут же обратно на небеса навечно и отбыл.

Делать нечего. Мы тогда в дыру в заборе нырнули и с внешней стороны аэродрома в "заразку" то и попёрли.

А тьма вокруг — глаз выколи, небо чёрное и дождь льёт, зима всё-таки в разгаре.

— Дорогу хоть знаешь, — у Славки спрашиваю.

— А то, — отвечает, — первый раз что ли за комбатом хожу. Я по огням аэродрома ориентируюсь, но близко подходить нельзя, чтобы свои не завалили. И шуметь не следует. Наши и на звук очередью засадить могут.

А как тут не шуметь, когда вязкая тяжеленая грязь по щиколотку и такое чавканье стоит, словно стадо свиней к корыту припало. Благо, дождь звуки смазывает.

— А мины, — спрашиваю, — разве минных полей здесь нет?

— Сняли, — отвечает наш неутомимый вездеход, — Три месяца назад и сняли. Помнишь, вертушка до взлётки не дотянула, на брюхо со внешней стороны аэродрома плюхнулась. Так она на минное поле шмякнулась. Пока с сапёрами до них добрались, два лётчика умерло от травм и потери крови. После этого минные поля и сняли. Сигналок понатыкали. Ты меня держись, след в след иди, я растяжки смотрю, чтобы значит, не зацепить, а то, если заденем и ракета взлетит, нас точно со всех постов изрешетят.

Ну, значит, прём мы вперёд, я — строго за Славкой, через проволоку перешагивая и грязь тоннами на ноги наматывая, задыхаемся, лица мокрые рукавами трём и в таком вот виде комбата ненасытного от молодой жены отрываем.

Слава Богу, его жена расторопная за пол-литра спирта санитарную машинку нам мгновенно организовала, и мы в ней под видом больных через все КПП в полк и заехали.

А теперь возвращаемся к главному закону войны и старлею нашему бессмертному.

На следующий день, в обед, Славик меня без слов к себе в комнату утаскивает.

Садимся, артиллерист бутылку водки из-под подушки достаёт и по стаканам молча разливает.

— Выпьем, — говорит, — потом тебе всё объясню.

Славка слов на ветер не бросает, поэтому пью без всяких объяснений, время придёт — он всё расскажет.

Сидим, молчим, курим.

— Пробрало, — спрашивает Славка, — помягчало?

— Нет, — отвечаю.

Стаканы наполнены, и мы снова пьём.

— А теперь, — спрашивает Славка заботливо.

— Пробирает потихоньку, — отвечаю.

— Встретил я Вовку из сапёрного батальона, — говорит Славка, — оказывается вчера до темноты они минные поля вдоль всего аэродрома со стороны "заразки" выставили, а флажки предупреждающие, чтобы афганцы и наши там днём не бродили, выставить не успели. Сегодня с рассветом выставляли. Ты прости меня. Я действительно не знал ничего.

— Не может быть, — говорю, толком ещё сказанное не осознавая, только чувствуя, как водка приятным теплом по телу начинает пульсировать.

— Может, — говорит Славик, — я у него специально формуляры этих полей посмотрел. Мы по этим полям и пёрли всё время. Извини, не знал я ничего. Даже в мыслях такую опасность не держал.

— Давай, — говорю, — по третьей, за наших погибших товарищей

Встали мы молча, выпили не чокаясь, постояли так немножечко, сели и закурили.

— Странно, — говорит Славка, — по моим расчётам метров через пять мы должны были подорваться, а мы полкилометра по полям отмахали. Фантастика какая-то.

— Нет, метров через семь, — отвечаю и чувствую, как у меня ноги-руки на время то и отнялись.

Не ощущаю их совсем. Дым глаза ест, пепел на грудь летит, а сигарету схватить пальцами не могу.

Потом, вроде бы, прошло, отпустило.

Сидим, курим, молчим.

— Как жена, — спрашиваю.

— А что жена? Хорошо жена, — отвечает Славка, — Я здесь, она — там. Живём тихо, мирно, спокойно и без ссор. Я деньги ей на книжку каждый месяц перевожу. Мне то здесь деньги без надобности.

— Молодец, Славка, — говорю, — какой же ты молодец!!! Ты даже не представляешь, какой ты молодчина!!!!

Ведь наш главный закон очень прост — на войне никогда не нарушай установленное равновесие всей своей жизни, так как если в одном месте прибывает, то в другом — непременно убудет.