Белые голуби ефрейтора Лямина

Белые голуби ефрейтора Лямина

1.

Старший лейтенант Аршинов, командир отдельной разведроты при 8-й гвардейской армии под командованием генерал-полковника В.И.Чуйкова, проснулся с жуткой головной болью, уставший и не выспавшийся.

В спертом полумраке витал отчетливый запах сивухи, давно немытых мужских тел, извечно влажных, от пота подопрелых портянок. В небольшое, надтреснутое стекольце окошка, с завидным упорством билась большая, недовольно

жужжащая муха. На столе, стоявшем в дальнем углу подвала, тускло поблескивали пустые бутылки из-под трофейного шнапса и опорожненные жестянки говяжьей тушенки. Разведчик с протяжным стоном сбросил с себя шинель, трудно поднялся с дощатых, застеленных, чем попало ящиков и, выцарапав из мятой пачки папиросу, присел на шероховатый гранит саркофага с выпуклым крестом на округлой, прохладной крышке.

Сизый табачный дым нехотя уплывал под арочные кирпичные потолки подвала древнего, полуразрушенного костела, в котором вот уже сутки отдыхала рота Аршинова, вернее сказать, то, что от нее осталось после участия в тяжелых, кровопролитных боях на подступах к Берлину.

Почувствовав табачный дух, к своему командиру начали подтягиваться и подчиненные.

Аршинов сердито сопел, сплевывал липкой слюной себе под сапоги и отрешенно прислушивался к своей, невесть, чем недовольной душе. Всю ночь ему снилось нечто похабное и гнусное: то голая баба на сносях, дородная

и простоволосая, с плоской обвислой грудью и расплющенными ляжками, наглая и приставучая, а то корзина полная снулой рыбы, осклизлой и вонючей.

Разведчики, без слов почувствовав дурное расположение духа своего командира, с вопросами не приставали, покуривали себе потихоньку, перематывали портянки, перечитывали старые засаленные письма из дому, да вяло матерились, прислушиваясь к все еще отчетливо слышимой оружейной канонаде.

— Карнаухов!

Аршинов негромко окликнул, рядом дремавшего мужика, в

годах, с погонами старшины на выцветшей, украшенной кругами соли гимнастерке.

— Ты, враг народа, признавайся как на духу, откуда вчера это пойло приволок?

Рука лейтенанта безвольно дернулась в сторону стола. Старшина, очевидно деревенский мужик, насквозь пропитанный какой-то извечной сельской хитрожопостью и тайным высокомерием над горожанами, тут же очнулся и, словно заранее ожидая вопроса офицера, зачастил:

— А я че? Я ни че. Я тут вообще не причем. Это вон вы у особиста

спрашивайте, что вам вчера под вечер какую-то бумагу приволок, а в довесок, ящик этого говна, прошу прощения, шнапса. Мол, вроде бы замес-то спирта. Принес, да и остался. Вы с ним, товарищ старший лейтенант, по первости все спорили о чем-то, а опосля накатили ему стакан по зарубку, вот он и сломался. От устатку, наверное. Хотя могет быть, и пить не умеет…

— Замес-то спирта…

Процедил Аршинов и снова сплюнул.

— Ну и где сейчас этот особист? Куда затесался?

— Да вон, товарищ старший лейтенант, в домовине спит. И как только не страшно, прости Господи?

Мужик, было, дернулся перекреститься, но передумал и, махнув рукой, невесть зачем отдал честь, сидя и с непокрытой головой.

— В домовине говоришь?

Аршинов хмыкнул и, приподнявшись, всмотрелся в темный угол, где вперемежку со всяческим мусором: рассохшимися бочками, полулысыми метлами и пришедшими в негодность корзинами, стояло несколько темно-серых, свинцовых гробов без крышек. В одном из них, спал молодой капитан НКВД, в новенькой форме, при новеньких погонах и сияющем красной эмалью ордене. Рядышком с курносой, веснушчатой физиономией похрапывающего капитана, зиял черными глазными впадинами череп, рыжеволосый, плотно обтянутый коричневой, высохшей кожей.

— Герой…

Глянув на часы, протянул насмешливо Аршинов. И словно вовремя и славно похмелившись, приказал неожиданно трезво и твердо:

— Задача у нас на сегодня такая, господа разведчики. Пока мы здесь пьянствовали и отсыпались, там, наверху, наша доблестная авиация, артиллерия и, естественно, танки, качественно отутюжили улицы Берлина.

Да и пехота, что уже прошла далеко вперед, наверняка основательно поработала. И заметьте, без нас. Врать не буду, нам редко доводилось воевать позади основных частей, но вот сегодня — сподобились. Итак, наша задача: зачищать чердаки и подвалы уцелевших зданий от снайперов-кукушек, нарочно оставленных отходящими частями фашистов,

недобитых немцев, случайно отставших от своих, а так же мальчишек из гитлерюгенда и дойчес юнгфолька…

— Батюшки! — всплеснул руками, вновь было задремавший старшина.

— А это что еще за фрукты?

— А это, товарищ Карнаухов, мальчики от десяти до четырнадцати лет, члены молодежной фашистской организации.

Проговорил веско, со знанием дела, проснувшийся капитан особого отдела, не без изящества выбираясь из гроба.

— Прошу прощения, фрау, что потревожил ваш многовековой сон.

Капитан шутовски поклонился костяку, разворошенному им во сне.

— Так вот, товарищи разведчики (офицер присел рядышком с командиром роты и чуть ли не насильно приобнял того за мигом окаменевшие плечи), мы вчера с вашим старшим лейтенантом немного повздорили как раз по поводу этих мальчиков.

Товарищ Аршинов убежден, что с этими детками можно договориться лаской, по-доброму. Дескать, дай им конфетку, так они тебе добровольно карабин или там фаустпатрон к ногам положат. Хрена лысого вам они положат, а не оружие!

Лицо особиста пошло яркими, алыми пятнами, стало злым и

отталкивающим.

— Этих детей Гитлер лично на смерть благословлял, и нет для них большего почета, чем за своего фюрера жизнь свою малолетнюю положить.

В подвале наступила относительная тишина, лишь молодой пацан — ефрейтор, в сдвинутой на макушку пилотке, чиркал и чиркал самодельной зажигалкой, с любопытством разглядывая оранжевый язычок огня.

— …И запомните, товарищи: это вам не первые годы войны — языки нам в настоящий момент без надобности. Уже победой пахнет. Так что пленных особо брать не рекомендуется. По крайней мере, там (капитан ткнул кривоватым пальцем в кирпичные своды), очень рекомендуют с одиночками не церемониться. Разве что офицер, какой подвернется.

Капитан успокоился так же быстро, как и разозлился.

— Эт-то вы нам значит, товарищ капитан, официально приказываете десятилетних мальчишек в распыл пускать?

От волнения слегка заикаясь, заговорил вдруг тот самый молоденький ефрейтор с зажигалкой. Он поднялся во весь рост и оказался совсем худеньким, долговязым и неуклюжим, словно промокший во время грозы воробушек.

— Да вы, похоже, там у себя в органах, совсем с ума посходили!? На разведчиках и так крови полно, но чтобы детской!?

— Как твоя фамилия, ефрейтор?

Голос особиста приобрел вдруг необычайную звонкость и значимость.

— Ты что себе позволяешь, молокосос?

— Капитан вскочил было, и лишь от того, что жилистая рука Аршинова прихватила его сзади за блестящую кожу ремня, не смог подбежать к побелевшему ефрейтору. Тогда, повернувшись к командиру роты, он, четко проговаривая каждый звук, отчеканил:

— Старший лейтенант Аршинов, сегодня вечером, в районе двадцати часов я ожидаю вас лично, и этого вашего говоруна (если он, конечно, останется в живых) в моем кабинете. Особый отдел расположен в …

— Я знаю где. Видел…

Прервал его разведчик, и с усилием разжав сведенные судорогой пальцы, закурил, успокаиваясь.

— Если живы будем, придем. До двадцати часов еще много воды утечет.

— Ну-ну…

Хлобыстнув дверью, капитан, вышел из подвала.

— Ох, и мудило же ты, Сережка. Ох, и мудило…

Аршинов грязно матюгнулся.

— Этот капитан, та еще сука! Из ничего дело может состряпать…

Талант, мать его. Засудит, как пить дать, и не посмотрит, что ты у нас еще мальчик не целованный, и к тому же наш единственный на всю роту интеллигент.

Он хмыкнул невесело. Помолчал, прислушиваясь к плотной и вязкой, прокуренной тишине подвала, подошел к столу и, безжалостно сбросив бутылки на пол, расстелил небольшую, потертую на сгибах карту…

— Ну да ладно, пес с ним, с капитаном этим… Бог не фраер, он правду видит, глядишь и перебедуем как-никак… Командиры взводов и старшина роты, ко мне!

2.

Мельчайшая кирпичная пыль повисла над городом, окрашивая в рыжее и без того довольно мрачное утро. Натруженный рев техники, отвратно-пронзительный скрежет гусениц танков и самоходных орудий по гранитным мостовым, надрывный кашель тяжелых минометов и сухой треск пулеметов еще затемно переместились далеко за реку. И доносились сюда, на окраину Берлина, засаженную садами и застроенную старинными усадьбами и небольшими замками обедневших фамилий и родов, лишь в виде довольно монотонного фона, гула, несколько схожего с затихающим громом сухих, августовских гроз… Пустынные улицы, мощеные серой брусчаткой, наверняка в свое время аккуратные и строгие, обсаженные стрижеными ухоженными кустами и с кирпичными, по пояс заборчиками, сейчас выглядели грязно и запущено.

Закопчёные руины, вывороченные с корнем цветущие яблони, обрывки плакатов со свастикой и крестами, тут и там кучки экскрементов, поваленные столбы с оборванными проводами. Посредине мостовой, с разбухшим брюхом и под сурепку опаленным хвостом, валялась павшая лошадь с рваной раной на шее. Ее широко раскрытый рот, улыбался крупными желтыми зубами, черные глазницы шевелились навозными мухами. Отчего-то вид этой убитой кобылы, привел парня в большее смятение, чем тут и там лежавшие тела погибших солдат. И наших и не наших.…

Лямин зло тряхнул головой, прощально махнул пилоткой вслед уходящей вперед группе разведчиков во главе со старшим лейтенантом, а сам принялся с любопытством разглядывать неказистый, трехэтажный каменный дом, стоящий в глубине сада, с высокой крышей под грязно-бурой черепицей и погнутым шпилем тронутого ржавчиной флюгера.

…Вообще-то на зачистку полагалось ходить минимум вдвоем, но людей катастрофически не хватало и Аршинов, чуть ли не обнюхав дорожку и молодую траву прилегающих к вилле газонов, одобрительно кивнул и, бросив веско:

— Один справишься, надо думать…— повел остальных к чернеющей поблизости громаде ратуши.

«Das kleine Schloss der Barone den Hintergrund Der schwarze Storch.»

Пожав плечами, как смог прочитал Лямин черную, местами облупленную надпись над высоким дверным проемом и, приоткрыв чудом уцелевшую калитку, направился к дому. Пройдя сквозь ряд невысоких цветущих яблонь по небольшой, засыпанной битым красным кирпичом дорожке, разведчик подошел к парадной двери замка. Привычно, не задумываясь, он поправил финский нож, висевший слева на ремне и резко дернул витой шнур, покачивающийся над входом.

Где-то в глубине дома послышался глухой звонок, но к двери никто не подошел. Лямин еще раз осмотрелся и вошел в незапертую дверь. Дом явно пустовал и пустовал уже довольно давно.

Тишина, пыль, затхлый запах мышей и нежилого помещения.… Под ногами скрипели осколки стекла и тонкого фарфора. С пыльных полотен, часто развешанных на стенах, на ефрейтора смотрели темные, мрачные старцы в шубах и рыцарских доспехах. Грудастые купальщицы, слегка прикрытые прозрачным шелком, призывно улыбались влажными, распутными губами. На столах: разбросанные пожелтелые фотографии. Разведчик, впервые принимавший участие в подобных зачистках, отчего-то чувствовал себя в этом чужом доме довольно неуютно: его не покидало гадливое ощущение чего-то постыдного, как если бы он ночью подглядывал за собственными родителями. Возле окна, на резной тумбочке, стоял огромный аквариум, в котором в толще мутно-зеленой воды угадывались большие лупоглазые рыбины.

— Ох, ни хера себе!

Поразился Лямин, никогда до сих пор не видевший аквариумов.

— Что это за уродцы такие, караси что ли?

Сергей покрошил в воду черный, густо просоленный сухарь и с умилением понаблюдав, как оголодавшие рыбины, отталкивая друг друга, вспенив яркую зелень ричии, кинулись к угощению, направился к винтовой, темного дерева лестнице, ведущей наверх. В плотном чердачном мраке, разрезанном пучками пыльного света падающего из слуховых окон, то тут, то там виднелись обильно побеленные голубиным фосфором, толстые, поперечно брошенные балки сухого дерева. В ближнем углу, что-то вдруг шевельнулось и Лямин, перехватив автомат, напрасно вглядываясь в темноту, шагнул с дощатого трапа на противно скрипнувший под сапогами шлак. Голуби, ярко-белые, с необычайно лохматыми лапами шумно всполохнулись, испуганно смотрели на разведчика блестящими бусинами глаз и тот, расслабившись, улыбнулся, не обратив внимания на легкий, почти неслышный шорох позади себя.

3.

В сознанье Лямин приходил долго и трудно. Приступы тошноты вновь и вновь бросали его обессиленного и опустошенного на податливый шлак, выворачивая наизнанку и без того не больно уж переполненный желудок.

— Ох, мама…

Прошипел Сергей, размазывая слезы по лицу грязной от шлака ладонью, и наконец, присел, откинувшись спиной на шершавый, деревянный столб. Прямо перед ним, на корточках сидела девчушка в коротеньком передничке, мятом и пыльном, и шерстяной, вязанной крючком темной кофточке. Ее огромные голубые глаза со странными темно-фиолетовыми льдинками с испугом смотрели на разведчика. В руках девушка все еще держала короткий обрезок ржавой трубы.

— Ну, ты даешь, девочка, как там тебя: Гретхен, Марта?

Пробурчал обиженно Сергей, потирая коротко стриженую голову.

— А если б на мне пилотки не было? Что б тогда? Совсем кирдык был бы ефрейтору Лямину? Что молчишь, немая что ли? Девчонка отбросила обрезок трубы вглубь чердака, поправила золотистые волосы и вдруг широко улыбнувшись, затараторила:

— *Nein. Ich bin weder Gretchen noch Martha. Ich heiße elsa Ich bin jetzt seit drei Jahren im Haus von Baron von Der schwarze Storch.

… — Ну, ты, то есть вы, даете, Эльза.

Как по-немецки быстро шпарите. Я в школе английский учил, да и то, если честно, так себе, больше для виду. А на вашем, разве что «хенде хох», да «Гитлер капут» знаю…

— Oh, ja, ja! Hitler kaput!

Проговорила девчонка, испуганно отодвигаясь от разведчика…

— Да вы меня не бойтесь, Эльза.

Миролюбиво проговорил Лямин и приподнялся, отряхнув задницу.

— Я если честно, вообще здесь никого увидеть не ожидал. Есть у меня сомнение, что командир наш, старший лейтенант Аршинов, меня в заведомо пустой дом послал. Бережет так сказать.… Думает, раз молодой, то и ничего не понимаю. А я все понимаю. Он, как только мы к Берлину подошли, так сразу же и перестал меня на серьезные операции посылать. Зачем, мол, молодым погибать, когда войне уже конец пришел. Я давно его раскусил, старшого нашего.

Сергей подошел к девушке поближе и откровенно любуясь ею, продолжил, немало не переживая о том, что она его скорее всего и не понимает вовсе…

— Он у нас молодец, наш старший лейтенант Аршинов. Орел! Ну и ему с нами повезло. Сплошь герои!

Ефрейтор, подбоченившись, горделиво побренчал двумя медальками, висевшими у него на груди.

— Видите, медали? То-то. Это я еще прошлой зимой один, двух языков за раз приволок. Правда, они пьяные были, вусмерть…

Зачем-то признался он, покраснел и рассмеялся.

— **Sie, Herr Soldat, die Russen haben eine sehr schöne Sprache. Aber ich verstehe dich absolut nicht .

Проговорила Эльза и тоже рассмеялась. И даже забывшись, ткнула тонким, розовым пальчиком Лямина в грудь.

— ***Herr der Baron hat aller seinen Tauben aus dem Taubenhaus befohlen, auf den Dachboden zu verlegen.

— Что!? Что вы говорите? Голуби хотят есть?

Предположил Сергей, заметив, что девушка рукой показала на птиц, важно восседающих на балках.

— Сейчас, сейчас что-нибудь сообразим.

Он развязал заплечный мешок и, разложив газету на дощатый трап начал выкладывать продукты: хлеб, желтое, прогорклое, соленое сало, кусок сахара в налипших хлебных крошках…

— Сейчас мы ваших птах накормим. Ай момент…

Вдруг, совершенно случайно, каким-то боковым зрением Лямин заметил, как, каким голодным взглядом окинула Эльза разложенные продукты, прежде чем отвернуться, независимо и непринужденно.

— Ээээ, — протянул он. — Да вы сами, похоже, тоже есть хотите? Так что же вы молчите? Ну, нельзя же так…

Ефрейтор остро отточенным, финским ножом нарезал сало и хлеб толстыми ломтями и, тронув девушку за плечо, пригласил, неизвестно отчего дрогнувшим голосом:

— Садитесь кушать, пожалуйста. Садитесь…

Тонкие ноздри девушки задрожали и она, помедлив мгновенье, вдруг решилась и присела рядом с угощеньем…

— ****П Vielen Dank, Herr Soldat. Um ehrlich zu sein, ich habe zwei Tage lang nichts gegessen ...

Проговорила Эльза с набитым ртом и покраснела.

Глядя на жующую девчонку, покраснел и Сергей, закашлялся и, отойдя в сторону, закурил.

— Вы не думайте, Эльза, — зачем-то начал оправдываться до странности счастливый мальчишка.

— Я вообще-то курю редко: так, для солидности… А вы наверно не курите? Это хорошо. Я тут недавно с одной связисткой пообщался, так от нее табачищем разило, хлеще, чем от нашего старшины.

А пойдемте, я вас со всеми нашими познакомлю: с командиром, с ребятами…

Зачастил вдруг Сергей, заметив, что девушка, наевшись, довольно откинулась на кирпичный откос чердачной двери.

— Пойдемте!?

Он даже замахал руками, показывая Эльзе на выход. Та, качнула отрицательно головкой и, сняв с бельевой веревки протянутой поперек чердака мешок, встряхнула его (подняв кучерявое облако невесомой пыли), и одного за другим, ловко прихватывая пальчиками их белые крылья, опустила в мешочную горловину, двух недовольно заклокотавших голубей.

— Господи! — вскричал обескураженный Лямин.

— Да разве ж голубей едят!?

И отскочив назад, завертел зажатой в руке воображаемой ложкой.

— Я не хочу. Я не буду, их есть…

— Nein nein! Dies ist nicht zu essen… Dies ist ein Souvenir ...

Поняв надо полагать отрицательные жесты Сергея, она тихо рассмеялась. Эльза, несмотря на необычайные обстоятельства, оказалось довольно смешливой девушкой.

— ******Auf Wiedersehen, Herr Soldat. Nimm diese Tauben in Erinnerung an mich

Отвернувшись от Лямина проговорила она, и начала старательно отчищать старое, въевшееся в ткань передника темное пятно.

— …*******Ich werde auf Sie Herr der Soldat warten… Das Ehrenwort, werde ich warten.

Девушка вдруг скоро осмотрелась по сторонам, словно опасаясь лишних, любопытных глаз, подскочила к вконец потерявшемуся разведчику и звонко поцеловала его в щеку. Обветренные, растрескавшиеся губы Лямина расплылись в широкой улыбке и он вдруг присел и пальцем на пыльном, дощатом трапе нарисовал вопросительный знак, вопрошая мигающими глазами: — Мол, а ты куда, Эльза?

— Она замахала рукой куда-то далеко, в сторону пригородных перелесков, хорошо видимых через ближайшее слуховое окно…

— Ich werde wahrscheinlich versuchen, nach Hause in den Kölner Vorort zurückzukehren, wo ich auf dem Gut von Hoffmann gelebt habe. Mein Vater arbeitete als Bräutigam für Hoffmann

…-Вон оно как…

Прошептал Сергей, сердцем видно поняв ее ответ и вдруг, резко вытащил из кармана гимнастерки свою фотографию, сделанную где-то в Польше и на обратной стороне, слюнявя карандаш, написал:

«Справка выдана фройляйн Эльзе Берг. Выдана ефрейтором отдельной разведроты Ляминым, на предмет предъявления всем работникам советских комендатур для свободного возвращения ее домой в пригород Кельна, имение фон Hoffmann. Фройляйн Эльза Берг последние три года служила у баронов Hintergrund Der schwarze Storch горничной, а значит, может быть приравненной к пострадавшим от мирового капитализма.

28 апреля 1945г. Ефрейтор Лямин».

Имена и названия местности, более мелким и аккуратным почерком, вписала сама девушка…

— Это, документ, Эльза, поможет тебе добраться до дома.

Прошептал Сергей и, пригнув голову, часто-часто заморгал глазами полными слез…

— Поняла? Документ…

— Ja, ja. Ich habe verstanden. Es ist Dokument… — улыбнулась она прижавшись к нему и тоже заморгала.

Так и стояли они, обнявшись: русский парень из Ленинграда и немецкая девушка из пригорода Кельна. Стояли на пыльном чердаке небольшого замка, на окраине агонизирующего Берлина, не замечая, что в ближайшем слуховом окне уже задрожали первые, блеклые звезды весеннего вечера. Стояли и плакали. Плакали и молчали.

4.

Зельма и Хельмут Фляйшер, одиннадцатилетние близнецы, члены дойчес юнгфолька, впервые вышли на свою самостоятельную «охоту». ………………….

Зельма, случайно услышав с чердака соседнего дома русскую речь и мужской громкий смех, чуть ли не пинками выгнала своего глухонемого брата из подвала овощной лавки Фрау Каргер, где они со своей матерью жили последние четыре дня. Сквозь руины и заброшенные сады девочка привела его к сараю, где хранила найденный ручной пулемет MG-08/18. Взгромоздив пятнадцатикилограммовую железяку на детскую коляску, дети доволокли его до ближайшего перекрестка, где уже под руководством не по-детски холодной и озлобленной Зельмы, установили пулемет в тени старого куста сирени, откуда прекрасно просматривалась вся улица. Хельмут, первое время еще с интересом разглядывал оружие, но уже через полчаса мирно посапывал на молодой травке, предоставив тягомотину ожидания будущей цели своей сестре.

…Сергей шел по улице к ратуше, шел, радостно размахивая руками всей грудью вдыхая весенний воздух. Он полюбил! Он знал это совершенно отчетливо. Перед его глазами все еще стояло лицо веселой и взбалмошной девчонки Эльзы, а это ее последнее:

— ******** Ich werde auf Sie Herr der Soldat warten… Das Ehrenwort, werde ich warten! — звучало в нем как песня. Песня всепоглощающей любви и всепобеждающей весны.

Лямин остановился на перекрестке, улыбаясь, поправил лямку мешка, где копошились подаренные девушкой голуби, и тут же споткнувшись о тяжелую, плотную пулеметную очередь, упал на пыльный камень мостовой, в болезненном бессилии ломая ногти и сдирая кожу с пальцев широко разбросанных рук. Последнее, что увидел он сквозь мерцающее болезненное отупение, были детские кривоватые ноги в тяжелых ботинках и коричневых растянутых на коленках колготках, и еще ему показалось, что кто-то бесцеремонно и нагло стаскивает со спины его вещевой мешок…

…Все последующее дни, когда Сергей Лямин осознал, что он жив, прошли в тяжелых болезненных операциях, изнуряющей гангрене, мотании по госпиталям, Германии, Польши, а потом и России. В страшных мытарствах самого обыкновенного Русского солдата, многократно умноженных ясным осознанием рухнувшего счастья. Счастья любить и быть любимым…

…А в 1946 году, его, только-только начинавшего ползать на своих долго незаживающих культях ног, из московского госпиталя в Марьиной рощи, без всякого объяснения перевезли на остров Валаам, где в бывшем православном монастыре был оборудован госпиталь для инвалидов войны.

5.

Над островом, остатками древнего соснового бора, гранитными утесами — волнорезами и старинными монастырскими постройками, послышался дребезжащий, до необычайности фальшивый звон треснутого церковного колокола.

— Ужин? Уже!?

Пробормотал удивленно Сергей и осмотрелся. Над окружающим Валаам озером, вольно раскинулось темное, сочное, отчаянно-синее небо в обрамлении вытянутых пестро-розовых вечерних облаков.

— Ах, чтоб тебя, совсем забыл.

Ругнулся обескуражено Лямин.

— Белые ночи. Наступают белые ночи. Сколько лет здесь живу, а все не могу привыкнуть.

Мужик вздохнул, выхаркнул далеко в воду изжеванный папиросный окурок, убрал огрызок карандаша и исписанный неровными строчками лист грубой оберточной бумаги в верхний карман мятой, серого цвета пижамы. И резко развернувшись на руках, как мог быстро двинулся по направлению к монастырю, далеко вперед отбрасывая лишенное ног тело, кургузое и нелепое. Куски грубой кожи, накрепко пришитые к коротко обрезанным штанинам болтающимся на все еще кровоточивших культях ног, шуршали по древним, каменным плитам отчетливо и сиротливо.

— Шууук, шууук, шууук… — Шууук, шууук, шууук…

Справа и слева, из-за примыкающих к госпиталю кустов и с прогретых на летнем солнышке каменных прибрежных утесов, раскачиваясь, начали появляться такие же, как и Лямин, «ходячие» калеки…

Шууук, шууук, шууук…

Их становилось все больше и больше: безногих мужиков, бывших солдат, спешивших на ужин в монастырь.

Шууук, шууук, шууук…

Шуршанье кож, под арками потолка сливалось в нечто громкое и страшное.

Шууук, шууук, шууук…

Таких как Лямин на острове Валаам было несколько сот человек. Дай Бог, если не тысяч. Вдоль извилистых и длинных монастырских коридоров, аркообразных, вечно влажных и холодных, с проплешинами обвалившейся штукатурки, уродливыми чужеродными сооружениями притулились дощатые нары, лишь для блезиру застеленные несвежим, серым, прелым бельем. Утром, если погода позволяла, с нар этих, на улицу, поближе к солнышку, словно огромные серые клопы, как могли, через силу, сдерживая стоны и слезы, сползали безногие, а частенько и безрукие калеки: инвалиды, чудом уцелевшие в жерновах кровавой войны.

До самого вечера, когда санитарки, по большей мере из бывших уголовниц, наглые и разбитные бабенки, приносили ужин, в высоких зеленых и мятых термосах, инвалиды как могли, расползались по острову, грелись на высоких каменистых берегах озера, подставляя свои кургузые бледные тела и заживающие культи скупому на тепло северному солнышку. В бывших монашеских кельях, также как и в коридорах, стояли наскоро сколоченные нары, но из-за наличия в кельях небольших оконцев, пропускающих хоть малую толику света, главврач госпиталя распорядился предоставлять эти комнатки только для бойцов, потерявших как верхние, так и нижние конечности…

«Огарки» — так обычно, почти дружелюбно обращались к ним измотанные и затюканные старухи-сиделки, изо дня в день, из месяца в месяц вынужденные ворочать этих бывших сильных и смелых мужиков, подмывая и кормя их с ложечки…

«Огарки!» — В бессильном отчаянии, про себя, а то и в полный голос кричали вечно пьяные врачи — хирурги, доведенные до скотского состояния отсутствием нормального питания и медикаментов для своих пациентов…

«Огарки». — Презрительно морща носы, проползали мимо келий с такими обитателями более «укомплектованные» конечностями калеки…

Ужин проходил обычно в большой, плохо отапливаемой монастырской трапезной.

Дирекция госпиталя не удосужилась даже побелить стены и теперь, на людей, калек, жадно глотающих полусырой, клейкий хлеб и переваренный горох, сверху, с потолков и высоких квадратных пилястр взирали скорбные лица святых и великомучеников. Господи, да какие же еще муки должен перенести обычный человек, чтобы стать с ними в один ряд!?

…Как ни странно, прием пищи в трапезной проходил если и не весело, то, как не крути, но все ж таки оживленно…

— Эй, молодой, подай-ка горчички…

— Да откуда ж я тебе ее возьму, высру, что ли!?

…— Какой ты грубый, фу! Ну, сказал бы просто: мол, нет ее, кончилась, она, товарищ лейтенант, горчичка значит.…А ты высру…

— Товарищ, товарищ.… Скажи спасибо, что тебе руку спасли, а то бы ходил сейчас в огарках, товарищ лейтенант…

— …Эх, братва.…Какой я сегодня сон видел. Иду, значит, я по Одессе, клешами пыль поднимаю, а навстречу мне цыпа… Мммммм.…Сказка.…И что характерно, она, господа инвалиды, прямо так на ходу и разоблачается… Мда…. И когда между нами осталось всего пару шажочков, сбрасывает, она значит, белье свое белое, да с начесом…

— Ну и что дальше, не томи, морячок!?

Незаметно для себя заинтересовались соседи по столу.

— Да что дальше…

Моряк загрустил, аккуратно смахнул со стола хлебные крошки в ладонь, а оттуда в беззубый рот.

— Белье-то она скинула, а под ним яйца. Гадом буду, большие такие, морщинистые, как у старого слона. Так у меня враз все желание и улетучилось. Упало, так сказать…

Смех прокатился над столом. И на миг люди позабыли о своих болячках. О родных, что, быть может, так их никогда и не увидят. О прошедших и будущих операциях, почти всегда проводимых на живую, без анестезии. О холодных и сырых коридорах, о страшном одиночестве, что сковывает по ночам хуже, чем холод и голод…

— Кстати, Сережа,

Шкодливый морячок ненатурально смотрел мимо, поверх головы Лямина, собравшегося уже выбираться из-за стола.

— Тебя сегодня что-то уж больно упорно Томка разыскивала. Может клизму хотела поставить, а может и наоборот, хотела, чтобы ты ей поставил.

— Какая еще Томка, зачем?

Начал, было, Сергей и вдруг покраснел бурно и неожиданно…

— Ну, тебе, паря, виднее зачем?

Противно рассмеялся весельчак в тельняшке, и стол вновь утонул в хохоте мужиков, скорее в завистливом, чем в обидном. Лямин покраснел еще круче и поспешил убраться из столовой.

— Вот же блядь ненасытная!

Думал он зло, на руках подтягиваясь на свои нары.

…В тот день, когда объявили о смерти Сталина, вернее в ночь, потертый жизнью дежурный врач плакал на улице пьяными слезами, и для чего-то расстрелял всю обойму своего пистолета в желтую, шершавую луну. В ту ночь, медсестра Томка, Тамара Кривоус, осужденная в свое время по делу врачей и неизвестно, как и почему появившаяся здесь уже в должности дежурной медсестры, запустив под одеяло Лямина свою горячую, жадную ладонь, исподволь, тихим сапом, возбудила молодого спящего мужика, а потом, сбросив сапоги и приспустив ватные штаны, оседлала Сергея ровно лошадь. Поимела его пошло и больно.

С тех пор, она хоть раз в неделю, но повторяла подобное и на жалкие попытки безногого, от голода слабого мужика воспротивиться, смеялась жестко и беспощадно. На слова же о его чувствах к немке Эльзе, либо просто насмехалась, либо запугивала доносом куда нужно.

Практически весь коридор знал об их связи, но недовольство Сергея, изголодавшие по бабьим ласкам мужики не разделяли, откровенно считая придурью счастливчика…

— Эх, малый, да кабы меня так Томка хоть раз изнасиловала, я бы ей за это весь сахар за год отдал бы, не глядя. Сукой буду!

Исходил завистью и божился беззубый моряк, спящий на соседних с Ляминым нарах, запуская ненароком руку в штаны.

— Вот сбегай к ней и предложи, гад!

Срывался на крик бывший ефрейтор, и уползал прочь от пошлых и недобрых разговоров, завистливых взглядов, скабрезных намеков, уползал на берег, на заветный свой камень. Камень, где обычно писал никогда не отправляемые письма своей Эльзе. Вот и сейчас, в нагрудном кармане пижамы письмо его, так и недописанное, исходило сухим шепотом неровных строчек.

«Здравствуйте, дорогая Эльза. Вот уже скоро девять лет, как мы с вами не виделись. Странно, очень странно, но я никак не могу сказать вам, фройляйн Эльза. И не оттого, что в моей стране это как-то не принято, и не оттого, что вы можете выйти замуж (я о такой возможности даже и думать не желаю) и стать фрау, а вот не могу и все тут. Вы моя, просто моя Эльза, смешливая, длинноногая девчонка с пыльного чердака в имении фон…, как бишь его? Забыл. Вы не поверите мне Эльза, но забыл. Все помню: и веснушки у вас возле носа, и странные темно-синие льдинки в ваших голубых глазах, и прозрачные капельки пота над верхней губой. И как вы меня той трубой по голове шарахнули. Я все помню. И то, что обещал к вам приехать, тоже помню. Но дорогая Эльза, для того, чтобы нам с вами встретиться…».

— А, вот ты где…

Тамара, несмотря на грубую и крепкую свою фигуру, как обычно, подкралась к Сергею бесшумно.

— Все по немке своей страдаешь, паря?

Хохотнула медсестра коротко и присела рядом с Ляминым на все еще теплый валун, довольно больно ткнула парня в бок.

— Зря! Падлой буду, зря! Ты, мальчишечка, не думай, что если даже усатый пахан и кони двинул, значит все можно, стало? Что хочу, то и пишу, о чем хочу, о том и думаю? Кукиш с маслом, Сереженька. Кукиш с маслом.

Деваха неожиданно вскочила, покружилась вокруг Сергея, словно старая сука, выбирающая место, где бы блевануть, вновь присела с ним рядышком и вдруг заплакала в голос, по-бабьи, горько и безутешно.

— Ты прости меня Сереженька, прости, ненаглядный мой. Видит Бог, я и сама толком теперь не пойму, как такое могло случиться.…Прости…

Она уткнулась опухшим и красным от слез лицом ему в подмышку и затихла.

— Да что случилось-то, что на рев исходишь?

Лямин даже коротко погладил медсестру по жирным, давно немытым рыжеватым волосам. Та, перехватив его ладонь, обмочив ее слезами, прижалась к ней щекой и тихо выдохнула…

— Я тебя, мой миленок, в стиры, в очко проиграла. Подруге своей… Маруське значит.

Лямин отстранился от рыдающей Тамары, внимательно, словно впервые, разглядывая черты ее лица, и глухо, даже как бы равнодушно поинтересовался:

— Ну и во сколько ты меня, Тома, оценила?

За сколько рябчиков ты из меня проблядь состряпала? Сколько на кону лежало, спрашиваю?

— Водки бутылка, да пять пачек «моршанской».

Голос ее стал тихим и виноватым.

— …Уходи, курва. Уходи, прошу тебя. По-хорошему прошу.

Он отвернулся и закурил, равнодушно вглядываясь в темную прохладу северного озера. Руки его, сильные узловатые пальцы аккуратно и не спеша, на мелкие кусочки рвали так и недописанное им письмо. Вялыми лепестками падали обрывки на воду, скоро промокали и колтыхаясь, тонули, растворяясь в зеленоватой глуби. За его спиной зашуршала трава. Томка успокоилась и ушла. Оно и понятно, хоть и светло, а уже ночь давно. Спать хочется.

— …А у нас тут, Эльза, белые ночи…Мечта, а не ночи, вот разве что соловьи не поют. Одно жаль, что не довелось нам с вами еще разок повидаться…А теперь уж и точно не доведется…

Отрешенно, как бы даже задыхаясь, прошептал Сергей осипшим, безликим голосом и, оттолкнувшись от валуна, скользнул в воду.

6.

…А за высокими, кирпичными, увитыми одичавшим виноградом и резным плющом, стенами небольшого пансионата для престарелых при Кельнском соборе Святых Петра и Марии, царила тихая степенная осень. Пожухлые листья корявых древних сливовых деревьев с махорочным треском, шурша на ветру, опадали на узкие песчаные дорожки, приоткрывая сизовато-восковые пятна переспевших, гнилых плодов. Одичавшие розы лишь изредка несли на своих узловатых шипастых ветвях изысканные цветы древней селекции.

Белого мрамора фонтан, в виде кающегося грешника, так и не ожив со времен войны, потемнел и поскучнел с годами. И лишь иногда, под вечер, тишина старинного сада отступала под тяжелыми басами главного соборного двадцати четырех тонного колокола «Петера», да вторивших ему более мелких: «Специозы» и колокола «Трех королей»…

— Фройляйн Эльза, фройляйн Эльза…

Из полураспахнутой высокой и резной двери выглянула в сад молоденькая, смешливая, рыжеволосая девчушка в строгой накрахмаленной форме сестры милосердия.

— Господа, вы не видели случайно фройляйн Эльзу? Она уже как на четверть часа опаздывает на вечерние процедуры. Дежурный врач господин Райцейнштейн, сердит необычайно.

Зачастила сестра милосердия, заметив на ближайшей скамейке двух стариков увлеченно играющих в карты. Один из них, худой до болезненности, снял нитяные перчатки, сбросил карты, записал что-то в тетрадку большим толстым карандашом и лишь, потом, ткнув кривым суставчатым пальцем куда-то в глубину сада, проскрипел надтреснутым голосом:

— Вы, фройляйн Марта, служите у нас уже более двух недель, а до сих пор не можете запомнить, что из всех пациентов нашего пансионата только три человека посещают сад после ужина: это мы с Генрихом и фройляйн Эльза. Мы играем либо в карты, либо в шахматы, а фройляйн Эльза как обычно сидит на скамейке в розарии, курит и слушает вечерние колокола. Она любит слушать колокола. Если мы играем в карты, то сидим на этой скамейке — здесь светлее, если в шахматы, то возле фонтана. А фройляйн Эльза всегда на одном и том же месте. Она вообще очень странная женщина, эта фройляйн Эльза. Вот если бы.…Куда же вы, фройляйн Марта, я же еще не докончил…

— Да, да господин Греб,

Заторопилась девушка, сделав чуть заметный реверанс.

— Я обязательно вас выслушаю в следующий раз и все запомню: кто, где и когда сидит. Но сейчас я необычайно тороплюсь!

Она скрылась из виду, но еще долго среди деревьев был слышан ее смех, который прекратился, вернее сказать просто перешел в громкий, испуганный крик:

— Фройляйн Эльза, что с вами!? Вы живы!?

Хрупкая, седая старушка, в легком клетчатом пальто и странного вида шляпке с потрепанной вуалькой, заправленной на поля, и в самом деле сидела на скамье розария, вольно откинувшись назад. Широко распахнутыми, немигающими, блекло-голубыми глазами она, казалось, удивленно разглядывала побледневшую сестру милосердия, опустившуюся перед ней на колени и безрезультатно пытающуюся почувствовать биение пульса на остывающем запястье старушки…

— Я же вам говорил, деточка,

Вновь заскрипел голос спешно подошедшего старика.

— Странная она женщина, эта фройляйн Эльза, даже умерла и то не так, как полагается…

— Как полагается…

Прикрыв ладошкой рот, медсестра пораженно взглянула на старика и с криком:

— Господин Райцейнштейн, беда, беда господин Райцейнштейн! — бросилась к дому.

— Что это с ней!? Неужто усопших ни разу не видела?

Хмыкнул старый Греб, проводив недоуменным взглядом убежавшую, и, наклонившись, опытно, одним движением ладони прикрыл глаза покойной.

— Так-то, пожалуй, лучше будет, фройляйн Эльза.

Бросил он чуть слышно, и тягостно выдохнув, присел рядом с покойной.

На стене, заросшей одичавшим виноградом и плющом, на фоне темно-фиолетового с багровыми полосами заката, удивительно яркими белыми пятнами горели два голубя, с мохнатыми лапами и радужными бусинами глаз.

— Почтари? Здесь? Почему?

Удивился старик и замолчал, впитывая поплывшие над садом тяжелые и густые звуки колокола.

…Сумерки постепенно сгущались и уже вряд ли кто смог бы прочесть, на выпавшем из рук старушки, грязном и истоптанным каблуками ортопедических ботинок господина Греба, небольшом фотоснимке, истертые неверные строчки, написанные наслюнявленным химическим карандашом.

«Справка выдана фройляйн Эльзе Берг. Выдана ефрейтором отдельной разведроты Ляминым, на предмет предъявления всем работникам советских комендатур для свободного возвращения ее домой в пригород Кельна, имение фон Hoffmann. Фройляйн Эльза Берг последние три года служила у баронов Hintergrund Der schwarze Storch горничной, а значит, может быть приравненной к пострадавшим от мирового капитализма.

28 апреля 1945г. Ефрейтор Лямин.»

*Нет. Я ни Гретхен и не Марта. Меня зовут Эльза. Я вот уже три года служу в доме барона фон Der schwarze Storch.

** У вас, господин солдат, у русских, очень красивый язык. Но я вас совершенно не понимаю...

***Господин барон приказал всех своих голубей из голубятни перенести на чердак.

**** Спасибо господин солдат. Если честно, я уже два дня ничего не ела...

***** Нет, нет! Это не для того, что бы кушать… Это на память...

****** До свидания господин солдат. Возьмите этих голубей на память обо мне...

*******(Я буду ждать вас господин солдат… Честное слово, буду ждать.

******** Я наверное попробую вернуться домой, в пригород Кельна, где я жила в имении фон Hoffmann. Мой папа работал у Hoffmann конюхом.

********Вы очень добрый господин солдат. Я вас никогда не забуду...